Бородинское поле

Москвы, и я дам тебе увольнительную на целые сутки.

Поезжай, смотри.

– Очень благодарен, товарищ подполковник, только у

меня теперь другая задумка есть. Сначала хочу Берлин

посмотреть, а опосля и Москву. Для сравнения.

– Что ж, хорошая у тебя задумка, лихая!
– одобрил Глеб.

– Так при моей-то фамилии иначе и нельзя, - бойко

ответил ефрейтор, и слова его придали всей беседе какой-то

новый настрой.

Глеб вспомнил этот разговор теперь, стоя на своем НП.

Отсюда, с наблюдательного пункта, Глебу Макарову был виден

весь сектор обороны полка, за исключением тех немногих

участков, которые прикрывались кустарником и леском на

левом фланге у железной дороги, где стояла батарея Думчева.

Глеб знал, что весь полк, все его подчиненные - от командира

дивизиона до подносчика патронов - внимательно наблюдают

сейчас за приближением вражеских танков и, затаясь, как

охотники в засаде, ждут момента, чтобы ударить неожиданно

метким прицельным снарядом. Глеба беспокоили не столько

эти танки, сколько идущие вслед за ними бронетранспортеры с

мотопехотой. Полк не имел стрелкового прикрытия и, как еще

раз подтвердил Полосухин, должен был надеяться только на

собственные силы. Левый фланг, особенно этот лес у

железной дороги, вызывал особую тревогу командира полка,

он даже хотел перебросить к Думчеву со стороны

Семеновского один огневой взвод, но после того, как комдив

сообщил, что на правом фланге дела пошатнулись и немецкие

танки заняли деревню Бородино, а оттуда могли повернуть на

Семеновское, выйти во фланг и в тыл артиллерийским

позициям Макарова, Глеб решил, что никого не надо никуда

передвигать, просто надо драться хладнокровно, так, чтобы

каждый снаряд попадал в цель.

Он знал, что теперь исход боя с прорвавшимися у

Шевардино и устремившимися к Багратионовым флешам и

Семеновскому фашистами будет зависеть не от командарма и

комдива, у которых нет резервов, и даже не от него самого -

командира полка, а от тех, кто непосредственно стоит у

орудий. Со своей стороны он как будто все предусмотрел, все

сделал. Он вспомнил те свои слова, которые говорил сегодня

бойцам и командирам, и подумал с досадой, что чего-то

недосказал, не сумел так, как бы это смог покойный Гоголев. У

комиссара получалось все как-то проникновенней, горячей. Тот

знал силу слова, берущего за душу. И слова свои подтвердил

личным примером. У Гоголева слова не расходились с делом.

И вдруг, сам не зная почему, все так же глядя вперед, спросил:

– А скажи, Кузьма, что самое ценное в человеке?

Этот неожиданный вопрос, заданный в столь сложных

обстоятельствах, показался Акулову странным и не совсем

уместным. Он ответил торопливо, не думая, первое, что

пришло на ум:

– Храбрость и мужество, товарищ подполковник.

– Искренность, Кузьма. Когда у человека слова не

расходятся с делом. А самое подлое в человеке - лицемерие,

демагогия.

Подумал: "Акулов, конечно, тоже прав - сейчас нам

нужны мужество и храбрость. Это солдату. А я имел в виду

вообще человека. Гоголев был цельным, монолитным".

Пояснил вслух:

– Человек, Кузьма, должен быть цельным, не двуликим.

Понимаешь? Чтоб как монолит. Из одного куска.

– Да как не понять, товарищ подполковник. У нас в

деревне был такой: на собраниях бойко говорил за советскую

власть, а после собрания колхозный коровник поджег.

Но Глеб уже не слушал его, вернее, слушал машинально,

а думал совсем о другом. Сейчас начнется ожесточенный бой,

к которому он готовился, о котором думал и которого ждал.

Ждал, как это ни странно, с нетерпением. Для него это был

уже не первый бой, и чувства теперь были совсем иные, чем

перед первым боем, в июне. Он вполне отдавал себе отчет в

том, что может погибнуть именно в этом бою. К мысли о

возможной смерти он привык, она его не то что не пугала, она

просто-напросто не занимала его. А вот сейчас явилась

непрошеной гостьей, неожиданно и опять же какой-то

необычной стороной; он подумал, если уж суждено ему быть

убитым, то лучше бы здесь, на Бородинском поле, как Гоголев.

Частые думы о жене и дочери истомили, но не

ожесточили его душу. Он продолжал думать о них, как о живых,

не теряя веры в чудо. Они являлись к нему по ночам в

тревожном сне даже здесь, на Бородинском поле, когда ему

удавалось сомкнуть глаза на часок-другой. Они явились к нему

в мыслях и теперь, когда фашистские танки приближались к

минированной полосе перед обороной его полка. И Нина, тогда

еще не Макарова, а Неклюдова, вспомнилась ему веселой

девчонкой с необычным цветом глаз, и ее дом в Девятинском

переулке, двухэтажный старый, с прогнившей деревянной

лестницей, и шумная коммунальная квартира, в которой она

жила. Мысли о маленькой Наташе разрывали сердце и

взывали к отмщению.

Танки приближались. Глеб знал, что сейчас он должен

быть не здесь, на НП, а на своем командном пункте, куда

сходились нити управления боем, но он не спешил уходить.

Отсюда, с высокого холма, удобно было наблюдать за полем

боя, и он решил остаться здесь, где по соседству с могилой

неизвестного солдата стояло орудие сержанта Ивана

Федоткина, бывшего токаря. Маленький юркий Федоткин,

энергично жестикулируя, что-то объяснял своим подчиненным