Бородинское поле

а второй вслед за ним, волоча темный, подрумяненный

солнцем хвост, кувыркаясь, упал в лесок, что между железной

дорогой и Багратионовыми флешами. Ночью в этот лесок с

юго-западной стороны, перейдя железную дорогу, прорвалось

несколько немецких танков. Они затаились с выключенными

моторами, выжидая момент, чтоб сделать молниеносный

прыжок на Багратионовы флеши с последующим выходом в

тыл Полосухину. А пока что они сторожили узкий коридор

вдоль железной дороги, который разрубил надвое оборону 32-

й дивизии. К ним-то и угодил сбитый зенитками ас из 2-го

воздушного флота.

Фельдмаршал Кессельринг заверил Бока, что в эти

решающие дни битвы за Москву вверенный ему 2-й

воздушный флот камня на камне не оставит от обороны

русских, после чего танкам Гёпнера и пехоте Клюге останется

лишь добить раненых и взять в плен уцелевших.

Дружный и довольно меткий огонь зениток нарушил строй

самолётов, а с ним и планы хвастливого воздушного

фельдмаршала. "Хейнкели" поспешили избавиться от

опасного груза, их штурманы не очень-то заботились о целях:

несколько бомб упало на деревню Шевардино, занятую

батальоном СС. Головорезам Гиммлера совсем не

понравилась "неуместная шутка" Геринга. Они-то ожидали

танков и минометов, чтобы в начале нового дня срезать

Шевардинский редут вместе с окопавшимися на нем

невероятно живучими артиллеристами. Они ждали, что сотни

бомб упадут на курган и вместе с орудиями разнесут и

маячащий на нем обелиск, и еще многого они ожидали в это

утро. Но когда в небе появились эскадрильи наших

"ястребков", "хейнкели", очевидно крепко запомнив

предыдущий воздушный бой над Бородинским полем, сочли за

благоразумие повернуть.

Атака на Шевардино была назначена на 7.00 - как раз

перед восходом солнца, - раньше не успели. На исходные

позиции вышли затемно. Залегли на снегу, прикрывшись за

косогором ручья. Кое-как нагребли каждый у себя под носом

неглубокого сыпучего снежка, получился снежный валик, в

сущности, бесполезный - от пуль не защитит, больше для

самоуспокоения. Ночью ефрейтор Павел Голубев, мрачный,

грубоватый и самоуверенный медведь, вместе с бойцом

Андреем Ананьиным, вислоухим, разболтанным, но отчаянным

парнем, ходили в разведку. Пробрались почти в самую

деревню не со стороны редута, а с противоположной,

северной. По берегу речушки шли, прикрываясь мелким

кустарником и косогором. Ананьин впереди, суетливый,

нескладный и взбалмошный, но совершенно лишенный

чувства страха; за ним сутулый Голубев двигался тяжело и

осторожно. Думал про себя: "С этим малахольным угодим

прямо в лапы эсэсовцев. Идет как у себя дома - никакой

предосторожности".

Через Шевардино пробегает разбитая дорога из Уваровки

на Семеновское. У самой деревни через промерзший ручей -

небольшой мосточек, по которому шли в белых маскировочных

халатах Голубев и Ананьин. Они залезли под мост, присев на

корточки, прислушались. В деревне слышалась немецкая

речь, кто-то колол дрова, в уцелевших избах топились печи, на

улице горел костер - весело, бурно: видно, в него подливали

бензин или солярку. Совсем неподалеку от моста стоял танк. В

танке дежурили. Но рядком - никого. Правда, невдалеке у дома

ходил часовой и несколько солдат пилили дрова. Из-за

поворота затрещали моторы, а затем промчались через мосток

два мотоцикла на Семеновское, осыпав разведчиков снежной

пыльцой.

– Пойдем дальше по ручью, - прошептал на, ухо Ананьин.

– Цс-с, - крепко зажал ему широкой ладонью рот Голубев.

Предосторожность ефрейтора, как старшего в разведке, не

была излишней: в десяти метрах - танк, в двадцати - часовой у

избы, а дальше - целая группа у костра. Прошептал на ухо

Ананьину: - Отходим.

– Взорвем мостик, - шепнул в ответ Ананьин. Голубев

отрицательно покачал головой.

– Бессмысленно. И себя обнаружим, - прошептал в лицо

Ананьину.

Но тот не хотел возвращаться, ни с чем. Посылая их в

разведку, командир сказал, что желательно бы достать "языка",

если предоставится возможность. А если не удастся, то

собрать сведения о противнике в Шевардино. Голубев считал,

что задача - собрать сведения - выполнена. Но у Ананьина

чесались руки. Ему казалось, что Голубев просто трусит. Не

столько расчетлив и осторожен, сколько боязлив и на риск не

пойдет. Голубев так рассуждал, сидя под мостом: "Легко

сказать - взорвать. Д чем? Хоть мостик и зачуханный, а

противотанковой гранатой его, пожалуй, не разрушишь. Надо

было разобрать, когда из Шевардино уходили. Да не до него

было: бежали от танков. Да и что толку - есть он, этот мост, или

нет, - танки и так через ручей пройдут. А пожалуй, и не пройдут,

застрянут: под тонким ледком - топь, увязнут, забуксуют. Да и

машины не пройдут. Ну и что, взорвешь, а они новый за

полчаса набросают. Сарай разберут и накидают бревен - вот

тебе и мост. Нет, Ананьин ерунду говорит. Шутоломный он -

сорвиголова. Ему б только шум-гам. А разведка - дело тихое,

тонкое. Высмотрел, где, что и сколько, доложил командиру.

Конечно, "языка" бы взять неплохо. А как его возьмешь? Да

хотя б и часового, который у избы, подождать, когда солдаты

напилят дров и уйдут. Опять же к нему скрытно не подойдешь,

и снег под ногами шуршит".

И Ананьин размышлял: "Хрен с ним, с мостом, он еще и

нам самим может пригодиться, когда обратно пойдем на

Шевардино. А вот танк стоит у моста - это уже худо, ни к чему