Боговы дни
Шрифт:
Мария Сергеевна в замешательстве смотрела на него.
— Ты серьёзно, Николай Иваныч? Ну, не знаю… И какие озёра — вон дождь собирается…
Зима-лето мельком глянул на потемневший горизонт.
— Ничего, перекрутит. Если что — вернёмся.
Вытирая слёзы, торопясь, пока мать и Зима-лето не передумали, обрадованный Вовка кинулся в дом за брезентухой…
* * *
Они ехали по деревне, а навстречу им в конце улицы, словно поднимающийся занавес, из-за горизонта медленно выползала сизая хмарь, на фоне которой ярко белели пятна шиферных крыш. Но в остальном мире продолжало светить солнце, и Вовка не верил своему счастью — он ехал на Марьясовские озёра с самим Зима-лето! Крепко держась
Сначала они свернули домой к Зима-лето. Выкинув засохших Вовкиных червей, Николай Иванович пошёл в дальний, непаханый угол огорода, перевернул лежавшую в высокой крапиве тяжёлую полусгнившую плаху, и восхищённый Вовка увидел бело-розовые гроздья прилипших к её сырому брюху дождевых червей. Пока он собирал их в банку, Зима-лето приготовил удочки, вернулся и присел рядом прямо в траву. Вовка, который и робел, и радовался, и сгорал от нетерпения быстрее ехать, тоже присел возле него, притих.
Николай Иванович молча жевал травинку, смотрел сквозь развесистые стебли тимофеевки на подёрнутую маревом луговину за огородом… Он вдруг с удивлением почувствовал, что Вовка ему не так уж мешает, не нарушает тот Ильин день, в котором ещё недавно ему хотелось остаться одному. Что же дальше? Куда теперь с таким рыбаком ехать?
Ещё раз глянув на надвинувшуюся и, словно в раздумье, остановившуюся над дальними горами хмарь, Зима-лето выплюнул травинку, встал.
— Ну, поехали! Грозы-то не боишься?
— Не-е, — радостно заверил Вовка. — Перекрутит…
Когда они вышли за ворота к мотоциклу, Зима-лето окликнул сосед, возившийся в палисаднике дома напротив.
— Далёко собрались?
— На озёра.
— Гроза идёт…
— Это так, пугает, — улыбнулся Зима-лето…
Сосед долго смотрел вслед одинокому, убегающему за околицу в поля, прямо под надвигающуюся тучу, облачку дыма Зималетовского мотоцикла…
А в лицо Зима-лето и Вовке ударил пахнущий полынью и мёдом полевых трав вольный ветер, и оба почувствовали, что вырвались, наконец, в долгожданную свободу. Просёлочная дорога уходила в притихшие под грозовой тучей поля и колки, и, чем дальше, тем всё выше становились, всё громче шуршали по мотоциклу и люльке клонившиеся над колеями развесистые травы. С золотистых метёлок взлетали пауты, долго стремительным эскортом тёмных точек неслись рядом, норовя сесть на Вовку или пыльное стекло, прокатиться бесплатно. Вовка восторженно приветствовал всё — травы, колки и этих обнаглевших в предчувствии дождя паутов.
Когда мотоцикл выскочил за небольшой березнячок, с вершины могучего увала открылась ширь. Складками огромного одеяла лежали поля, лога, колки, а над ними ходили грозные, сияющие тучи-облака. Далеко-далеко, у самого горизонта, с одной тучки протянулась до земли маленькая фиолетовая борода дождя. Наверное, это была та самая гроза… В этом неожиданно распахнувшемся мире, где, как в калейдоскопе, полосы солнца и дождей переплетались с тенями облаков, всё было подвижным, летучим. И Зима-лето подумал: «Вот он, мой Ильин день!..»
* * *
В бездонной глубине Марьясовских озёр, проток и стариц плыли всё те же сияющие облака. Их протыкали листья осоки, морщила рябь от ветра, но ни осока, ни встречный ветерок, ни упавшая в воду ветка прибрежной талины не могли остановить их невозмутимое, с самого утра волновавшее Зима-лето шествие.
В притихших, словно прислушивающихся к далёкому грому марьясовских лугах было безлюдно, просторно и хорошо. Когда Зима-лето с Вовкой подъехали к затаившемуся в кустах Светлому озеру, и мотор смолк, их окружила тишина, в которой трещали стеклянными крыльями путающиеся в осоке фиолетовые стрекозы да дёргали коростели. Грозовая хмарь, как и предсказывал Зима-лето, отступила, залегла на дальних увалах на горизонте, лишь изредка ворчала оттуда, как присмиревший зверь.
Вовка вылез из люльки
и оказался по грудь в луговой траве, на развесистых метёлках которой покачивались слепни и стрекозы, а в бело-жёлтых, как куски мёда, соцветиях белоголовника ползали маленькие полевые пчёлки. Его мечта сбылась, он был в волшебной стране Марьясовских озёр!Они подошли к воде. Из прибрежной осоки торчала талиновая роготулька для удочки, вырезанная и воткнутая Николаем Ивановичем ещё в начале лета. Противоположный берег висел в воде вниз головой тёмной полосой кустов… А у самых ног в светлой, мелкой воде Вовка увидел точки убегающих в глубину жуков-плавунцов! А перед носом — качающуюся на листе осоки большую стрекозу, которая выгибала хвост и балансировала крылышками! А недалеко от берега — вдруг всплывшую на поверхность воды цепочку маленьких пузырьков, от которых бросились в стороны голенастые водомерки!
— Дядя Коль, а это караси дышат? — Вовка уставился на непонятное явление.
— Нет, — Зима-лето чуть улыбнулся. — Мы подошли, берег качнули — из дна газ выходит…
Они вытащили из люльки рыболовные принадлежности, собрали удилища-телескопы. Поплавком Зима-лето установил Вовке нужную «глубину», проследил, как он самостоятельно насадил на крючок отчаянно крутившегося червяка и, бросив в воду горсть дроблёнки, поставил его на своё любимое прикормленное место возле кустов. Не привыкший к длинным «телескопам», с замиранием сердца Вовка неловко закинул — близко, поплавок булькнул в прибрежной осоке. Зима-лето показал, как надо — плавно, с поводкой.
— Вот… давай… — сказал он, когда со второго раза Вовка закинул, куда следует. — Я тут рядом буду.
— Ага… — Вовка вцепился в удилище, уставился на поплавок.
Ему казалось, что он сразу дрогнет и пойдёт под воду, но поплавок застыл в глубине опрокинутого неба. Шаги Зима-лето стихли за кустами, и Вовка остался один на один с фиолетовыми стрекозами, загадочным озером и неподвижным поплавком.
* * *
Зима-лето закинул удочку неподалёку, за старыми талинами, и тоже остался, наконец, наедине — с лугами, молчаливой водой и своими заветными ильинскими облаками. Он положил удочку на роготульку, отошёл от воды и присел на покатом бережке, глядя на луга, на синеющие вдали горы полноводной А…ни, то меркнущие под набегающими облаками, то вновь вспыхивающие под вечерним солнцем.
Они уже не кипели, как в середине лета, буйством жизни, эти исхоженные им вдоль и поперёк пойменные луга. Рослые, перепутанные ветром травы клонились к земле, плакучая осока под налетавшим ветерком волновалась по-осеннему печально. Ветерок задирал, серебрил листву старых талин, свинцовой рябью зашторивал озёрную гладь, и в сердце Зима-лето с новой силой защемила всё та же странная, с утра не дававшая ему покоя грусть. И здесь, в лугах, где пахло белоголовником и озёрной водой, он чувствовал запах отцветающей земли, запах позднего лета.
Почему-то вдруг вспомнилось, что ему, Николаю
Ивановичу Новикову, уже сорок пять, не за горами полтинник. А полтинник — это уже осень… Вспомнились давно ушедшие от него жена и дочь, живущие где-то чужой семьёй. Жить нормально, по-человечески, удержать семью он не сумел, потому что не смог изменить своим облакам и озёрам. А уместить облака и обыденную семейную жизнь в одной человеческой судьбе, наверное, не суждено…
И побежали, побежали картины прошлого… Он вспомнил, как в первые годы семейной жизни пытался делиться с женой сокровенными мыслями, объяснить, чем живёт его душа. Пробовал брать её в лес, на реку, но, женщине сугубо практичной, ей были абсолютно не нужны ни ночные костры на берегу, ни полевые ромашки. Когда, наконец, он это понял, у них уже была маленькая Светка. Тогда он стал уходить из дома один. Приносил рыбу и шишку, ягоды и грибы. Но это не спасало, отчуждение росло, переходило в ссоры… Долго мучиться они не стали, развелись стремительно. Забрав четырёхлетнюю Светку, бывшая супруга перебралась, как оказалось, на заранее подготовленную площадку — к давнему ухажёру из соседнего райцентра. А он, Зима-лето, остался один, со своими лугами, озёрами и облаками. Все звёзды неба были теперь его.