Бородинское поле

от досадного чувства неловкости и стыда. Он посмотрел на

Кавбуха долгим, пристальным взглядом и вдруг увидел в

Добрыне нечто новое, чего раньше не было или не

замечалось: спокойствие, хладнокровие и презрение к

опасности. И еще - уверенность и ответственность хозяина.

Мелькнула мысль: таким Добрыню сделали последние часы

боя, когда он, Игорь Макаров, лежал контуженый, без

сознания. Но эту мысль оборвало непреодолимое желание

пойти к своему танку, хотя он и понимал, что это невозможно:

во-первых, раненный в ногу, он не может идти, боль по-

прежнему не утихала, очевидно, задета кость, и, во-вторых,

там, возле его танка, теперь немцы. И тогда он с какой-то

жестокой злостью и от физической боли и оттого, что враг

возле его танка, приказал:

– Давай, Добрыня Никитич, шрапнелью по кустам!

– А может, вы, товарищ лейтенант, в танк?
– предложил

Кавбух.

Игорь отрицательно замотал головой, и Добрыня понял:

уговаривать бесполезно. Приказав двум танкистам оставаться

здесь с лейтенантом, сам полез в танк и уже через несколько

минут ударил по кустам шрапнелью. Пулемет пока молчал:

Добрыня берег патроны. Отозвался и "кум", сразу тремя

снарядами, по-прежнему не двигаясь с места. Один снаряд

упал в нескольких шагах от танка, и Игорь слышал, как осколки

клевали броню. Когда он говорил о пограничниках, которые в

первый день войны умирали с пением "Интернационала", он

думал о судьбе своего взвода и о том, что почти не было

шансов на благополучный исход. Но не возможный

трагический исход боя пугал Макарова - Игорь не был трусом,

тревожило ранение, которое делало его беспомощным.

Случилось то, что должно было случиться: встреченные

шрапнелью фашисты залегли и не решались двигаться

вперед, на советский танк; обезноженный "кум" не спеша

посылал снаряд за снарядом, но значительное расстояние не

позволяло ему точно поразить танк, тем более лобовую броню.

Вот тогда-то и появились еще три немецких танка. Только шли

они с другой, противоположной стороны, от Мценска, где то

ненадолго затихал, то снова гремел бой. Там действительно

создалось тяжелое, критическое положение. Дивизия генерала

Лемельзена, несмотря на урон, двумя колоннами продолжала

наступать параллельно справа и слева от шоссе. Ее

передовые танки вклинились в нашу оборону и потеснили

стрелковые части генерала Лелюшенко, которые, понеся

потери и опасаясь окружения при открытых флангах,

вынуждены были отойти на южную окраину Мценска.

Лемельзен уже не считался с потерями: он заверил

Гудериана, что дивизия сегодня войдет в Мценск. Не

остановила танки Лемельзена и введенная генералом

Лелюшенко в бой эскадрилья штурмовиков. Фашисты шли

напролом, оставляя позади себя факелы горящих машин. За

танками второго эшелона бежали автоматчики. Казалось, еще

один решительный бросок - и немцы ворвутся в окопы. Тогда

Лелюшенко ввел в бой свой последний резерв, на который

возлагал надежды. Только накануне Ставка прислала в его

распоряжение новое секретное оружие: два дивизиона

реактивной артиллерии, то самое грозное оружие, которое

впоследствии солдаты ласково назовут "катюшей". Что это за

оружие, каковы его боевые качества, Лелюшенко не знал.

Когда он спросил об этом по телефону начальника Генштаба,

маршал Шапошников коротко ответил:

– Оружие сильное и очень эффективное. Но стреляет по

площадям, и потому его лучше использовать против живой

силы. - И потом тут же, без паузы, строго предупредил: -

Смотрите, голубчик, используйте его умело. Держите

непосредственно у себя. Головой за него отвечаете.

"По площадям, по живой силе - все это хорошо, -

размышлял командир корпуса. - Но тут идут танки, они

составляют основную и главную силу противника. Как они

воспримут удар нового оружия? Впрочем, танки идут

шахматным строем, рассредоточенно, на широкой площади,

за ними - пехота". И Лелюшенко отдал приказ: "Огонь!"

Стреляли подивизионно. Сначала один дивизион дал

залп, и в пасмурном предвечернем встревоженном небе, точно

огненные акулы, оставляя в воздухе зловещий сверкающий

след, пронеслись длинные сигарообразные снаряды и

накрыли сжатое пшеничное поле, по которому шли

фашистские танки и пехота. И когда ошеломленные танкисты

Лемельзена в растерянности застопорили, а уцелевшие

солдаты, обезумев и побросав оружие, повернули назад и в

ужасе заметались по полю, дал залп второй дивизион "катюш".

От прямого попадания торпедообразных снарядов загорелось

несколько танков. В стане наступающих произошла заминка.

Некоторые машины повернули обратно. Три из них и

напоролись на стоящий в конце кустарника танк Кавбуха.

Игорь, разумеется, не знал о залпах нового советского

оружия и был уверен, что немцы решили побыстрее

разделаться с оказавшейся в их тылу тридцатьчетверкой. Он

видел, как со стороны Орла, поддерживаемая огнем танка,

который Добрыня называет кумом, по узкой гряде кустарника

пробирается пехота врага, а сзади, от Мценска, по открытому

полю сюда же идут три вражеских танка. А он, раненный, не

может двигаться. Да к тому же кончаются снаряды.

Добрыня продолжает методически прочесывать

шрапнелью кусты. А Кирилл, маленький, с забинтованным

обгоревшим лицом, Кирилл сумел первым увидеть опасность с

тыла и доложить голосом, полным тревоги и уныния:

– Товарищ лейтенант, там танки, смотрите, три танка!

Немцы. Сюда идут!

И хотя до танков было еще далеко, танкистам не стоило