Будь что будет
Шрифт:
Однажды, когда Вивиан осталась сидеть с нею и сестрами, Арлена нашла в углу шкафа маленькую забытую рамку с видом Всемирной выставки 1900 года, и бабушка разрешила ее забрать; Арлена осторожно вставила на место репродукции отцовскую открытку и повесила над кроватью. Она часто смотрела на загадочную статую, выучив наизусть шесть строчек, написанных Жоржем, и повторяла их про себя. Эта рамка с открыткой станет единственным дорогим ей предметом, Арлена будет повсюду возить его с собой и хранить до конца дней. Заметим, что открытка сыграет решающую роль в ее жизни, но Арлена пока этого не знала.
Хотя Шарль Янсен и капитан, он вынужден был писать Мадлен на семейных открытках военного образца – иначе никак, с фронта в тыл почта ходила исправно, а вот в обратном направлении все зависело от случая. Ничего нельзя было раскрывать: ни где они находятся, ни куда их посылают, тем более нельзя было писать о текущих операциях, передвижениях, нехватке поставок и насущных проблемах – никакой точной информации, которую могли бы использовать враги,
Нет, это было совсем не в духе капитана.
Похоже, он чего-то опасался, но не мог об этом сказать. Приходилось читать между строк, делать выводы, догадываться. И это тревожило. Шарль исчез вместе со своим батальоном. Благодаря связям Мориса Мадлен узнала, что полк Шарля стоит на защите Абвиля, но немцы рассекли французскую армию надвое, войска окружены, прижаты к морю, их бомбят, они лишились связи, командования и снабжения. По радио диктор зачитывал бодрые коммюнике, уверяя, что Вейган воспользуется тактикой Жоффра при битве на Марне и оттеснит немцев. Девять дней на пляжах вокруг котла у Дюнкерка шли отчаянные бои. Вдали от фронта мирные жители ничего не знали о жестокой битве, неравенстве сил и о том, в каком аду оказались четыреста тысяч солдат союзных войск, которых окружили и обстреливали люфтваффе. Газеты и радио не сообщали подробностей о реальной ситуации. Истина просачивалась по каплям – англичане загрузили на корабли в первую очередь своих, бросив горы техники. Итог операции был ужасающий: сорок тысяч человек погибли на побережье, сотни наспех похоронены под табличками «неизвестный», пять тысяч утонули во время эвакуации. Похоже, Франция оказалась на грани краха, и стало невозможно отличить правду от пропаганды. Очевидно лишь одно – разгром и поражение страны. Мадлен не знала, убит Шарль или находится в числе тридцати пяти тысяч французских пленных.
А потом – тишина и пустота.
Мадлен не стала тешить себя иллюзиями, она сделала себе внушение и перестала надеяться, потому что надежда убивает – французские и бельгийские солдаты, которых не добили на побережье, утонули при попытке доплыть до корабля в Англию, тех же, кто поднялся на борт, тут же отправили обратно в Брест и Шербур, чтобы продолжить сражаться в бретонском редуте, где наблюдался все тот же распад, разгром и всеобщее бегство. И большое облегчение – перемирие. Мы живы, а это главное. Но когда звонил телефон, Мадлен невольно бросалась к нему, бежала из глубины сада, взлетала по лестницам, чтобы снять трубку, однако всякий раз ее ждало разочарование, и она поняла, что надежда сильнее всего на свете. Поэтому она и не покинула Сен-Мор, когда все уезжали, она хотела быть здесь, когда раздастся звонок – а он раздастся, – и плевать ей было на то, что немцы продвигаются вперед и уже входят в Париж. Перед Министерством национальной обороны и войны на бульваре Сен-Жермен выстроилась очередь женщин, вымаливающих известия о мужьях или сыновьях, она огибала здание и тянулась еще на двести метров, но эти несчастные натыкались на невидимую стену: военные ничего не знают, а тревоги жен – не их забота; Мадлен с Даниэлем заняли очередь, выстояли три часа, когда по колонне из уст в уста пробежал говорок, Им до нас нет дела, мы их не интересуем. Рухнула последняя надежда, толпа отчаявшихся женщин рассеялась. Что еще остается, кроме как плакать поодиночке? Не знать правды – худшая из напастей, ибо неведение разъедает, подобно раку. От Красного Креста толку оказалось больше, чем от французской армии, там утверждали, что Шарля нет среди пленных, но это означало, что он остался на побережье, лежит в безымянной могиле или на дне морском.
Мадлен и Ирен не только появились на свет в один день и родили детей с разницей в десять минут – обе твердо верили в знаки судьбы, и вот появилось еще одно сходство, пусть и трагическое, которое сделало их чуть ближе, хотя они и редко об этом говорили. Мы сестры по несчастью, обронила Мадлен, предложив Ирен поселиться у нее на втором этаже, поскольку в доме царила жуткая тишина, но ведь у Ирен были еще малышки, и она ответила, что не может бросить их на Вивиан, а на самом деле ей хотелось возвращаться после работы домой, где было не так просторно, совсем не шикарно, но там ждали дочки, мама, некое подобие жизни, там можно было говорить о бытовых вещах, которые их волнуют, слушать, как сестры рассказывают о школе и веселятся, несмотря ни на что, ужинать в кругу семьи за столом, во главе которого лежит кольцо для салфетки Жоржа и стоит его тарелка, ждет, когда он вернется. У Янсенов Ирен оставалась прислугой, несмотря на доброту Мадлен и ее странное желание, чтобы они были как сестры.
В июле те, кто бежал от вторжения, начали возвращаться – как жить вдали от дома? С каждым днем людей становилось все больше, и жизнь потекла своим чередом, словно ничего не случилось. Вирели тихо отсиживались в Динаре, дважды связывались с Мадлен, уговаривая приехать вместе с Даниэлем, но та отказывалась – не хотела, чтобы ее видели в слезах, к тому же лето выдалось не слишком жаркое, словно бесконечная весна, и так приятно было сидеть в своем саду, что уезжать совсем не хотелось. Она так и лежала в шезлонге, ничего не делая, спрятав глаза за солнечными очками, и целыми днями думала о Шарле. Как она теперь будет без него?
В
понедельник, двадцать третьего сентября, приехав к Мадлен, Ирен застыла на пороге – ее встретила песенка Шарля Трене «Небо полно радостью, а ночь – ароматами», и она поразилась, услышав столь веселую мелодию в столь печальном доме. Сидя в гостиной, ее хозяйка слушала на граммофоне «Волшебную дорогу» и подпевала, стараясь успеть за энергичным ритмом. Словно по волшебству, Мадлен вновь стала веселой и живой, она решила обновить свой гардероб – у нее было лишь одно маленькое черное платье, совершенно неинтересное, а остальные все неказистые; кутюрье, у которых она одевалась, закрыли магазины, и ничего не оставалось, кроме как отправиться вместе с Ирен по магазинам тканей, куда она ни разу не заходила. С полок все было сметено, но на третьем этаже «Бон Марше» Мадлен напала на золотую жилу – нашла рулон черного крепдешина с великолепным отливом и настоящий шотландский твид того же оттенка. Сколько метров нужно на платье? – спросила Мадлен.– При такой ширине и с рукавами лучше взять три, – ответила Ирен, ужаснувшись цене за метр.
– Правда? – воскликнула Мадлен. – Ткань хорошего качества, возьмем и на вас тоже, будет в подарок от меня.
– Мне не нужно, я не ношу траур.
Мадлен настаивала, уговаривала, но Ирен не поддавалась, Жорж скоро вернется, ему не понравится, что я его похоронила, он увидит меня такой, как всегда, то есть в светлом.
– Знаете, Ирен, я, к несчастью, полагаю…
Не успела она закончить, как Ирен развернулась и исчезла в толпе посетителей. Мадлен возвела глаза к небу, задумалась и посмотрела на продавщицу, Я возьму по шесть метров каждой. Отныне одна весело и с изяществом носила траур, другая же носила яркие цвета и скорбь всего мира на плечах.
Арлена и Даниэль растерялись от избытка материнских страданий, но что такое смерть без похорон, когда тебе двенадцать лет? Неясный туман, который чуть приглушает твою веселость и быстро рассеивается. Оба выискивали в себе проблески боли, слезинки в глазах, намеки на безысходность – они же дети, брошенные на произвол судьбы, – но ощущали только легкую грусть и укоряли себя за то, что они бесчувственные твари, сердца у них ледяные и жизнь не разделилась на до и после, ведь отцы всегда сами виноваты в том, что их нет. Куда больше их пугало беспорядочное бегство под видом перемирия, немецкие солдаты, которые патрулировали улицы, как победители, и противоречивые слухи о том, что мир рушится. Даниэлю нравилось думать, что отец уцелел, но поскольку его не нашли, пришлось мириться с очевидностью: Шарль Янсен покоится в глубинах Ла-Манша среди тысяч товарищей по оружию, утонувших во время погрузки на корабли. Гибель отца в море объясняла гидрофобию Даниэля; раньше он не знал, почему так боится воды, теперь же понял, что это было предчувствие. Когда он поделился своей теорией с Арленой, та пожала плечами, Вряд ли, причина явно другая. Сама же она не знала, что выбрать – доводы разума или материнскую любовь. Если мать так упорно все отрицает, значит есть на то причины, и Арлене совсем не хотелось подрывать ее стоическую веру. В конечном счете сиротами их делают жалостливые взгляды соседей, участливые речи продавцов и родителей друзей, эти грустные улыбки, эти ладони, гладящие по щеке, эти нескончаемые соболезнования и «если я могу что-то для тебя сделать, попроси, не стесняйся». Но они не знали, чего просить.
Ирен без конца кроила, прикладывала, резала, сшивала и переделывала траурные наряды Мадлен, которая не могла выбрать между моделями Жака Фата или Пату, найденными в довоенном номере «Вог». В Мадлен пробудилась душа стилиста: она велела сделать талию ниже, требовала воздушных объемов, невозможных для облегающего платья, добавляла ненужные врезные карманы и окантованные петлицы, увеличивала вырез, уменьшала разрез, восклицала, что прямоугольное платье ей решительно не идет, настаивала на пышной оборке у манто из креп-сатина и, наконец, Оно, конечно, траурное, но должно быть красивым, и вообще, это не мой стиль, слишком уж эмансипе. Ирен покорно терпела ее выкрутасы – это в порядке вещей, работница должна подчиняться хозяйке, она зарабатывает на хлеб тем, что склоняет голову. Поэтому она вносила указанные изменения, снова перешивала. Хорошо бы помогала Арлена, которая палец о палец не ударит, только и сидит в библиотеке, мать не раз ее просила, но потом махнула рукой. Когда Мадлен возжелала немедленно укоротить коктейльное платье, Арлена отказалась обметывать подол, Она издевается над тобой, мама.
– А чего ты хочешь? – сказала Ирен. – Мы здесь нанятые работницы.
Она вернулась к своему занятию, начала отрезать край, чтобы подрубить подол, когда Мадлен вмешалась, У нас останется много ткани, можете взять и сшить себе платье. Не успела она договорить, как Ирен закрыла глаза, сделала вдох, стараясь сдержать гнев, положила на стол ножницы, прошла мимо хозяйки, не удостоив ее взглядом, вернулась в библиотеку, где Арлена читала в кресле, Вставай, мы уходим. Сняла белый фартук, аккуратно его сложила, забрала швейный набор, портновские ножницы, позолоченный наперсток, катушки ниток. Мадлен бегала за ней из комнаты в комнату, умоляла не уходить, просила прощения, но Ирен бросила свои вещи в матерчатую хозяйственную сумку. Появился Даниэль, Что случилось? – встревоженно спросил он. Они ушли, не обернувшись, не попрощавшись, не хлопнув дверью – Ирен даже не напомнила о выплате за последнюю неделю, – и направились пешком из Сен-Мора в Жуанвиль, бок о бок, Ирен энергично шагала, бормотала что-то нечленораздельное, глаза у нее были красные, она никогда в жизни не ходила так быстро, и Арлене пришлось почти бежать, чтобы не отставать.