Бородинское поле

Гоголев. Бледнокожее худощавое лицо было постоянно

строгим, а в синих внимательных глазах светились

незаурядный ум и доброта.

– Посмотри, Глеб Трофимович, - обратился Гоголев к

командиру полка, - история повторяется: здесь в двенадцатом

году стояла батарейная рота. Теперь стоит наша батарея.

Глеб посмотрел на древние мортиры, на обелиск и

прочитал вслух:

– "Славному своему предку батарейной № 12 роте лейб-

гвардии 3-я артиллерийская бригада".

– Тут вот еще надпись, - кивнул командир дивизиона

капитан Князев на другую сторону обелиска.

Глеб сделал два шага и теперь уже прочитал молча, про

себя: "Умер от ран капитан Можарок. Убиты 22 нижних чина".

Не говоря ни слова, он повернулся лицом на запад, откуда

должен появиться враг, и пристально всматривался в лесные

дали, перелески и поля, что искрились за ветхими крышами

деревни Шевардино. Это по правую руку. А прямо в одном

километре начинался лес. Отсюда, от Шевардинского редута,

до опушки - чистое поле. По нему пойдут фашистские танки и

пехота, и здесь, на этом километре открытого поля, они найдут

себе могилу от шквального огня артиллеристов. И, словно

угадав мысли командира полка, Гоголев сказал с плохо

скрытой горечью, глядя несколько левее, где от железной

дороги кустарник приближался к редуту на расстояние каких-

нибудь ста пятидесяти - двухсот метров:

– Они пойдут здесь, отсюда.

Глеб не ответил, только мельком взглянул влево, в

сторону железной дороги, и подумал про себя: да, конечно,

левый фланг наиболее опасен - там проходят магистральное

шоссе и железная дорога, а фашисты предпочитают

держаться дорог, тем более что после недавних дождей да

вчерашнего снега по бездорожью не очень-то разбежишься на

колесных машинах. Гоголев посмотрел на молчаливых бойцов

и командиров, внимательно наблюдавших за командиром и

комиссаром полка, и сказал с какой-то ярой убежденностью,

как бы продолжая начатое:

– Они пойдут, но не пройдут. Здесь мы их остановим, на

Бородинском поле. Отсюда мы не уйдем: умрем или победим.
–

Мягкое выразительное лицо его сделалось суровым.

Наступила торжественная тишина, не то царящее

безмолвие, которое кажется извечным, навсегда

установившимся, а именно торжественная сосредоточенность,

ожидание чего-то еще. Тогда Глеб сказал, как бы продолжая

мысль комиссара:

– Мы будем драться, не думая о смерти, как дрались

наши предки - солдаты Кутузова.

– Лучше, отважней, в десять раз яростней, потому что мы

– советские воины, защитники первого в мире государства

рабочих и крестьян, - добавил Гоголев.
– На нас с надеждой

смотрит весь мир, все человечество. Нам нельзя не победить.

Нельзя! Иначе - конец всему. Гибель цивилизации. Иначе -

рабство... Рабство для всех.

Гоголев возбуждался, бледное лицо его порозовело. А на

возвышенность редута поднимались все новые бойцы. Один

сержант из тех старослужащих, которые прослужили в армии

без малого шесть лет - увольнению в запас помешали

освобождение западных земель Украины и Белоруссии, затем

война с белофиннами, - неожиданно сказал, как бы про себя,

но достаточно громко в натянутой тишине:

– Когда со станции сюда шли, видели памятник у дороги

лейб-гвардии Литовскому полку и надпись на нем: "Славным

предкам, сражавшимся на сем месте 26 августа 1812 года". А

недалеко другой памятник, и тоже надпись: "Павшим предкам

гвардии Литовского полка. 1812 - 1912". Выходит, потомки

славным предкам только через сто лет памятник поставили.

– Ну и что?
– спросил его рядом стоящий старшина.

– А ничего, - ответил сержант.
– Я вот думаю: поставят ли

нам благодарные потомки памятник со звездой?

– Не горюй, Федоткин, заслужишь - персональный

поставят тебе, - весело ответил старшина, и эта безобидная

шутка как-то сразу разрядила натянутость обстановки.

А когда возвращались на КП, решили, что сегодня днем

оба, командир и комиссар, проведут в батареях беседы о

нашествии Наполеона на Россию и о Бородинском сражении

1812 года.

Утро выдалось ясным, солнечным и тихим, но легкий

морозец посеребрил траву, разбросал по лужам тонкие

стекляшки льда, отпаял на ветках желтый лист, и еще до

появления ветерка начался медленный, тихий листопад.

Березы, осины и клены сбрасывали свой прощальный наряд

не спеша, с тихой грустью, все еще не веря в скорый приход

зимы, которая между тем уже стучалась в северные ворота

Московии.

Вчера после бесед в батареях о Бородино, после

проверки готовности полка к бою, после осмотра местности

перед передним краем обороны полка, словом, после всех

первостепенных и наиважнейших дел Глеб Макаров выбрал

часок для себя, для личного, или, как он сам себе объяснял,

для души. Оседлав свою серую в яблоках лошадь, в

сопровождении ординарца, он решил проехать по

Бородинскому полю. Шла третья неделя, как он ушел

формировать артиллерийский полк, и с тех пор даже ни разу

не позвонил в Москву, не справился о жене и дочери. А вдруг. .

Иногда в нем пробуждалась надежда, что они живы, они

найдутся. Вспыхивала и тут же гасла, как спичка на ветру.

Звонить в Москву он мог только Варе - в квартире родителей

не было телефона, - но Варю не застанешь дома, она на

трудфронте, где-то здесь, на Бородинском поле. Он подъезжал

то к одной, то к другой группе работающий женщин,