Боговы дни
Шрифт:
Это было время, когда осторожно переламывалось, успокаивалось лето: заканчивался буйный июль, горячая сенокосная страда, и на прокалённой солнцем пустыне неба появлялись огромные белоснежные облака. Предвестники августовских гроз, они медленно, торжественно плыли над землёй, над тучными, в пышной картофельной ботве, огородами, над осветлившимися, словно впавшими в дремоту реками и озёрами, над выкошенными, просторными лесными полянами, и в душе Зима-лето тоже становилось торжественно и немного грустно. Так же величественно и неторопливо, как эти облака, плыли в нём в эти дни мысли и чувства, и нельзя было их ни ускорить, ни повернуть вспять…
Вот и сегодня с утра Зима-лето думал о том, как вместе
Когда, положив венец, они перекуривали на брёвнах в огороде, из-за синих гор на горизонте начали появляться, поплыли по небу белые громады. Зима-лето подумал, что это похоже на стаю белых гусей, которая подошла к берегу, плюхнулась и важно поплыла по голубому озеру… Сияющие вечными небесными снегами, отливающие перламутром, облака словно были написаны художниками эпохи Возрождения, картины которых Зима-лето видел по телевизору. Казалось, на них вот-вот покажется маленькая фигурка Христа…
Небо над деревней сразу наполнилось напряжённой, таинственной жизнью. Стоило Зима-лето оторвать глаза от земли, как его завораживала эта необыкновенная жизнь. Облака, как живые существа, степенно меняли формы, наплывали друг на друга, расходились в разные стороны… А когда он опускал глаза, всё, что было рядом, на земле — деревня, недостроенная баня, их грешная, сидящая на брёвнышках компания — казалось ему мелким, суетным и ничтожным.
На грешной земле под царственным небом шла совсем другая жизнь. Похмелившийся, оживший Генка, размахивая руками и роняя с папиросы пепел, доказывал, что Ильин день без дождя не бывает.
— Хоть на пять минут, а брызнет, сколь раз замечал, — сипел он. — Ни одного году не было без дожжа. И Ильинска пятница тоже. Раз, помню: с утра солнце, небо чисто, с Васькой Сидором на спор пошли. «Не будет, — говорит, — дожжа, давай на бутылку!» — «Давай!» Но и всё, к вечеру нашли тучи, хлестанул. Поставил Сидор бутылку, с нём и гуляли.
— И сегодня будет? — серьёзным тоном спросил Петрович, бросив весёлый взгляд на Зима-лето.
Тот молча улыбнулся. Почувствовавший иронию Генка с достоинством затянулся и выпустил дым, выдержал паузу.
— Смейся не смейся, Петрович, а вот увидишь — к вечеру натянет…
Но пока, несмотря на появившиеся облака, дождём не пахло. День разгорался, начинало припекать, и в развесистой лебеде у забора заливисто, как маленькая скрипка, застрекотал кузнечик. Николай Иванович молча курил, досадовал на Генкино разглагольствование, мешавшее ему слушать кузнечика. Лёгкая грусть, с утра вплетавшаяся в его тихую «ильинскую» радость, непонятно почему росла.
Наверное, это была тонкая, разлитая в воздухе грусть позднего лета. Она чувствовалась во всём: в лёгкой дымке, голубившей лежащие перед ними огороды и заречные дали, в пролетевшем над картошкой и блеснувшем на солнце пушистом парашютике чертополоха, в нежном голоске скрипача-кузнечика. Зима-лето слышал эту грусть в густых грибных туманах по утрам, в огоньках вспыхивающих в огородах подсолнухов, в развесистой, отяжелевшей листве деревьев…
И ещё у позднего лета был свой запах. Оно пахло усталой зеленью, освежённой августовскими дождями землёй, горьковатым дымком и ещё чем-то, чему Зима-лето не знал названия. В этом запахе была светлая грусть, как перед расставанием с дорогим человеком. Может, потому, что лето представлялось Николаю Ивановичу живым существом — оно походило на пожилую крестьянскую женщину. В волосах её сверкает седина, она уже подняла детей, но ещё сохранила красоту, и,
выполнив своё предназначение, присела в конце долгого пути на обочину полевой дороги, улыбается усталой, доброй улыбкой… Так же спокойно и устало улыбалось вырастившее травы и цветы, сотворившее мириады больших и маленьких жизней, всех вскормившее, обогревшее и теперь клонившееся к закату лето.* * *
Но в эти первые августовские дни лето ещё было полно жизни, и вертевшийся возле мужиков Вовка разрывался между желанием остаться с ними и соблазном махнуть с удочкой за огороды. Оттуда, с невидимой под обрывом речки, уже доносились весёлые ребячьи голоса, а над заросшими жалицей пряслами, словно диковинный кукольный театр, маячили верхушки удилищ.
Эх, речка в деревне — Вовке по пояс, и рыба в ней — мелочь. Вот махнуть бы на Марьясовские озёра, где караси — лапти, а щуки — брёвна! Однажды они с отцом поймали там карася кило весом. Но отец, инженер-механик хозяйства, день и ночь на работе, на рыбалку ездит редко, а больше Вовке ездить не с кем. Марьясовские озёра для него — страна грёз, можно только мечтать. Он закрывает глаза и видит: зыблются в жарком мареве нехоженые заливные луга с жёлтыми полевыми лилиями, с дрожащими в горячем воздухе тёмными островами кустов, прячутся в них, загадочно сверкают сонной водой озёра, качаются на развесистой осоке большие бирюзовые стрекозы… И рыбы в тех озёрах — сколько хошь!
Вовка набрал таз щепок, поднялся с колен, взглянул на лесистые горы и вздохнул. Там, за ними, были озёра. Пешком не дойти. Раз поехали с пацанами на велосипедах, да быстро вернулись — один проколол шину, у другого заклинило цепь…
Вдруг оттуда, из-за гор, глуховато, словно по ошибке, рокотнул гром. И от этого почему-то всем стало хорошо.
Генке — потому, что это подтверждало его правоту.
— О! Чё я говорил! — вскинул он голову и, посмотрев на лес, сипло, с подвывом прокуренного горла, засмеялся. — Я всегда правду говорю…
Вовке — потому, что, когда гремел гром, ему всегда становилось жутковато и весело.
Зима-лето — потому, что Ильин день, который он ждал, должен был погромыхивать громом.
Даже Петрович, немного досадовавший, что дождь может подпортить дело, вдруг подумал: «Да и чёрт с ним, не размокнем!»
Близился полдень, по краям неба появилась серая дымка, воздух стал тяжёлым — парило. Положив очередной венец, утирая горячие потные лица, мужики устало садились на брёвна и, наслаждаясь неподвижностью, молча курили, глядели вдаль на зыблющиеся в жарком воздухе синие горы. Из-за них всё чаще раздавалось ворчание где-то блуждавшей и пока не решавшейся выйти к деревне грозы.
Вовку послали к колонке за водой. Еле удерживая трёхлитровую банку, которую вырывала из рук мощная струя, он набрал ледяной воды, принёс пить. Генка пил дольше всех: ронял тяжёлые капли, булькал горлом, потом отставил банку в траву за брёвна, икнул и уставился перед собой повлажневшими глазами.
— О-о, мля… — просипел он. — Кака холодна…
Они сидели на тёплых брёвнах, чувствуя, как по всему телу разливается приятная истома, и лень шевельнуть пальцем. Хотелось просто сидеть, молчать и слушать далёкий гром.
Первым нарушил молчание Генка. Глядя на убегавшее от их ног море высокой, уже отцветшей картошки, чуть покачивавшей разомлевшими на солнце верхушками, он задумчиво просипел:
— А добра у тебя картошка, Петрович.
И, кивнув на соседнюю полоску, добавил:
— Вон у Авдеевых меньше, до твоей не дотягиват. Андретту садил?
— Угу… — медленно выдыхая дым, Петрович рассеянно глянул на картошку.
Генка ему надоел, второй день неуклюже подхалимничал в надежде, что перепадёт лишняя стопка.