Бородинское поле
Шрифт:
начнет хозяин. И Макаров начал прямо, без обиняков:
– Прочитал я ваши "Записки". Внимательно прочитал.
–
Он сделал долгую, многозначительную паузу, словно не
решаясь произнести последующие слова. Взгляды их
встретились: выжидающий, покорный Брусничкина и
собранный Макарова.
– Не понравилось?
– упредил вопросом Брусничкин.
– Да, не понравилось, - подтвердил Макаров, не сводя с
гостя прямого, открытого взгляда. - У меня есть серьезные,
принципиальные
– Что ж, готов выслушать с глубокой признательностью.
Макаров пошел в кабинет, взял листок, исписанный
мелким почерком, и пункт за пунктом высказал свои суждения.
К его удивлению, Брусничкин не перебивал, слушал с
преувеличенным вниманием, и по выражению его лица
невозможно было понять: соглашается или возражает.
– Вот вы пишете о подвиге какого-то журналиста
Эйдинова, который вместе с каким-то эстрадным куплетистом
Ромой в боях за Артемки проявил чудеса героизма, - все
больше возбуждаясь, говорил Макаров, и в глазах его
светилась беспощадная холодная решимость. - Я
интересовался в Бородинском музее, спрашивал товарищей,
участвовавших в боях за Артемки. Никто не слышал даже
фамилии этого Эйдинова. Не было, говорят, такого. Откуда вы
взяли?
– Мне рассказывал сам Рома, Роман Григорьевич. Он
живет в Москве, а Эйдинов - в Минске. С ним я
переписываюсь. У меня есть его письма, - впервые отозвался
Брусничкин на замечания Макарова, и его ищущий
конфузливый взгляд заметался по комнате.
– А если оба они врут, если ничего этого не было, о чем
вы написали? Может, они вообще не участвовали в битве за
Москву. . После выхода в свет вашей книги они потребуют для
себя Золотые Звезды Героя. Может такое быть?
– Вообще-то, пожалуй, ты прав. Я как-то привык верить
людям. Хочется доверять. Но, конечно, люди всякие бывают.
Что касается Романа Григорьевича, то он производит
впечатление человека вполне порядочного. Впрочем, кто его
знает, я познакомился с ним в компании интеллигентных
людей, потом встречался два-три раза. Конечно, тут нужна
осмотрительность. Насчет последствий, всяких там притязаний
на звание Героя, я как-то не подумал. А вообще такое
исключать нельзя. Ах, да что там!
– Леонид Викторович поднял
рюмку и заговорил, отрывисто выталкивая слова: - Дорогой
Глеб Трофимович, много еще разного дерьма болтается на
поверхности нашей жизни. Не о нем сейчас речь. Мне хочется
говорить о тех, кого мы помним и никогда не забудем, о наших
боевых товарищах, которые в суровую осень и снежную зиму
сорок первого дорогой ценой крови своей и жизни отстояли
Москву. . Я внимательно слушал твои замечания. И ты конечно
же прав, прав во всем – и в отношении моего
предшественника,
комиссара Гоголева, и в отношении других.Я благодарен тебе за твою прямоту, в которой я вижу
единственное - искреннее желание помочь автору,
неискушенному, неопытному, и все замечания и советы я
принимаю безоговорочно. Спасибо тебе, дорогой. За твое
здоровье!
Макарова Брусничкин и прежде, на фронте, поражал
неожиданным ходом, но такого оборота дела он не ожидал. Ну
хоть бы возразил, поспорил. Так нет же - со всем согласен и
признателен. Такой поворот обезоруживал. Правда, спустя
несколько минут Леонид Викторович чрезвычайно душевно
сказал:
– Одна-единственная просьба, Глеб Трофимович: не
нужно указывать на эти частности, ну вроде Ромы и Эйдинова,
в рецензии. Лучше сказать так: мол, частные замечания я
сообщил автору при личной беседе, и он с ними полностью
согласился и обещал устранить. А? Ведь так будет лучше?
Он смотрел на Макарова умоляющим взглядом и с такой
преданностью, что вся прежняя непреклонность генерала враз
была поколеблена, и он лишь спросил совсем мягко и
снисходительно:
– А если автор забудет внести исправления и книга
выйдет вот в таком виде? Подобный вариант возможен?
Брусничкин закрыл глаза, решительно покачал головой,
скрестив на груди руки, и клятвенно произнес:
– Никогда! Совершенно исключено. Я что, сам себе враг?
В прихожей раздался звонок.
3
Вошедшие в квартиру Макарова его сын Святослав и
генерал-майор Думчев были немало удивлены встречей с
Брусничкиным. Слегка захмелевший и возбужденный, Леонид
Викторович выказывал преувеличенную радость и восторг,
бросался обнимать и того и другого, повторяя:
– Как я рад, как рад видеть вас! Орлы! Посмотри, Глеб
Трофимович, ведь орлы, а?! Я тебя, Николай Александрович,
помню командиром батареи на Бородинском поле. А помнишь
Дворики, когда ты последний снаряд выстрелил? Прицел был
разбит, а ты через ствол наводил орудие.
– Вот об этом и нужно было рассказать в "Записках", -
очень к месту ввернул Глеб Трофимович. - А то каких-то
куплетистов придумал.
– Каюсь, грешен. Не вели казнить - вели миловать, -
умоляюще заговорил Брусничкин, и взгляд его, смиренный,
просил не заводить разговор о рукописи, пощадить.
И Глеб Трофимович пощадил, пригласив всех к столу, а
сам направился на кухню за закуской. А Брусничкин все
восторгался:
– Святослав! Полковник Макаров! И при усах! Гусарские
усы... Они тебе к лицу, Святослав Глебович. Мне кажется, это
было вчера, кажется, совсем недавно ты, замполитрука,