Брат Алеша

«Но ведь сегодня у нас обедают Перхотины!» – вспомнил Алеша и побежал вниз, предупредить швейцара, чтоб сразу просил наверх, хотя предупреждать, конечно, не было никакой надобности. Побежал на кухню, осведомиться, что с обедом, но Анна Прохоровна без долгих разговоров выпроводила его оттуда. Он вернулся в кабинет, пытался продолжить чтение газет, но не читалось, одна только газета была ему интересна теперь, и одно только в ней место. Наконец, снизу доложили о Перхотиных. Алеша побежал встречать.

Раза два-три в месяц, обычно по воскресеньям, бабушка Катерина Осиповна навещала внука, почти всегда в сопровождении супруга своего Петра Ильича. Для своего возраста она все еще выглядела прекрасно, была такою же плотной и румяной и почти нисколько не располнела. Петр же Ильич еще подсох и как-то посерел лицом, может быть, из-за обилия канцелярской работы и нехватки вследствие этого свежего воздуха. Когда-то, став мужем харьковской и новгородской помещицы, он думал было заняться ее обширным хозяйством, но очень скоро осознал, что имеет очень мало к практической работе способностей, и благоразумно вернулся на государственную службу, оставив владения жены управляющим, большей частью из немцев. Те вели дела с немецкой патентованной методичностью и честностью, но как-то дела не велись, как-то хозяйство вместо прибыли терпело всё убытки, так что о ста пятидесяти тысячах состояния уж давно и разговору не стало. Петр Ильич с отчаянья влезал в дела, искал и не мог найти причины убытка, увольнял немца и брал на его места другого, такого же обстоятельного и честного, но дела и при новом немце не шли в гору. Впрочем, Петр Ильич мечтал все наверстать государственной службой. Не знаю уж, талант ли к службе, особое ли рвение или некоторые деньги жены помогли – Петербург не очень-то удивишь умом, рвением и полуторастами тысячами, да еще не совсем своими, да и давно уже не полуторастами – но вскоре Петр Ильич оказался уже майором, а потом и подполковником в Петербурге. Голубой мундир ему очень шел к лицу, хотя он все же предпочитал партикулярное платье. Не то, чтобы манкировал, нет, это не дай бог, и на предрассудки либеральной, так сказать, части общественности не оглядывался ни в коей мере, да и не общался он ни с кем из либеральных, чтобы от них какие-то мнения слышать. Вернее сказать, общался, и очень часто, и все больше именно с самыми решительными, можно сказать, крайними либералами, но общался… особым образом. Вот тут-то и помогало гражданское платье, бритое лицо, любезность, несколько вольнодумные речи и циническое отношение к вышестоящим. К тому же, чтобы носить накладные усы, согласитесь, приходится не иметь своих; Петру же Ильичу, увы, для пользы дела иногда приходилось клеить и усы, и бороды, и бакенбарды… Беда в том, что вышестоящие, ценя его и его работу, и признавая необходимостью, как-то… брезговали, что ли. В то время, как Петр Ильич вербовал в революционной среде агентов, доносчиков и шпионов, даже сами эти слова, «доносчик», «шпион», и им подобные, оскорбляли слух начальства, принадлежащего, как ни крути, к образованному, интеллигентному слою нашего общества.

В связи с этим несчастием или нет, но дальнейшее продвижение Петра Ильича по служебной лестнице как-то застопорилось… Тут я прямо слышу от некоторых читателей упреки в каком-то не особенно доброжелательном отношении моем к господину Перхотину, и даже в какой-то иронии и чуть ли не в насмешке. Нет, этого ничуть не бывало. Если слышится что-либо подобное, то единственно, по недостаче моих способностей к изображению приличному и соразмерному, а не по какому-то, избави бог, недоброму умыслу. Вот если кто пьяница, то я и говорю, что пьяница, а если выпил человек лишнего, так что ж… Впрочем, это уж совсем к Петру Ильичу не относится, Петр Ильич в этом отношении всегда был абсолютно воздержан и в высшей степени трезв. Что же до ума его, никто в нем ума не отрицал никогда, причем ума изворотливого, точного и мелочного, редкого в широком русском человеке. Ума не отрицали, за ум и держали в третьем департаменте на агентурной сети, однако по службе продвижения не было, а мимо него шли вверх по служебной лестнице то свойственник Льва Савича, то внучатый племянник троюродной сестры Александра Егоровича, то кто-то из остзейских земель обширнейшей нашей империи…

Расцеловавшись с зятем и начав разговор, громкий и довольно разбросанный, Катерина Осиповна то и дело прерывала сама себя на полуслове и все, казалось, к чему-то прислушивалась. По крайней мере, когда Петр Ильич с жалобой на сквозняк хотел прикрыть дверь гостиной, в которой они расположились, Катерина Осиповна решительно запротестовала. В скором времени из-за дверей послышался далекий шум и быстрый топот детских ножек по лестнице. Катерина Осиповна вспыхнула, как девочка, вскочила со своего места и, заранее улыбаясь во весь рот, побежала навстречу внуку. Петр Ильич только снисходительно покачал ей вслед головою, всем видом показывая, что вот теперь-то можно, наконец, начать серьезный разговор.

– Что ваши фабрики, Алексей Федорович? Новость ходит, что вы там бунт про-ле-та-ри-ата усмиряли?

– Да откуда же новость, Петр Ильич? Ведь позавчера только было.

– Мы на службе государевой не зря свой хлеб едим. У нас ведь прямой долг, везде свои глаза иметь.

– Сказано, Петр Ильич: «не верь глазам своим», – смеясь, отвечал Алеша, – никакого бунта, слава богу, не было. Какой там бунт, Петр Ильич! Народ покладистый, благодушный, рассудительный. К бунту народ наш российский вовсе не склонен.

– Вот как? Удивительное у вас мнение, со всеобщим несогласное. Промышленники, ваши собратья, у нас чуть что, казачков требуют. Очень и очень опасаются. А вы, стало быть…

– Я, Петр Ильич, в бунт не верю. Говорить надо с народом и слушать его. Народ наш «оченно» любит с самим «енаралом» говорить. Я намедни ошибся, послал письмо через управляющего; народ этого не принял – и был в своем праве: ты приди, поклонись народу да поговори с ним, шея-то не надломится, язык не отсохнет. Народ тебя и поймет.

Петр Ильич слушал с видом покровительственного снисхождения, чуть клоня голову набок, и барабанил по столу своими тонкими паучьими пальцами.

– А зачинщики сходки? Выявлены, надеюсь?

– Бог с вами, Петр Ильич! Какие зачинщики! Вот ведь у нас всё злодеев хотят видеть…

– Не скажите. У вас школа для рабочих – это ж рассадник… Там бы покопаться, – вам безопаснее было бы, и нам работа. Время-то сейчас такое…

– Да, время смутное… Сохрани бог, если повернут на старую дорогу. Да вы скажите мне, хорошими ли людьми окружит себя Лорис, хороших ли людей пошлет он в провинции?

– Ах, где ж у нас хорошие люди! Дураки одни! В столице не хватает, а вы «в провинции»! Вот глядите, сейчас процесс был – четырнадцать человек в каторгу, двоим смертная казнь, 4-го числа уж и повесили… Разгромили мы банду, в страхе державшую государя императора, выжгли змеиное гнездо. Великое дело сделали, рук не покладали, с ног сбивались, ночей не спали. По сему поводу государь приема удостоил наших умников, благодарить изволил. А Васька-то, на радостях, возьми да ляпни: дураки они, ваше величество, и неумехи! Как так? Да, говорит, одного случайно взяли, а у него на кармане списки, вся организация. Государь даже помрачнел, в лице переменился. Как так, говорит, неумехи? А вы кто ж, что неумех столько лет выловить не могли, царя своего под угрозой смерти держали?!! И все псу под хвост! Теперь ни наград, ни премий, ни званий! Вшивенькую медальку к Рождеству повесят, и будет с нас. Так подполковником-то и в отставку пойдешь…

Была у Петра Ильича манера своих начальников за глаза называть уменьшительно и уничижительно, вживе их уважая до крайности, до трепета. Но манера эта у нас и до сих пор не оригинальна, хотя некоторым чистоплюям режет слух.

– Говорил я Ване, не бери, барон, этого дурака Ваську, все испортит; так и оказалось. Ваня и взял бы меня, но я, как на грех, простужен в тот день был, из дому не выходил…

– Что же, Петр Ильич, точно ли выжгли революцию? – спросил Алеша, невольно вспомнив вчерашнее собрание.

– Все под корень, с божьей помощью, и отныне и жизнь государя вне опасности и общественное спокойствие установится. И вся заслуга и выслуга будет Михаилу Тариэловичу, а нас, работников, и не вспомнят…

– Дал бы Бог. России ведь ничего сейчас, кроме спокойствия, не надо…

– Растут, правда, мелкие кружки и кружочки, плесень этакая, знаете ли. Маркса читают, планы строят, спорят. Бездарное времяпровождение-с. Но это мы подчистим, будьте благонадежны. – Петр Ильич помолчал, пожевал губами и даже как бы с усилием подавил зевоту. – И вот что интересно. Ваш-то брат, предприниматель, ходит в такие кружки, слушает, деньгами помогает. Бывает, что и речи там говорит, в дебаты вступает. Вот чего я не постигаю, Алексей Федорович…

Алеше послышался намек в словах Петра Ильича, сказанных, впрочем, самым ровным тоном. «Неужели же и вправду везде у них глаза да уши?», подумал он, а вслух сказал:

– Что ж тут удивительного? Ведь и вашего брата там немало.

– По-ли-цей-ских, то есть? – удивленно протянул г-н Перхотин, подняв брови как можно выше.

– Я разумею чиновников, разных чинов, небольших, конечно. Там студенты да разночинцы основная масса… – Алеша пытался развернуть разговор так, чтобы понять, действительно ли Петр Ильич что-то знает про вчерашнюю «вечеринку».