Боговы дни

Хвалил заготовленный на сруб лес («добрый лес»), само решение строить новую баню («конешно надо нову»), выбранное под неё место («это ты правильно думашь, Петрович») и вообще всё, что попадалось на глаза. Теперь это была картошка.

— Как обрабатывашь — така и вырастет, — продолжая ползучий подхалимаж, глубокомысленно рассуждал Генка…

Слушая разговор Генки с нехотя отвечавшим Петровичем, Зима-лето вдруг почувствовал одиночество. Он любил умную беседу, охотно вставлял своё слово, когда мужики говорили что-то толковое, но тайный и явный смысл Генкиной болтовни был до боли скучен. Может, в другое время Николай Иванович не обратил бы на неё внимания, но сегодня она ему мешала. Не так он планировал прожить долгожданный Ильин день, не о том говорить и думать… Ему было непонятно, как можно не видеть этих сияющих библейских облаков! Неужели их видит он один?

Исподволь подкравшаяся горечь от того, что никому нельзя рассказать о своих облаках, вдруг громко заговорила в его слитой с вечным круговоротом мироздания очарованной душе. Он понял: день, который он ждал, не получается…

Но то, что творится в душе, он, как всегда, никому не показал. Работа шла споро, он, Зима-лето, направлял её уверенно, без лишних слов. Не Петрович, не Генка, а он решал, что нужно делать вначале, что — потом, куда, какое и каким концом положить бревно, чего и сколько вырубить или отпилить. Он не кричал, не отдавал распоряжений, только изредка, бросив быстрый взгляд на то, что делали Генка или Петрович, просил подровнять то-то, добрать пару сантиметров там-то… Его слушались. Правда, Генка временами ерепенился, ворчал, что без указа знает, что делать, однако, Николаю Ивановичу подчинялся. Знал — Зима-лето зря не скажет. Сруб рос аккуратный, ровный, без заваливающихся углов, и всё больше радовал хозяйский глаз Петровича.

Чем сильнее Зима-лето охватывало сознание, что день не сложился, тем быстрее и сосредоточеннее он работал. За ним волей-неволей тянулись Петрович и Генка, на их взмокших спинах прилипли рубахи. Сруб быстро поднимался, и, когда ползавший с тазом у его подножия Вовка задирал голову, ему казалось, что свежесложенные стены уходят высоко в небо. Он замирал и долго смотрел, как из-за упиравшегося в небесную синеву верхнего бревна вдруг украдкой показывался и, словно живое существо, начинал медленно выползать край перламутрового облака. Как, скользя потемневшими животами по брёвнам, эти предгрозовые, с каждым часом всё больше тяжелевшие облака неторопливо переваливали через сруб и плыли дальше…

— Вовка, ну-ка брысь! — отец вместе с Зима-лето заносил бревно, шёл прямо на замечтавшегося Вовку. — Чего такое увидал?

— Ничего… Облако какое… лезет, — смутившись, Вовка вместе с тазом отполз в сторону. — Как айсберг…

— Давай собирай щепки, айсберг. Раз взялся.

Отползая от сруба, Вовка заметил, что Зима-лето бросил на него странный, не то удивлённый, не то заинтересованный взгляд.

* * *

Работу закончили рано. Когда положили последний венец, шёл только пятый час дня, в траве вовсю трещали кузнечики, а из-за подёрнутого маревом горизонта всё так же глухо погромыхивала гроза. Роскошный Ильин день, в котором было всё, что положено — и гром, и запах позднего лета, и белые величественные облака. Не было только правильного разговора и правильного настроения…

Генка воткнул топор в чурбак, напился из банки, сел на бревно, и, приняв строгий вид, в ожидании «поляны» курил, смотрел вдаль. Петрович велел жене разогревать закуску, собирал разбросанный инструмент. Оттирая бензиновой тряпкой чёрные от смолистой древесины руки, Зима-лето подошёл к нему.

— Ну, я пошёл, — сказал он. — Вы уж без меня.

— Как пошёл? — Петрович даже растерялся. — Куда пошёл? Закуска готова, счас сядем…

— Хотел, если рано закончим, морды на озёрах проверить, — Зима-лето смотрел куда-то в небо, поверх головы Петровича. — Давно не глядел.

— Да ты чё, Иваныч? Всю программу нам портишь! Деньги не берёшь, от «поляны» отказываешься… Как с тобой рассчитываться?

Оттуда, где сидел Генка, донеслось невнятное мычание, в котором можно было разобрать слова «япона-мать», «самый умный» и «опять номера». Из-за торчавшего над брёвнами бритого Генкиного затылка в бейсболке сердито пыхали клубы дыма.

Во двор вышла и услышала Зима-лето Мария Сергеевна.

— Куда это, Николай Иваныч!? Без угощения не пущу! Так нам помог и убегаешь!

Виновато улыбаясь, Зима-лето отводил глаза, теребил в руках тряпку, но стоял на своём. Петрович почувствовал: чудака что-то обидело. Он знал, что на Николая Ивановича иногда «находит», и уговорить его в таких случаях невозможно. «Генка треклятый что ли егозадел? Или ещё что? — огорчённо думал Петрович. — Нехорошо получается».

— Какие озёра, гроза вон идёт, — сказал он, уже смирившись и поняв, что Зима-лето не уступит.

И с лёгкой обидой добавил:

— Ладно, дело твоё, силком не держим…

Когда Зима-лето невольно приходилось огорчать других, в душе он сильно переживал, но через чудную свою натуру переступить не мог. Сейчас ему хотелось убежать от всех в тишину, безлюдье, провести наедине с собой хотя бы остаток этого неудавшегося дня…

Он уже вышел за ворота и складывал в люльку своего «Урала» инструменты и пакет с пирожками, который ему всё же всучила Мария Сергеевна, как вдруг услышал за спиной стук щеколды, прерывающийся Вовкин голос:

— Дядя Коль… дядя Коль… можно с вами на озёра?

Он удивлённо оглянулся. Вовка держал в руках треснутую, по-детски неумело перемотанную изолентой бамбуковую удочку и консервную банку с остатками полузасохших червей и, вытаращив глаза, смотрел на него с отчаянием человека, решившегося на преступление.

Зима-лето растерялся. Он уже вздохнул было с облегчением, уже почти вырвался в свой вожделенный Ильин день, но Вовка с треснутой удочкой, как камень перед колесом, встал на пути. Зима-лето не знал, что делать.

— Вова, ты где?.. Ты… а ну домой! — раздался в ограде голос Марии Сергеевны.

Глаза у Вовки стали умоляющими. Вместе с досадой и растерянностью Николай Иванович вдруг почувствовал, как в душе у него что-то дрогнуло.

Распахнулась калитка, торопливо вышла Мария Сергеевна.

— Ну конечно! Он чё тут, поди, на рыбалку просится? — глянула она на Зима-лето и повернулась к Вовке. — Давай домой, дяде Коле некогда!

И тут Вовка заревел. Он судорожно всхлипывал и шмыгал носом, наматывал на палец отклеившийся от удилища конец изоленты, а слёзы падали прямо в банку с червями.

— У-у, восемь лет, взрослый мужик… распустил нюни! — тон матери смягчился. — Будет у отца выходной — съездите на свои озёра…

Но Зима-лето уже сдался, горькие Вовкины слёзы не оставили ему выбора. Маленького человека надо было выручать, хотя теперь уже Николай Иванович не знал, чем закончится этот его злополучный Ильин день.

— Ну, что… поехали… пусти его, — не очень уверенно сказал он Марии Сергеевне, глядя куда-то поверх её головы. — Пусть возьмёт брезентуху от комаров да чего-нибудь на голову.