Британский лев на Босфоре

Известный историк сэр Чарльз Вебстер один из разделов своего труда о дипломатии Пальмерстона озаглавил: «Отставка княгини Ливен». Подобно многим своим коллегам, подлинным российским послом при Сент-Джеймском дворе он считал не генерала X. А. Ливена, а его супругу Дарью Христофоровну. Действительно, карьера Ливенов после Ункяр-Искелесси пошла круто вниз, и поводом послужил инцидент, связанный с попыткой назначить в Петербург послом Чарльза Стрэтфорд-Каннинга. Пальмерстон, нарушая все принятые обычаи, не стал дожидаться согласия Зимнего дворца с его кандидатурой и объявил о назначении в газетах. Николай I, считая Стрэтфорда проводником антирусского курса, отказался дать агреман. Форин оффис известили, что желателен «любой другой выбор, сделанный его британским величеством». Пальмерстон уперся: из всех дипломатов лишь Стрэтфорд достоин занять столь ответственный пост. Ответ из Петербурга звучал почти что приговором Ливенам: император полагает, что в настоящее время английское представительство в России может возглавить посланник, пока Лондон не найдет нового человека в качестве посла. В июле 1833 г. Пальмерстон просил прислать ему в бюро письменное свидетельство об отказе принять Стрэтфорда. Это был намек. По сложившейся практике, место российского посла в Англии подлежало освобождению, оставался советник.

Не хотелось чете покидать туманные берега Темзы, где они прижились за двадцать лет. Лондонский свет, в пику Пальмерстону, чествовал Дарью Христофоровну. Прием следовал за приемом, чаепитие сменялось чаепитием. Ей преподнесли усыпанный драгоценными камнями браслет. Слабое утешение для честолюбивой дамы…

Видимо, в Петербурге приглушили бы торжествующий бой в литавры по случаю подписания договора в Ункяр-Искелесси, если бы проникли в тайны внутренней британской переписи. Пальмерстон не без образности, хотя и грубовато характеризовал царившие в кабинете настроения: «С Россией все по-прежнему — мы ненавидим и рычим друг на друга, хотя ни та, ни другая сторона не хочет войны». Но военными приготовлениями и разведкой в Лондоне не пренебрегали. Дж. Понсонби получил право вызывать военные корабли в Проливы (с оговоркой — по просьбе Порты). В 1834 г. Балканы и Кавказ изъездил журналист и разведчик Дэвид Уркарт, которого английская историография довольно единодушно называет параноическим русофобом. Тогда же капитан флота Лайонс обследовал Проливы, а подполковник Макинтош «гостил» в Севастополе. В 1835 г. там появился другой гость, капитан А. Слейд. Осенью того же года сопровождавшие нового британского посла графа Дарема капитан Ч. Дринкуотер и подполковник В. Роуз «по пути» ознакомились с состоянием обороны Греции, Проливов, Дунайских княжеств. В России проворные разведчики обследовали военные сооружения в Николаеве, Севастополе, Херсоне; изучили боевую подготовку Черноморского флота. Русские власти вели себя с беспечностью, объяснявшейся, видимо, гостеприимством. Так, наместник на Кавказе М. С. Воронцов помог британскому разведчику Э. Спенсеру совершить вояж по краю; любезность командования Балтийским флотом простерлась так далеко, что в распоряжение капитана Кроуфорда был предоставлен корвет — чтобы удобнее было наблюдать маневры русской эскадры. Британские шхуны не раз пытались прорвать блокаду кавказских берегов и подвезти оружие сражавшимся горцам. Осенью 1836 г. был задержан парусник «Виксен» (с опозданием — он успел уже выгрузить оружие и порох), а его команда отправлена в Константинополь. Пальмерстон прислал резкий протест, а английская печать раздула такую кампанию, что, казалось, наступили последние дни мира…

В самом Константинополе надо было проторить путь в сераль, тогда недоступный для европейцев. Никто, кроме султана, не мог повернуть руль политики в британском направлении, ибо советники боялись слово молвить поперек его воли. Махмуд II сочетал в себе качества реформатора и деспота. Крупнейший из политических деятелей, Решид-паша так описывал участь министров при своенравном властелине: «Льстить его гордости и тщеславию значило заслужить одобрение; напротив, если отважный поборник истины считал своим долгом высказать противное мнение, смерть или конфискация имущества служили расплатой за его дерзкий пыл». Убедился в этом и Понсонби: «Здесь нет министра, обладающего волей, влиянием или смелостью, достаточными для того, чтобы хоть что-то обсуждать с султаном. Все решается в серале».

Контактов с иноземными послами халифы не поддерживали: краткая речь с глубочайшим поклоном при вручении верительных грамот и богатых даров — вот и все, что им разрешалось. Предстояла трудная задача: преодолеть разочарование недавней политикой Великобритании, которую владыка мусульман не без причин считал вероломной; разжечь тлевшее в его уме недоверие к России; заставить поверить в пользу сотрудничества с владычицей морей.

После долгих поисков Понсонби нашел связного в лице Стефанаки Вогоридеса, знатного грека, бея (князя) о-ва Самос, вхожего к реис-эффенди. Остальные министры не ведали о советах, передаваемых султану по двойной цепочке. А состояли они в следующем: ему будет оказана помощь, если он станет подлинно независим от России, хотя ссорить его с этой державой не собираются; если Махмуд будет следовать подаваемым из Лондона наставлениям, наступит время, когда Мухаммеда-Али привезут к нему на фрегате, и тот в знак покорности облобызает султанскую туфлю.

Скептицизма Махмуда до конца преодолеть не удалось: и раньше обещали, а потом бросили на произвол судьбы, и пришлось молить царя о помощи. Но — семя было брошено, способ проникновения в сераль найден, разработан метод разжигания недоверия к России.

Между тем англо-французская эскадра с 1833 г. в течение двух лет бродила у турецких берегов, и Пальмерстон задавался вопросом: сколько же можно крейсировать — без видимой цели, — у чужих территориальных вод? Его стамбульский корреспондент Джон Понсонби советовал, не мешкая, развязывать войну с Россией и отнять у нее Крым и Кавказ, что, по мнению резвого дипломата, не составляло большого труда. Министр нашел его советы несколько экстравагантными, а премьер лорд Мелборн обозвал Понсонби глупцом (что ни в малой степени не помешало успешной карьере последнего).

Конец неловкой ситуации положил король Вильям IV, посоветовавший перестать носиться с мыслью о нападении на Россию, да еще при таких ненадежных партнерах как Франция и Австрия.

Понсонби было предписано сделать все, чтобы султан сидел смирно: если он спровоцирует конфликт с Египтом, то будет разбит. Таков был смысл разговоров, которые Пальмерстон вел со впервые назначенным турецким послом Намык-пашой. Министр надавал ему кучу советов насчет реформ в Турции. Иногда он предавался мечтам, разумеется, в своем кругу: «Если бы вместо того, чтобы паши объедали провинции, управлять которыми им поручено… было введено жалованье для правительственных служащих, и им не позволялись бы грабежи, — то безопасность, которую подобная система обеспечила бы населению, послужила бы добрым стимулом для развития промышленности»… Не позволяя себе заноситься слишком высоко в подобных грезах, Пальмерстон писал Понсонби: «Вы вправе спросить меня — неужели я собираюсь адресоваться пророку или его земному вице-королю и, вообще, не воображаю ли я, что британский посол способен добиться возрождения прогнившей империи? Такое невозможно; но я внимательно слежу за Вашей активностью, вижу, какого влияния Вы добились, какими каналами информации Вы пользуетесь, и потому излагаю Вам основные цели, к достижению которых должны быть направлены Ваши усилия».

Пальмерстон терпеливо и упорно отравлял русско-турецкие отношения, играя на самолюбии султана и его оскорбленной гордости, используя англофильские настроения турецких реформаторов и прежде всего их главы, Решида. Пребывание последнего в должности посла в Париже и Лондоне (1835–1837 гг.) укрепило его прозападные симпатии. Он попал в иной мир — из затянутого тиной религиозных стеснений феодально-средневекового прозябания в лучи капиталистической цивилизации; ее теневые стороны из зеркальных окон посольских особняков не замечались. Молодой, оживленный, приветливый, Решид умел расположить к себе, сделавшись видной фигурой в дипломатическом корпусе и чем-то вроде светского льва в гостиных. Прежде наезжавшие в западные столицы послы Порты замыкались в высокомерном молчании (что было сделать нетрудно ввиду незнания языков). Пребывание среди «неверных» по заветам корана рассматривалось как унижение для знатного мусульманина; чтобы сократить его страдания, срок миссии устанавливался короткий. Иное дело — представитель молодой реформационной Турции Решид, еще не паша, а бей. Он погрузился в изучение французского языка, свел знакомство с писателями, посещал балы и театры. Но, главное, он стремился использовать поездку на пользу своей стране. Первое, что ему предписывалось — разведать возможность решения египетской проблемы «в соответствии с правом» (т. е. вернуть провинцию под непосредственное правление султана). Мухаммед-Али, напротив, настойчиво, но вполне безуспешно, добивался от «Европы» наследственного обладания землями, которыми он управлял; поводов для бесед на волновавшую Решида тему всегда было предостаточно. Пальмерстон в тщательно взвешенных выражениях высказывал ему сочувствие: Мухаммеда-Али он считает подданным и слугой султана, которому принадлежат и Сирия и Египет, провинции, губернатором которых состоит коварный египтянин. Затевать немедленно конфликт он не советовал: паша стар и дряхл, дни его сочтены, вместе с ним сойдет в могилу и авторитет, по наследству не передаваемый. Вот тогда… и следовало многозначительное молчание.

Окрыленный Мустафа Решид в первой же депеше из Лондона предлагал возлагать надежды на Англию, и не прибегать к помощи России при сведении счетов с Египтом, — последняя, опираясь на Ункяр-Искелессийский договор, постарается еще больше расширить свое влияние.

Затрагивался в беседах маститого политика и молодого турка и такой животрепещущий сюжет как проведение реформ в Османской империи. Британская и американская историография исследовала его, можно сказать, вдоль и поперек, явно стремясь продемонстрировать благие плоды сотрудничества двух держав. Итоги не вполне соответствовали затраченным усилиям. Так, Ф. Бейли не обнаружил у Пальмерстона следов интереса к преобразованиям в Турции, каковой, видимо, должен был обуревать пылкого защитника либеральных принципов и народовластия. «Почему Пальмерстон не поощрял открыто конституционную реформу в Оттоманской империи — этот вопрос долго ставил в тупик исследователей англо-турецких отношений», — свидетельствовал Бейли.

Ответ прост и однозначен: Лондон рассматривал султанское государство как антирусский форпост. По словам самого Пальмерстона, «мы поддерживаем Турцию ради себя и наших собственных интересов». Три вещи, тесно взаимосвязанные, заботили Уайт-холл: войска, флот, финансы. Чтобы содержать вооруженные силы, нужны были деньги; а чтобы получить деньги, необходимо было перетряхнуть всю многоступенчатую, насквозь прогнившую, пораженную взяточничеством и казнокрадством систему управления. Два человека, которые представляли Великобританию в Константинополе пятьдесят лет и способствовали превращению Турции из великой державы в смиренного должника Запада, Чарльз Стрэтфорд-Каннинг и Джон Понсонби, свидетельствовали об этом с полным единодушием: «Главное и, возможно, непреодолимое препятствие созданию большой национальной армии в стране состоит в необходимости внедрить одновременно новую систему администрации» (Ч. Стрэтфорд); если бы Османская империя «хорошо управлялась, мы нашли бы у нее достаточно сил для… поддержки в борьбе с Россией» (Д. Понсонби). Развязать кошелек банкиры Сити не спешили — переговоры о займе в 3 млн. ф. ст. (1838 г.) окончились безрезультатно — слишком ненадежным представлялся клиент. Зато с величайшей готовностью предлагались услуги офицеров в качестве инструкторов турецкой армии.

Правда, обещая «дружескую благосклонность», Пальмерстон избегал конкретного определения ее границ. С грузом выражений симпатии и обещаний Мустафа Решид возвратился в Стамбул и занял недавно учрежденный пост министра иностранных дел. Он верил, что заручился военной помощью британского кабинета против Мухаммеда-Али.

Порта избегала открыто недружественных жестов в отношении России. Она как бы резервировала возможность обращения в Петербург, несмотря на малую вероятность успеха: к наступательному союзу, цели которого находились в вопиющем противоречии с вековыми постулатами его политики на Балканах и Ближнем Востоке, российское правительство относилось резко отрицательно. Способствовать упрочению в аравийских песках подгнившей османской власти оно не собиралось. Тщательно соблюдался принцип — не связывать себя гарантией территориальной неприкосновенности владений Порты. Предпринимавшиеся турецкой стороной попытки придать Ункяр-Искелессийскому договору черты наступательного союза встречали в Петербурге вежливый, но твердый отказ. Факты растущего отчуждения двух стран множились.

Во второй половине тридцатых годов влияние России в Стамбуле начало резко падать; британское, напротив, находилось на подъеме. Реформаторы, по понятным причинам, обращали свои взоры не к отсталому самодержавному государству, а к тем странам, что привлекали экономической мощью, морским могуществом, политической устойчивостью, гибкой системой управления. Часть турецких сановников старого закала продолжала придерживаться прорусской ориентации. Но и султан Махмуд II, и его окружение не верили в долговечность «нового курса» Петербурга и искали покровителей, как им представлялось, побезопасней, и, главное, способных помочь в достижении заветной цели — привести к покорности, а желательно и сместить ненавистного египетского пашу. Так создавалась сказочно благоприятная обстановка для маневров Пальмерстона и его агентов на Ближнем Востоке.