Боговы дни
Шрифт:
Первое время сильно скучал по дочке: видеться с ней, жившей далеко в чужом посёлке, приходилось редко. Позже боль притупилась. Он работал в совхозе, пока его не задушили в лихие девяностые, потом подался в ночные сторожа, колымил по селу, пропадал в полях и лесах и постепенно превратился в бродягу, чудака и умельца Зима-лето. А дочка росла вдали от него, у неё появлялись новые подружки, новые интересы, и, как всякий оторванный от отца ребёнок, помаленьку его забывала…
«Где она сейчас? — глядя на пролетевшую над травой пёструю луговую бабочку, подумал Зима-лето. — Не виделись уже несколько месяцев… С кем дружит, чем живёт? На будущий год уже выпускной…»
Неожиданно
Он почувствовал, как что-то быстро бежит по щеке, и не сразу понял, что это слеза. Слеза, в которую выливалось всё, что, как назревавшая гроза, томило его целый день, а, может, и целую жизнь. «Что со мной, что?» — в недоумении и отчаянии подумал он…
Обхватив руками колени, глядя перед собой незрячими глазами, онсидел долго. Наконец, встрепенулся, огляделся, словно впервые увидел окружающий мир. На том берегу всё так же монотонно скрипел коростель, блестело из-за лежащих на горизонте туч уходящее солнце, обливая червонным золотом луга, высвечивая напоследок каждый куст, каждую травинку. Ильин день прощался с миром.
Да, всё было в этом дне — и синие горы, и гром, и облака. Но он не получился…
Разминая онемевшие ноги, Зима-лето встал, подошёл к воде. Прибитый ветром к осоке, поплавок всё так же безжизненно покачивался на мелких волнах. Зима-лето вытащил удочку: червяк был объеден — видимо, долбила мелочь. «Надо собираться, не будет сегодня клёва, — подумал он и вдруг вспомнил про Вовку, выругал себя. — Совсем забыл про пацана!
Как он там?»
* * *
Когда оставшемуся одному Вовке надоело пялиться на поплавок, то неподвижный, то покачивающийся на мелкой волне, он начал наблюдать за скользящими по воде водомерками и висящим над осокой комком комаров-толкунов. То, что он приехал с Зима-лето, а рыба не клевала, Вовку озадачивало, но окружающий мир был интереснее, чем рыбалка. От земли до неба он полнился жизнью. Вовка вдруг замечал то приклеившуюся к осоке большую мокрую улитку, то пробирающуюся в траве серо-зелёную лягушку… Задирал голову — в воздухе над лугами тёмными точками летали, носились, зависали жуки и мошки…
Он замечтался, забыл про удочку, а когда случайно глянул на поплавок, сердце его бешено забилось: бело-красный пластмассовый шарик легонько приплясывал, пускал круги! Вовка ринулся к удочке, дёрнул — пусто, на крючке болтался обглоданный червяк! Он лихорадочно насадил нового…
Но клевала, видимо, мелочь, которая больше хулиганила, не покушаясь на червя всерьёз. Сколько Вовка ни подсекал, ни дёргал — садиться на крючок никто не желал. Подцепилась было одна малявка, да сорвалась назад в воду!
Вот уже прожгла воду огненная дорожка заходящего солнца, а озеро так и не подарило Вовке ни одного карася. Вдобавок ко всему, крючок зацепился за какую-то донную траву, и Вовка еле вытащил удочку. Леска запуталась.
Несчастный, растерянный, сидел он на берегу, не зная, с какого конца подступиться к косматой «бороде» из лески и болотной травы, когда из-за кустов появился Зима-лето. Бухая резиновыми сапогами, он подошёл к Вовке, глянул на перепутанную леску, кинул на траву свой уже собранный «телескоп»
и, к Вовкиному удивлению, неловко потрепал его по стриженой голове. Сел рядом, закурил.— Запутал? — пуская дым, он глядел на одевающиеся закатной сиреневой дымкой луга. — Кинь в люльку, я дома распутаю.
У Вовки, боявшегося, что Зима-лето рассердится из-за «бороды», отлегло. Он сбивчиво объяснил, как зацепил крючок. Зима-лето молчал, смотрел на озеро. Вовка видел, что что-то не так, что Зима-лето тоже ничего не поймал, и это было ему непонятно.
«Вот так рыбалка!» — разочарованно думал он.
А Зима-лето думал, что, если бы у него был такой сын, как Вовка, он научил бы его ловить рыбу, как следует. Ему хотелось поговорить, ободрить расстроенного пацана, но, не привыкший разговаривать сдетьми, он не знал, как… Так они молчали, а на горизонте из-за тучки с огненными краями всё шире разливалось розовое зарево, всё голубей становились луга. Глядя на уже ткущееся в них полотно первого туманца, Зима-лето чувствовал, как боль потихоньку начинает отпускать, а взбаламученная вселенная успокаивается, сотворяется заново. «Ничего, — подумал он. — Ничего, как нибудь…»
Он вздохнул, стрельнул окурком в траву, повернулся к Вовке.
— Ладно, поехали. Сегодня клёва нет, приедем в другой раз.
— Ага! — просиял Вовка. — А когда, дядя Коль?..
* * *
Когда они вернулись в деревню, было уже темно, над крышами висела большая перламутровая луна. Не глуша мотора, Зима-лето высадил Вовку возле дома и уже хотел щёлкнуть скоростью, собираясь отъезжать, как вдруг стукнули ворота. Мелькнув в свете фары, к мотоциклу бросились две тёмные фигуры.
— Иваныч! Погоди… — подскочивший Петрович одной рукой крепко взялся за руль, другую положил Зима-лето на плечо. — Чё так долго?.. Глуши мотор. Как хошь, а мы тебя не отпускаем! Совсем обнаглел, бегаешь от нас… Давай-давай, у нас всё готово… и баня истоплена — помоешься, попаришься… Только тебя ждём!
— Да, Николай Иваныч, пошли, никаких разговоров, — подала голос стоявшая рядом Мария Николаевна. — Ничего не хочу слышать! Пока моих пирогов не попробуешь — никуда не пущу! А то силком погоню!
Зима-лето вдруг ощутил, как устал, наголодался за день. Ощутил шедшее от Петровича и Марии Николаевны, прохватывающее с ног до головы, как из печной дверцы, домашнее, человеческое тепло. Вспомнил приступ тоски на берегу озера. И заглушил мотор…
Когда, попарившись с Петровичем в старой бане и «обмыв», наконец, новый сруб, они сидели и курили на крыльце, Зима-лето неожиданно почувствовал, что праздник, который он ждал весь этот длинный день, который, казалось, был уже окончательно загублен — этот праздник… наступил. Наступил поздней ночью, когда он его уже не чаял, и было в нём всё, как хотелось — и «поляна», и неторопливый разговор, и даже баня.
Улыбаясь, пуская дым в темноту, Петрович рассказывал, как угощал, а потом кое-как спровадил захмелевшего Генку, который, похоже, подался не домой, а пошёл куролесить по деревне… Как они с женой уже собрались было закрывать плёнкой огурцы в огороде, а туча взяла и свалила в сторону, за лес…
Зима-лето смотрел, как в падающей из двери веранды полосе света, словно искры костра, плясали белые ночные мотыльки, поддакивал Петровичу, слушал ночь. В ней тихо вздыхал ветерок, за речкой дёргали коростели, а далеко-далеко изредка глухо ворчал так и не угомонившийся гром. Как хорошо, как до боли хорошо было сидеть дома, на крыльце, и слушать далёкий ночной гром!