Брат Алеша

– Хороший вы человек, Алексей Федорович, жаль с вами расставаться. Вот кого у нас не хватает – такого, как вы. Ивана-царевича. Умные есть, смелые… А царевича нет. Наши-то почему так на вас набросились? Полюбить успели. За эти минуты, пока вы говорили, полюбили вас и власть вашу над собой почувствовали. И бросились драться, чтобы не броситься руки вам целовать.

– Да что же это, Коля! А как же «либерте, эгалите, фратерните»? Как же ваше «эгалите» с царевичем-то согласить? Ведь одно из двух, согласитесь…

Коля даже хлопнул себя по лбу.

– Ну, что за человек! Ну, как с вами разговаривать! Ведь все с ног на голову ставите!

– Нет, это у вас все на голове стоит! Путаница сплошная! И вы, с этой путаницей, людей вести хотите! Куда? Сами-то сначала поймите…

Мокрый снег уже лепил вовсю, дул с Невы уже такой ветер, что поминутно приходилось отирать от снега лицо, чтобы что-то видеть.

– Вон она, Россия! Ни зги не видать, из переулка на проспект выйти – уже задача… И это в столице! А вы… Слепой слепого…

– Никого я никуда вести не хочу! Алексей Федорович, я просто вижу перед собой изверга, преступника, не только не наказанного, но награжденного, обласканного, орденами увешанного, сытого, самодовольного. И нет на него земного суда, более того, он сам земной суд творит. А небесного, божьего-то суда я ждать не хочу, не могу! Стыдно! Алексей Федорович, я в бога давно не верую, вы знаете, но если бы веровал, перед лицом его со стыда бы сгорел, что терплю эту мерзость…

– Коля, Христос терпел и нам велел…

– А, терпел да велел! Почем вы знаете, может вам терпение-то в книгу вставили! Князья мира сего вставили, от себя вписали, чтобы спать спокойно, рабьего ножа не бояться…

– Да не словами же это вписано! Ведь Он на крест за нас пошел, и крестные муки не на словах терпел… Ах, дети, дети, революционеры, атеисты… все торопитесь, ни одной мысли не додумали…

«Ивана-царевича им надобно… У них царевна есть, только они ее не ценят, не видят. И кинут ее с бомбой на какого-нибудь генерала, в топку революции, чтобы из искры пламя возгорелось. А искорка-то Божья, ее беречь, лелеять…» Алеше так хотелось хоть что-то спросить о Лизе, но никак было не найти, с чего начать. Наконец, он решился:

– А что, – и в последний момент осекся, свернул на другое, – оставались бы, Николай Иванович, в школе. Славно с вами было работать. Поговорили бы, наконец.

– Вправду… столько лет вместе, а разговорились в последнюю минуту. Нет уж, Алексей Федорович, прошлое отрезано. И впредь, если меня встретите, Красоткиным, Николаем-то Иванычем не зовите. Нет Николая Иваныча, кончился.

Вышли на проспект, Коле надо было поворачивать налево, Алеше направо. Крепко обнялись на прощание, разошлись. Пройдя шагов двадцать, Алеша не выдержал, обернулся, прокричал Коле в спину:

– Христа ради, Лизу береги!

Тот не оглянулся и шага не замедлил, только махнул на ходу рукой. Алеша смотрел ему вслед, но вскоре он скрылся в снежной круговерти, в тусклой бездне мельтешащих и кружащихся снежинок.

До дома было уже рукой подать. Алеша вошел, скинул залепленную снегом шубу швейцару, поднялся к себе. Проходя по коридору, он заметил, что дверь к мисс приоткрыта и за дверью горит мерцающим светом ночничок. Только сейчас Алеша почувствовал, как тяжело устал за последние дни. В своей комнате он быстро разделся и упал на постель. «Лиза, Лиза, – думал он в темноте, – какое счастье! Как страшно! Лиза, Лиза!»…

Глава 7, не совсем ясная

Наутро город был завален снегом. Алексей Федорович и Алешенька вернулись из церкви (было воскресение), напились чаю и Алеша-маленький отпросился съездить с Григорием на разведку – ставят ли уже горки, ведь на улице наконец-то настала настоящая зима. С Григорием можно было без опаски отпускать хоть на край света. Он был личность примечательная, и о нем надо бы сказать несколько слов сейчас, потому, что после, я боюсь, места для того не найдется.

Григорий появился в доме по объявлению, года три назад, когда пришлось отставить прежнего дядьку, увы, из-за слишком распространенного, можно сказать, русского народного заболевания. С гувернанткой повезло – мисс Мелисса Смит, которую в доме звали просто Мисс, занималась с Алешенькой с пятилетнего возраста, и в семь лет благодаря ей он уже недурно говорил, читал и писал по-французски и по-английски, и в остальных необходимых предметах успевал. С гувернером же была беда… Но пришел Григорий, и все изменилось. Был он лет сорока и похож скорее на гимнаста или на казака-пластуна, чем на воспитателя – подтянутый, аккуратный, с широкой грудью и узкой талией, схваченной ремнем, с чисто военной выправкой. С обязанностями, однако, справлялся не хуже бывалой няньки, кормил, одевал, раздевал и укладывал умело и бережно, а мыл так, что при нем Алешенька никогда не плакал от попавшего в глаза мыла. А уж в подвижных играх, в боксе, фехтовании и гимнастике Григорию не было равных. Разумеется, Алеша-младший полюбил Григория всем сердцем. На воскресных прогулках после церкви только и слышно было его имя; полились на Алексея Федоровича от сына бесконечные истории: о том, как в Астрахани грузят арбузы, как встают люди от огромных, с египетские пирамиды, арбузных куч до самых барж и целый день, с рассвета до темноты перекидывают по цепочке арбузы, и ни одного нельзя уронить, потому что за разбитый арбуз полагается к штрафу еще и щелбан от «старшого». Работа, на страшном астраханском солнцепеке, пожалуй, была потяжелее, чем бурлацкая лямка, зато зимою в петербургской Академии Художеств «арбузнику» платили как натурщику до трех рублей за сеанс – тело греческого бога, говорили студентам профессора. Или как однажды в Черном море чайка запуталась в рыбацких сетях, повредила крыло и жила на баркасе, пока не выздоровела, и так привыкла к Григорию, что садилась ему на плечо и щипала за ухо: «дай рыбку!». Или как Григорий попал в плен к туркам, сидел в яме, и там приручил крысу, чтобы таскала ему сахар, а он по ночам скармливал этот сахар собакам, а потом изловчился, выбил решетку над ямой и ушел, а собаки его не кусали и не лаяли, а только лизали ему руки. «Огромные собаки, – растопыривал Алешенька ручки над головой, чтобы показать, – во-от такущие!». Или как по северным рекам весною сплошным потоком несутся бревна – идет сплав по большой воде, и сплавщики по этим скользким и крутящимся под ногой бревнам перебегают с одного берега на другой, а сорвешься – смерть!.. Алеша дивился на эти рассказы, а еще больше на то, как человек с таким прошлым мог променять все это на тихую домоседливую жизнь воспитателя… Хотелось Алеше порасспросить его, познакомиться поближе, но со взрослыми Григорий был молчалив и о себе не распространялся. Алексей Федорович, что греха таить, иногда и ревновал Алешеньку к Григорию, но ведь это именно Григорий посоветовал воскресные прогулки вдвоем, «без никого, ибо роднее родителя сыну никто быть не может»… И сейчас Алексей отпустил сына с Григорием, а не пошел сам только потому, что после всего, что накопилось за последние дни, надо было хоть немного побыть одному, подумать, опомниться.

Дома никого не было, кроме дежурного секретаря. Было пусто и тихо. Мисс по воскресеньям ходила в свою англиканскую церковь, а потом навещала знакомых из соотечественников, живших в Петербурге, часто возвращалась только к вечеру. Алексей Федорович сел за нечитанные газеты, накопившиеся в эту неделю. Просмотрев номера два «Биржевых новостей», он потянулся за третьим, и на последней странице ему сразу бросилось в глаза объявление:

«Мариинский театр

в воскресение 9 ноября в 8 часов веч.

КАРМЕН

Музыкальная драма в 4-х действиях

Жоржа Бизе

либретто Мельяка и Галеви по новелле Проспера Мериме

В БЕНЕФИС М. А. СЛАВИНОЙ

Далее шло мелким шрифтом:

«Дирекция ИМПЕРАТОРСКИХ театров, принимая во внимание, что от многократных вызовов артистов в антрактах замедляется ход представлений и затрудняется переодевание артистов, признала возможность разрешить Гг. артистам выходить на вызовы, после окончания актов, кроме последнего, НЕ БОЛЕЕ ТРЕХ РАЗ. О таковом распоряжении своем Дирекция считает долгом довести до сведения Гг. посетителей театров.

Для удобства публики, Дирекция ИМПЕРАТОРСКИХ театров покорнейше просит всех дам, занимающих места в креслах и амфитеатрах, снимать шляпы при входе в зрительный зал».

Алеша перечитал объявление дважды, потом еще раз, даже вслух, обвел его жирно красным карандашом и как будто оцепенел. «Снимать шляпы при входе в зрительный зал… Что значит «снимать шляпы»?»… Тут он пришел в себя, схватил со стола колокольчик и так бешено затряс его, что секретарь не вошел, а вбежал в кабинет.

– Сейчас же поезжайте в Мариинский, возьмите билет на сегодня, на «Кармен». Любое место, за любые деньги.

Секретарь выбежал. Алеша заходил по кабинету, как зверь по клетке, подходил к окну, не видя, смотрел на черную Неву в побелевших за ночь берегах, возвращался к столу, бессмысленно перебирал на нем бумаги, снова ходил из угла в угол. Вчерашняя фраза, случайно им подслушанная, и это объявление, случайно бросившееся ему в глаза – так все счастливо сложилось! Ему ясно было, как день, что сегодня он увидит Лизу! И опять волна радости захлестнула его с головы до ног. Да, сквозь эту радость пробивалась и тревога, и какое-то смутное предчувствие, но главное было – сегодня он увидит Лизу!