Будешь моей

– Нельзя, – бросил Фокий в сторону Гели, подбирающейся на цыпочках к витрине.

Та замерла, вытянулась по струнке, поджала губы, в глаза мелькнули слёзы обиды, но быстро взяла себя в руки, отошла к двери, независимо вздёрнув нос.

– Слышь, мужик, чего нельзя-то? – Олег встал напротив Фокия.

Не намного выше, при этом шире в плечах, видно, что сильнее, тренированней. Он смотрелся бойцом каких-нибудь опасных единоборств по сравнению с моим братом, который выглядел на фоне Олега, как выпускник школы.

– Пусть возьмёт, я от чистого сердца, без всякого злого умысла. Ребёнок же, – продолжил Олег, нависая сверху.

– Нельзя, – повторил Фокий. – Ангелина, в машину иди! – гаркнул он на сестру, той мгновенно след простыл.

Я видела, как желваки пошли ходуном на лице Олега, взгляд Фокия, не обещающий ничего хорошего, если чужак прямо сейчас не скроется с глаз долой. Естественно, он не угроза бойцу СОБРа, а вот боец ему…

Да и кому нужна драка? Ничем хорошим она закончиться не могла, даже если никто не пострадает, во что верилось с трудом.

– Не надо, – пискнула я, не узнав собственный голос, поспешила решить спор. – Гортанобесие – грех.

– Ипа-а-а-а-ать тарахтеть, – протянул Олег, смотря на меня удивлённо распахнутыми глазами, как бы спрашивая, в уме ли я, при памяти?

В уме, при памяти, представь себе. Это ты живёшь, как перекати поле, наплевав на всё, даже на собственного ребёнка, который ещё в утробе матери чувствует себя брошенным. Я себе такой роскоши позволить не могу.

– Иустина, выйди! – отдал распоряжение Фокий, бросив на меня полный ненависти взгляд.

Как же хотелось послать его далеко и надолго. Матом послать, от всей души. Завернуть так, чтобы филологи научную конференцию собрали, разгадывая хитросплетения обсценной лексики. Врезать хотелось со всей силы, расцарапать лицо, ноздри вырвать, волосы, руки переломать, но я лишь развернулась и отправилась на улицу.

Осталось продержаться несколько недель до Успенского поста, сам пост, и мы с Гелей уйдём в дом Митрофана. За это я заплачу своими планами на жизнь, своим телом, только мне плевать, какова цена свободы моей сестры.

Когда я говорила Олегу, что сделаю что угодно, пойду на любые уступки, в ногах Митрофана буду валяться, если понадобится, я не лукавила, не притворялась, не набивала себе цену.

Я действительно была готова на всё. Всё!

На улице, ковыряя носком дорожную пыль, стояла Геля, обиженно дуя щёки.

– После моей свадьбы будешь жить со мной, Митрофан разрешает сладкое, – приободрила я сестричку, обняв.

– Дурацкий этот Митрофан, – буркнула Геля. – На папку не похож.

– Он тебе понравится, обещаю, – сказала я.

Добавлять, что основное достоинство Митрофана и есть непохожесть на нашего отца, не стала.

Для девочки, не знающей другой жизни, не понимающей, что сделал отец, как поступал с нашей родной мамой и поступает по сей день с тётей Тоней, отец оставался авторитетом. Любимым папкой.

Дверь магазина распахнулась, на пороге появился Олег со злосчастной упаковкой «Барни», на которой приветливо улыбался нарисованный мишка, обещая море вкуса и удовольствий, как издевался.

Олег посмотрел на меня немигающим взглядом, понять который я не смогла.

Уходи, просто уходи отсюда, а лучше уезжай. Я всё сказала, тогда, после секса. Ничего не меняется, и измениться не может. У него беременная девушка, у меня своя жизнь – такая, какая есть.

Уезжай! Уезжай! Уезжай!

Олег жестом подозвал Гелю, та подбежала, не отрывая взгляда от вожделенной коробки. Выхватила упаковку, буркнула: «Спаси Христос!» и рванула в сторону нашей машины, спеша спрятать своё сокровище.

– Ангелина! – окликнул Фокий, не вовремя выйдя из магазина, словно бес на загривок сел и управлял им, честное слово. – Сейчас же верни.

Геля сжалась в комочек, будто ожидала удара, чего быть не могло. Отец не бил нас никогда, голоса не повышал, ему это было не нужно. Авторитет был впитан, стал частью нас самих, даже самое тихое слово воспринималось, как безусловный приказ.

Грёбаные собаки Павлова, а не дети…

А значит, и Фокий не поднимал руку. Иначе отец сам с него шкуру спустит, как это было уже однажды.

– Не верну! – прокричала Геля, вдруг рванула к Олегу, спряталась у него за спиной, вцепившись с силой в футболку. – Это мне подарили. Мне. Не тебе!

Олег положил руку на трясущееся от обиды плечико Гели, посмотрел в упор на Фокия.

Вокруг начал собираться народ, перешёптываться, обсуждать, звать других соглядатаев. Событие-то какое, интересней кино в райцентре.

Одни вслух осуждали приезжего, нарушившего установленные не им порядки. Не полагается дитю сладкое, как в семье решили, так тому и быть. Не лезь в чужой монастырь со своим уставом.

А если у дитя непереносимость? В больницу мчаться, раз какой-то идиот решил накормить запретным? Или вовсе… года три назад Игнатьевы похоронили сына, вот так же, добродетель купил конфеты, а те с орехами были, на которые у пацана аллергия страшная оказалась. Не довезли до больницы…

Кто-то чертыхал, на чём свет стоит, всю религию скопом и наш образ жизни в частности. Сами не живём, света белого не видим, детей туда же тащим, ещё и голодом морим. В детском доме лучше жить, чем в красном углу земные поклоны бить.

Другие ехидно предлагали сказать это Кушнарёву прямо в лицо, раз храбрые такие. А детей забрать себе. Кормить, как хочется, хоть щи из шоколада варить, поить, учить, одевать, обувать, там всего-то трое младших осталось.

– Отойди от чужого человека, – по слогам проговорил Фокий.

– Не отдам! – прокричала Геля, обхватывая упаковку.

Чтоб ему провалиться, Барни этому!

– Хорошо, оставь, вечером с Акулиной и Мироном поделите, – почти миролюбиво предложил Фокий, глядя на Гелю. – Отойди от человека, – повторил он. – Сколько раз тебе говорили не общаться с теми, кого ты не знаешь, с посторонними не разговаривать?

– Сам ты посторонний, а он мне вкусное купил! – взвилась Геля.

Я не выдержала, пошла к сестре, крепко держащейся за Олега. В общем-то, я была согласна с Фокием, как бы ни было противно это осознавать.