Будь что будет

– Я его ни о чем не спрашиваю – когда он сам расскажет, я с вами поделюсь.

Тома считал, что Даниэль стремится походить на отца, быть таким же неуловимым и загадочным, намекать, будто знает нечто важное, но не может выдать тайну, Сами догадайтесь, думайте что хотите. А еще эта его новая манера незаметно передвигаться, замирать за спиной или в кресле, не дыша, наблюдая или подслушивая, сливаться с пространством, словно он хочет стать невидимым. Во дворе лицея он мог стоять один среди гуляющих учеников, опустив голову, ссутулив плечи, засунув руки в карманы, и его словно не замечали.

Можно подумать, он упражнялся в маскировке.

Арлена подхватила грипп и несколько дней просидела дома, пропустив неожиданную контрольную по математике, Три задания, у вас пятнадцать минут. Тома пришлось выпутываться в одиночку. Сидя над сложной задачей по тригонометрии, он успокаивал себя, Без паники, не так уж это сложно, и вообще, это просто кривые углы в дурацких треугольниках. Но синусы и косинусы оказывали пассивное сопротивление. Он поискал помощи у одноклассников, повернулся, вытянул шею, но соседи сзади загородили локтями свои листки; он попробовал решить задачу сам, выписал бессмысленные цифры, с отчаянной мольбой посмотрел на Даниэля, сидящего через проход, но тот пожал плечами и вернулся к своей работе. Когда преподаватель погрузился в чтение газеты, Тома привстал и ухитрился подглядеть ответ у товарища спереди, но решение восстановить не смог. Он нарисовал большой вопросительный знак на своем незапятнанном листке и начал собирать вещи. Внезапно Даниэль сложил вчетверо свой черновик и, поглядывая на учителя, передал Тома, чтобы тот списал.

Через неделю после начала занятий в частной школе Мари дождалась воскресного послеобеденного часа, когда отец раскурил сигару в зимнем саду, растянувшись на бело-зеленом плетеном шезлонге с газетой на коленях, и объявила, что не хочет терять время на уроках, и, не успел он спросить, чего же она тогда хочет, уточнила, Я хочу научиться витражному искусству, я нашла витражиста, мэтра Луи Варнье, который берет меня подмастерьем, ему нужна помощница. Если ты не возражаешь, я начну со следующей недели. Морис Вирель предположил, что это очередная причуда дочери после лоскутного шитья, переплетного дела или золочения дерева, и засомневался. Жанна, устроившаяся на соседнем шезлонге, ждала его решения. Я хочу этим заниматься, продолжила Мари, это невероятно интересно, и сейчас столько разрушенных церквей, а витражистов не хватает. А еще этот витражист работает только для католической церкви.

В этот теплый октябрьский день после вкусного обеда Морису не хотелось ни спорить, ни изображать жандарма, он решил, что даже если это прихоть, то пусть – рано или поздно Мари выйдет замуж, обзаведется детьми и домом, станет заниматься ими, вот что важно, Давай, дочка, если у тебя это серьезно.

Морис считал нынешнее поколение мягкотелым, в его время созревали намного раньше; возможно, война выбила молодежь из колеи, а политика лишила вкуса к жизни – дочь не имеет романтических наклонностей, думает только о своих кисточках, а у Тома нет подружки, он витает в облаках. Впрочем, мужчины последними узнают о сердечных перипетиях в доме, следует расспросить Жанну, женщины всегда в курсе. Мари должна сделать хорошую партию, уж хороших партий предостаточно, сын Янсена стал бы идеальным зятем. Что ты думаешь о Даниэле? – спросил Морис у дочери, рисовавшей на веранде. Он тебе нравится?

Мари покраснела, прикусила губу, ее глаза блеснули – это добрый знак. Морис повернул голову и увидел Даниэля, который читал книгу у него за спиной, Надо же, ты здесь, Даниэль, я тебя не заметил.

Вот так родились слухи, так эти разрозненные элементы оказались вместе. Мари и Даниэль. Главным героям и слова сказать не пришлось. Для всех это было ясно. Даниэль и Мари. Они созданы друг для друга, разве нет? Как Поль и Виржини, как Тристан и Изольда. Главные герои молчали, хотя могли бы возразить, Что еще за выдумки? Мы не согласны. Мы просто друзья детства. Но никто из них не возмутился. Мари была вне себя от счастья: отец исполнил ее заветное желание и разрешил работать в мастерской мэтра Варнье, хотя она думала, что он откажет, и потом, надо признать, Даниэль был единственным мальчиком, который тронул ее, единственным, на кого она смотрела, вздыхая.

Что думает Даниэль, никто не знал – он просто улыбался.

Очень скоро пришлось признать, что для Мари витраж не мимолетное увлечение, а страсть. Она встает ни свет ни заря, едет через весь Париж на метро, потом на автобусе, в восемь часов оказывается рядом с мэрией Сент-Уэна, где трудится до самого вечера в промерзлой мастерской с допотопной дровяной печкой, безропотно соглашаясь на самую неблагодарную работу – удалять из щелей штукатурку и аккуратно снимать мастику, очищать удушливым нашатырным спиртом места, пораженные плесенью или грибком, шпаклевать кистью или большим пальцем, патинировать свинцовые вкладки, прочищать скальпелем вынутые из оправы пластины и выполнять другую работу, столь же кропотливую, сколь и необходимую. Она справлялась со всем, не жалуясь и не жалея сил, и мэтр Варнье, строгий и придирчивый, попросил ее рассортировать стекло по оттенкам, поскольку заметил, что у нее острый глаз, – никто не разберется лучше в этом кавардаке и не составит визуальный каталог. Мари перебрала десятки коробок, содержащих не менее двух тысяч образцов стекла разных цветов и размеров, и обнаружила, что многие из них одного оттенка; ей пришлось разрезать их на одинаковые палочки, потому что цвет меняется в зависимости от площади и толщины стекла, часами сравнивать бесконечно малые различия в оттенках, раскладывать кусочки один за другим по цветовой гамме, и в конце концов она создала каталог из ста пятидесяти двух тонов, который отныне будет служить эталоном для мастерской.

Это увлечение стремительно изменило Мари: хрупкая девушка превратилась в деловую сотрудницу, которая, переступив порог мастерской, облачается в рабочий халат и защитный передник, она забыла про косметику, которой и раньше не злоупотребляла, и собирала волосы в обычный хвост. Когда Жанна заметила, что волосы дочери стали тусклыми и жесткими, и посоветовала добавлять в шампунь желток и ложку оливкового масла, та взглянула на мать с недоумением и постриглась под мальчика, что было куда практичней. Но главная перемена, даже революция, произошла в воскресенье, когда Мари появилась дома в черных брюках. Отец поправил очки и подошел к дочери, Ты что на себя напялила? Немедленно переоденься.

– Мне и так хорошо, в мастерской и дома я один и тот же человек, зачем мне переодеваться? Я хорошо себя чувствую и в платье, и в брюках, я остаюсь женщиной на работе и дома, мне удобно в брюках, и я не сниму их, пока не захочу надеть платье.

Жанна и Тома уставились на Мориса, ожидая взрыва, который неминуемо следует за лобовой атакой, но он молча скривился, разглядывая дочь, А ты, Даниэль, почему молчишь? Это и тебя касается. Что думаешь?

– Не знаю, посмотрим.

Даниэль не страдал из-за Мари, пусть режет свое стекло до мозолей, носит рабочий халат или курит махорку – это ее дело и только ее, и все считали, что ей повезло иметь такого покладистого суженого, а Даниэль обнаружил, что стал либералом. Страдал же он из-за Арлены, которая опережала его по всем статьям, отняла его первое место по самым важным предметам, поднимала руку, чтобы ответить на самые каверзные вопросы, вызывалась решить у доски любое заковыристое уравнение, получала поздравления от преподавателя, и тот приводил ее в пример. Даниэлю невыносимо было слышать, как Арлена называет все задачи парой пустяков и как все утверждают, что она далеко пойдет, он-то знал, что никуда она не пойдет, – научные исследования испокон веку были заповедным уделом мужчин, как охота или война, и нет причин, чтобы это переменилось, ведь такова исконная природа мужчины и женщины, а нарушение естественного порядка вещей и невозможно, и нежелательно. Будь она писательницей, их отношения могли бы принять иной оборот, но чего ждать от человека, который присвоил место, по всем законам принадлежащее тебе, Почему ты так стараешься, чтобы стать преподом по математике или физике?

– Я не хочу стать преподом, я хочу стать инженером.

– Женщин-инженеров не бывает, и знаешь почему? Потому что тебя никогда не будут слушаться рабочие на заводе или на стройке, они будут смеяться тебе в лицо, так что зря стараешься.

– Все меняется, это называется эволюцией, раньше первым был ты, теперь я. Ты второй, и знаешь почему? Потому что я лучше тебя.

Событие, произошедшее ровно в пятнадцать часов тридцать шесть минут на уроке французского, навсегда останется в памяти лицеистов, которым довелось его пережить, а те из них, кто обзаведется внуками, будут им с волнением его описывать. Учительница как раз говорила о крепких узах дружбы, связывавших Гюго и Флобера, о подписанной книге «Мадам Бовари» и о том, как Гюго восхищался в ссылке этим шедевром, когда зазвучала сирена. Сирена мэрии, предупреждающая о бомбардировке, не звучала уже почти год. Никто не понимал, что означает эта жуткая, зловещая тревога. Неужели смерть вернется за новым урожаем и будет косить неудачников? Кидаться ли в убежище? Ученики растерянно переглядывались, преподавательница осмотрела улицу из окна, отметила, что все спокойно, попросила старосту класса спуститься и выяснить все у сторожа, но тут дверь распахнулась, и в класс влетел главный инспектор, де Голль объявил по радио, что Германия капитулировала, война кончилась!

Его слова вызвали секундное оцепенение, своего рода неверие – это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – но инспектор чувством юмора не отличался. Один из учеников вскочил, вскинул кулаки вверх и заорал, Война кончилась! Кончилась! За ним повскакали остальные, ликуя от радости и облегчения – они праздновали собственную победу, прыгали козлятами и обнимались. Тома сжал Арлену в объятиях, все тискали друг друга, хлопали по плечам, только Даниэль сидел неподвижно, закрыв глаза. Затем он сделал глубокий вдох, встал и тихо запел, но в общей какофонии этого не заметили. Арлена и Тома отдышались и подхватили слова песни, за ними, один за другим, запели их товарищи. Шум стихал, и все громче звучала «Марсельеза». Все стоя пели государственный гимн, чуть медленнее обычного, будто слова, пропитавшиеся войной, были обращены к пропавшим без вести, к бесчисленному множеству тех, кто уже не вернется, и к тем, кого покалечила эта бессмысленная бойня; у многих выступили слезы на глазах, и они их не утирали.

Жизнь началась вновь. Почти как прежде. В июне стали обсуждать отдых в Динаре. Даниэль тянул с ответом, он не знал, когда будет свободен, его товарищи, которые готовились к вступительным экзаменам в Сен-Сир, разрешили ему отправиться с ними на двухнедельную тренировку в окрестностях Шамбери, а потом Пьер Делейн, друг, который поддерживал его в лицее во время войны, пригласил его в дом своего отца в Бургундии. Тома предложил Арлене поехать в Динар, Да, я с удовольствием, уже шесть лет прошло с тех пор, как мы там были все вместе.