Боговы дни

— Позови, пусть выйдет… кха, кха, кха… — затянувшись, дядя Гена надсадно закашлялся.

Он всё ещё кашлял, когда вызванный сыном Сергей Петрович, на ходу дожёвывая завтрак, вышел на крыльцо.

— Петрович… кха, кха… я сёдни не работник, — Генка поднялся ему навстречу. — Чё хошь со мной делай… кха… Вишь, кака морда?

Он снял бейсболку, показывая отёкшую «морду», шишку и ссадину на лбу. Петрович поглядел на шишку, на босые Генкины ноги в пляжных сланцах, потом на чистое небо, по которому плыло одинокое облачко. С Генкой он договорился рассчитаться самогонкой по окончании работы, но вчера тот выпросил пол-литра авансом, клятвенно обещав, что только «поужинает» и утром будет «как штык».

— Вот и понадейся на тебя, — сдержанно сказал Петрович, глядя вдаль, на горы в завитках тумана.

— Смотри, какая погода! Надо успевать, пока без дождя…

Генка вылупил красные с похмелья глаза, покаянно застучал себя в грудь.

— Петрович, ты меня знаешь, — засипел он. — Если я слово дал — я сделаю!.. Ты меня знаешь!.. Я им вчера сказал: «Пить не буду!» Ты знаешь, чё оне сделали? В стакан налили, вместо воды мне подсунули!..

Оказалось, Генку жестоко обманули, а потом, как он ни сопротивлялся, насильно напоили. Что он мог сделать? До сих пор голова гудит! Топора он сегодня не удержит…

Вовка забеспокоился: неужели нынче не будут работать?

— Ладно, сейчас вылечу, — помолчав, сказал Петрович. — Но чтоб топор держал!

— Кха!.. — Генка кашлянул, высморкался. — Сруб добрый будет. Вон тот угол маленько завалили, другим бревном подровняем… Де у тебя точило, пойти топор поправить…

Генка стал деловым и строгим, сразу перестал вспоминать о своей немощи. Выпив вынесенную Петровичем стопку самогонки, закусив сорванным в огороде огурцом, он пошёл под навес точить топор, а Вовке дал указание найти потерявшиеся вчера верхонки.

За воротами послышалось урчание подъехавшего мотоцикла, стукнула щеколда, вошёл дядя Коля. Шарик вылез из конуры, завилял хвостом… Дядя Коля подошёл к срубу и кинул на брёвна свёрток мешковины, тяжело звякнувший железом. Навалился грудью на незаконченную стену, долго, чтото прикидывая, смотрел на сруб. Долговязая фигура его застыла в неподвижности.

— Здорово, — подошёл Петрович. — Скобы привёз?

— Вон, нашёл штук пять, — чуть улыбаясь, дядя Коля кивнул на свёрток. — Всё, что есть… Смотрю, с окном вчера малость промахнулись, высоковато тебе будет. Если что — нижнее бревно потом сколешь.

— Ладно… Давай, Иваныч, тебя похмелять не надо, начинай. Сегодня нужно стены сложить, пока погода. А крышу уж потом, как брус привезут.

— Сложим, — продолжая чему-то тихо улыбаться, кивнул дядя Коля. — Маленько покропит — так не страшно. Сегодня Ильин день.

* * *

Если Генка, дожив до пятидесяти лет, так и остался для всей деревни Генкой — батрачившим у любого желающего за бутылку «бичом», то дядя Коля был совсем из другого теста. Он слыл чудаком, некоторые, говоря о нём, покручивали пальцем у виска, но в глаза величали «Николай Иваныч». Он тоже перестилал чужие крыши, колол чужие дрова, убирал чужое сено… Но делал это не ради денег, самогонки и жратвы, а в помощь. В этом была принципиальная разница.

Деньги Николай Иванович брал редко, только если работа была трудной. Зато от благодарственного угощения и выпивки, особенно где-нибудь на свежем воздухе, не отказывался. Но опять же только после работы. Выпивка была для него частью единого сложного процесса оказания помощи, в который, помимо собственно работы, входили и предварительный разговор с хозяином, и перекуры с неторопливыми беседами на разные темы, и азартная борьба с возникающими по ходу дела техническими препятствиями, и многое другое. Если предыдущие этапы складывались не так, как надо, Николай Иванович терял к «банкету» интерес. Главным было настроение, а оно, капризное, зависело от тысячи мелочей. Зато, когда всё шло хорошо, для Николая Ивановича было большой радостью потолкаться, потрудиться плечом к плечу в слаженной компании толковых мужиков, почувствовать себя частью тонко настроенного, работающего в едином ритме человеческого механизма, когда споро продвигается дело, сыплются острые мужицкие подначки, и во всём теле играют ловкость и сила.

Внешне эту свою радость Николай Иванович не показывал, оставался сдержанным и немногословным, лишь с губ его — колол ли он дрова или кидал навильники сена — не сходила чуть заметная загадочная улыбка. Для деревни он был человеком непонятным, но очень полезным. Он умел всё: завершить, как иголку, стог сена, разделать свинью, сложить печь, заштукатурить «под яичко» стену, починить электрику…

Однако истинной страстью Николая Ивановича было другое, он пропадал в полях и лесах — на рыбалке, ягодах, грибах, шишках… Весь год у него строго планировался по чудному, ему одному известному календарю. Плотнее всего было расписано лето: когда ловить карася, а когда — окуня или щуку, когда собирать клубнику и смородину, а когда — душицу и зверобой. Осенью он брал грибы, шиповник, калину, зиму занимался подлёдной рыбалкой, в апреле цедил берёзовый сок, а после ехал в тайгу за черемшой… Самым напряжённым был плодородный август, залучить Николая Ивановича на работу в это время, при всей его отзывчивости, было непросто. Глядя куда-то поверх головы собеседника, отстранённо улыбаясь своей непонятной улыбкой, он говорил: «Не-е, не могу. Грузди пошли, белые, шишку бить надо… Сейчас никак…» В деревне, где добрая половина мужиков имела клички, Николая Ивановича звали «Зима-лето». «Зимой и летом — одним цветом, по рыбалкам да ягодам», — усмехаясь и покачивая головой, говорили о нём односельчане.

Но Зима-лето не был обычным добытчиком-рвачом. Он мог надёргать и просто так подарить соседу полведра карасей, а если что продавал, то за бесценок. Он жил по какому-то первобытному, определённому природой и тысячелетним крестьянским укладом кодексу, подчинялся ему бессознательно и радостно. Жил, не глядя на часы, определяя время по солнцу и звёздам, никуда не торопясь и всё успевая. Жил одной жизнью с окружающим миром, испытывая тихую радость от того, что за летом придёт осень, и в пахнущих прелью колках за деревней опять вырастут опята… А потом заблистает снегами зима, и по располосованному синими тенями лесу он с ледобуром пойдёт на Малое озеро… А потом придёт весна, а потом — лето, и снова всё повторится. И этот чудесный, положенный от начала времён круговорот мироздания не остановится никогда…

Кому в деревне мог Николай Иванович рассказать об этой своей радости? Никому, и так считали блаженным. А, кроме неё, в жизни у него ничего больше не было. Бывшая жена, с которой давно развелись, уехала в соседний райцентр, снова вышла замуж. Там же заканчивала школу дочь… А сам он одиноко жил в избёнке на краю деревни и подрабатывал на зерноскладе ночным сторожем.

Но не все принимали Зима-лето за чудака, были у него и восторженные поклонники — пацаны. Никто лучше дяди Коли не знал, когда начинает клевать карась, а когда — елец, когда лучше ловить на дождевого червяка, а когда — на опарыша или кузнечика… Удочкой Зима-лето мог поймать больше, чем другие — неводом, и деревенские мальчишки лопались от зависти. Среди ребятни ходили рассказы, как на Малом озере на обыкновенного червя дядя Коля поймал метровую щуку, как особым словом он приманивает рыбу, и как даже в грозу, когда ни у кого не клюёт, у него — клюёт…

Не было в деревне пацана, который не мечтал бы узнать приманное дяди Колино слово или хотя бы съездить с ним на рыбалку. Мечтал об этом и Вовка. Но, увы, всем известно: рыбаки свои секреты не выдают никому.

* * *

Разбив тишину разгорающегося утра, на дворе раздался весёлый стук топоров. Он поплыл над домами, огородами, и далёкая лошадь на заречном лугу, подняв голову, на секунду прислушалась и вновь принялась щипать траву.

Сидя верхом на бревне, Зима-лето, поджарый, долговязый, с проседью в густых русых волосах, рубил паз, поглядывал на голубое небо, на заогородные дали в утренней дымке и, по обыкновению, чуть заметно улыбался. С самого ранья, как только он проснулся и вспомнил, что сегодня Ильин день, тихая благодать вместе с лёгкой грустью наполнила его душу. Он любил зиму и лето, любил Сретенье, Троицу и Покров, но конец лета, август с его погромыхивающим грозами Ильёй и Спасами любил больше всего. Каждый раз, когда крутившая годовое колесо река времени приносила его в эти дни, в сердце, как старый приятель, входила знакомая тихая радость.