Булочник и Весна

Я мысленно благословил Колю, а следующим утром ко мне примчалась Катька. Не замечая меня, она пролетела мимо крыльца нового дома, где я только что говорил с Ильёй, и заколотила в дверь бытовки. Я окликнул её. Красные блестящие щёки и чёрные косы, все в «петухах», не переплетённые со вчерашнего дня, сразу выдали её горе. Коля не пришёл!

Особенно в деле исчезновения отца её ужаснуло отсутствие выходных ботинок, брюк от костюма и включённый утюг, слава богу, поставленный не плашмя, а на попа. Отгуляв в обиде вчерашний день, Катька обнаружила всё это только вечером и целую ночь раздумывала: куда бы мог направиться отутюженный батя? А с утра сбегала уже и на кладбище, где он любил навестить родителей, и в отрадновский магазинчик, и в монастырь.

Я совсем уж было собрался ехать с Катькой на озеро – разыскивать Колю по окрестным пивнушкам, но тут пропажа нашлась.

– А вот же он! – с улицы крикнул Илья.

И правда – откуда ни возьмись на собственной лавочке сидел, заваливаясь и морщась, Коля. Пятернёй он зажимал висок в крови. Тёмные её струйки залили щёку, шею и не белую уже вовсе рубашку.

Катька, бранясь, как взрослая, понеслась в дом за медикаментами, а Илья бросился звать Ирину.

Она прибежала бегом, бледная, с подрагивающими руками, и сразу взялась за дело.

– Успокойтесь! – в страшном волнении кричала Ирина, заливая Колину голову перикисью. – Всё в порядке! Кожу только содрал! В коже головы много кровеносных сосудов! Коля, слышишь! Ты меня слышишь? Видишь меня нормально? Не тошнит? Об кого тебя угораздило? Говори, ирод!

Коля раскололся не сразу, но после нажима со стороны присутствующих всё же сказал, что раскроил башку о западный угол аквапарка. Коляныч, что ж ты, бодал его? Брал на рог?

– А что случилось? – спрашивал прибежавший на крики Тузин. И на миг всё стало по старому. Мы суетились вокруг Коли, как если бы все вместе украшали ёлку.

Когда же Ирина, закрепив бинт, отстранилась, мы ахнули – так шла ему белая повязка с проступившим над виском тёмным пятнышком.

– Ты вообще как себя чувствуешь? – спросил Илья. – Сидеть можешь?

– А чего ж не могу? – обиделся Коля.

Не сводя глаз с Колиной головы, Илья повернул его за плечи и внятным шёпотом велел:

– Не шелохнись!

Он рисовал быстро, попеременно взглядывая на Колю и на картон, то и дело улыбаясь своей удаче. Закончил и, как подарок, развернул творение к нам лицом.

На фоне старого заборчика, исчерченного тенью ветвей, сидит Коля-солдатик с хитроватой, детской своей улыбкой. Покуривает себе, старомодно держа сигаретку. Удалой такой молодец! Но в глазах его кручина, какой бойцам не положено. А повязочка белоснежная, и как будто бы он немножечко с того света.

Я был всецело согласен с художником: пусть не пуля зацепила бойца, Колино сегодняшнее ранение было честное, рождённое безыскусной любовью к родине.Тут, как в сказке, ветры поднялись, сдуло белую повязку. И вот уж Коля в старой штормовке рыщет по сентябрю. Но больше нет лисичек в лесах, не народились опята, и никак не пойдут дожди, необходимые для порядочного урожая чернушек. Нет работы в лесу, зато дюжина раздолбаев в школе ждёт, когда Коля обучит их основам механизаторского труда. И садится Коля, как в старых фильмах, за руль старого грузовичка. Надсадно фыркает Сивка…

54 Авантюристы

Хорошо быть солдатом, когда у тебя вместо собственной воли – приказ. Хорошо подхватить знамя и, выполнив долг, упасть, сражённым пулей. Но даже просто упасть со знаменем мне не светит, потому что у нас его нет. Не представляю, что за знамя можно пошить из материала нашего времени. Разве только попросить Илью – пусть нарисует хоругвь вечного свойства. Только вот я не подходящий для неё знаменосец – духом слаб. Скорее бы открыли пажковский комплекс – займусь нормально спортом, буду плавать…

Эти и подобные мысли посещали меня все первые дни осени, пока я работал в пекарне или просиживал штаны в кабинете. Денёчки тянулись в глубь сентября, к дате бракоразводного процесса, и мало отличались один от другого.

Чтобы как-нибудь разнообразить новый виток пустоты, я выпросил у Коли его портрет и разместил его над крохотной Мотиной сценой, рядом с портретом прадеда, который Илья списал с фотографии.

– А кто это? – иногда спрашивали меня, и я с наслаждением врал:

– Мой прадед и его однополчанин.

Маргоша смотрела на рисунки с досадой. Ей казалось, что из-за них наша булочная совсем отстанет от времени.

– Устроил балаган плюс музей боевой славы! Брал бы хоть тогда за входной билет! – однажды высказалась она.

Должно быть, я ответил не слишком вежливо, потому что Маргоша сразу же перешла на личности:

– Знаешь, шеф, после твоего переселения в деревню у тебя исковеркались ценности! Осознай, что ты делаешь! Собственному бизнесу ставишь палки в колёса!

– У меня исковеркались ценности, – признал я с охотой. – И что дальше?

– А дальше то, что у тебя развалится бизнес!

– Развалится бизнес. И что? Рубят рощи, срезают холмы. Судят невиноватых. Кланяются ворам. У меня развалится бизнес – что в этом такого?

– Как что? Заховайко из пожарной инспекции третий месяц ждёт, когда ты ему дашь на лапу! Надоест – закроет на хрен твои печи! – выкрикнула Маргоша, и в её голосе задребезжали слёзы.

Сказать по правде, в преддверье развода мне было наплевать – закроют или нет. Но я затевал булочную не один. Наше маленькое предприятие было единственным Маргошиным ребёнком. Понятно, что она переживала.

– Маргош, я схожу к Заховайко, – пообещал я. – Схожу, не сердись. Только сначала разведусь, ладно?

Между тем Мотина страсть к булочному театру, не дав желаемых плодов, потихоньку угасла. Артистам предстояло ещё отыграть обещанный публике «испепеляющий перфоманс» по рассказам Хемингуэя, но новых афиш Мотя уже не развешивала. Ранним вечером в день представления сотрудница Анюта пришла ко мне в кабинет с тряпками и брызгалкой – мыть окна. Поворчав немного – мол, такие дела надо делать с утра, – я вышел во двор покурить. Переулок, на излёте которого в гнезде из пыльных кустов пряталось Мотькино обиталище, был весь засыпан сбитыми шквалом ветками. Я смотрел внимательно, не мелькнёт ли вдали фигурка артистки Матвеевой, и, должно быть, впал в «медитацию», потому что даже не заметил, как во дворик въехала машина. Пете пришлось оглушить меня сигналом, чтобы я обернулся.

За время, что прошло после приезда моих, мы ни разу с ним не созванивались. Не видел я и его машины под холмом. И вот он – герой в цвету красоты и славы – выпрыгивает из-за руля и движется мне навстречу с намерениями самыми дружескими!

Петя шёл по дворику, расфутболивая нападавшие ветки, и улыбался – не для проформы, а по сердечному расположению. На нём были белая рубашка и чёрный льняной пиджачок, слегка помятый, напомнивший мне его студенческие годы.

– Чего довольный такой? Пажков премию выписал?

– Потом скажу! – обещал он, пожимая мою ладонь. – Есть минутка? – и кивнул на дверь.

Мы прошли в кабинет. Чуть не силой отняв тряпку и пульверизатор, я отослал Анюту и приготовился честно выслушать Петины новости. Мой друг, однако, не торопился. Плюхнувшись безо всяких церемоний в моё кресло, он перебрал бумажки на столе.

– Вот этим ты, что ли, и занимаешься? А я-то думал, творишь!

Определённо, что-то юное было сегодня в нём: радость сиюминутного бытия, предвкушение большого плавания. Куда на этот раз собирался плыть Петя, я не имел понятия и не очень хотел выяснять. Моим подмороженным чувствам было больно от его радости, как от яркого света бывает больно глазам.

– Ну что, кофейку? Двойной или тройной? Или в чашечку насыпать – так погрызёшь? – спросил я, потому что в девяти случаях из десяти крепость кофе не устраивала Петю.

– Нет, кофе не хочу. Давай чаю, и позеленей! – сказал он, складывая мои бумаги на дальний край стола.

Я удивился и пошёл в зал за зелёным чаем.

– Кофе пьют, если есть проблемы! – объяснил он, когда я принёс из зала чашки и хлеб. – Когда надо где-то в долг, в кредит у самого себя, раздобыть сил. А люди, достигшие душевного мира, пьют чай. Чем ближе к нирване – тем зеленее! Помнишь, сколько я жасминового выдул, когда «гольд-бергов» учил? – Петя улыбнулся и, мужественно сворачивая со своей радости на мою неудачу, сказал:

– Ладно… Ты прости, что я не звонил. Я всё думал о тебе: почему вот так всё у вас вышло – необратимо? Конечно, масса причин. Но, мне кажется, главная – просто Майя сильно переменилась. Люди меняются, так бывает. У неё теперь программа – незамысловатое счастье со своей новой половиной. А у тебя, как я понимаю, уже с неделю никакой программы нет. Плохо, брат! Без программы человек деградирует.

– Ты за этим, что ли, в пиджачок вырядился? Деградацию мою обсудить?

– Да нет, – вздохнул Петя и, встав, высунулся в окно. – Я вообще по другому поводу. У меня к тебе корыстный интерес! – честно признался он.

– Новый план спасения леди Ровены? – предположил я. – Только я тебе заранее говорю: ты её никакой музыкой от семьи не оттащишь. Разве только вместе с холмом её сроешь, со всеми голубями-собаками.

– Правильно говоришь! – обрадовался Петя и мигом вернулся за стол. – Если не вместе с холмом, то хотя бы вместе с семейством. Просто перетащу их всех в Москву – и она уже не затворница! Затем к тебе и ехал. Ты мне должен помочь провернуть одну безобидную авантюру! Помоги, брат! – И он, навалившись локтями на стол, умилительно посмотрел мне в глаза. – Мне надо сойтись с преданным Тузину человеком! Хоть вот с этой девчонкой, которая у тебя в булочной зажигает. Поспособствуешь?

– А зачем? – спросил я, глянув не без тревоги в распахнутое окно – не видать ли Моти.

– Ты не бойся. Никаких коварств! – заверил меня Петя. – Сам знаешь, самый удачный бизнес – взаимовыгодный. Я это учёл. Так что ваш режиссёр не пострадает. Наоборот – выиграет как никто!

– Это каким же образом?

– Говорю тебе – в Москву его хочу перетащить! Чтобы все его мечты посбывалпсь к чёрту! Трудоустроить парня – вот что нужно! А для этого надо, чтобы ты свёл меня с преданным ему человеком – только и всего, там уж сам разберусь!

– Петь, иди Баха поиграй. Чтоб тебе мозги промыло, – сказал я и, отойдя, закурил в окно.

– Это твоё последнее слово?

– Ага.

– Ну что ж… – проговорил за моей спиной Петя и пошумней крутанул кресло. – Больше, брат, у меня к тебе вопросов нет.

Дверь, пустив мне в спину ветер, захлопнулась. Через несколько секунд я увидел Петю во дворике. Он шагал, обиженно выковыривая из пачки сигарету.

– Что, и на спектакль не останешься? – спросил я в окошко. – Сегодня в семь чего-то там по Хемингуэю. Там на входе афишка – можешь посмотреть.

– Сегодня в семь? – резко обернулся Петя. – Так это уже сейчас! Нет, господа, всё же я меткий! – и, швырнув сигарету, понёсся к парадному входу – читать афишу.

А я высунулся в окно и стал смотреть, не идёт ли Мотя. По переулку, мимо контейнера с мусором, прошлёпали две девчонки, неотрывно глядя в один на двоих новомодный гаджет. Одна споткнулась. Пара машин отъехала – пара приехала. Пекарь Антон вышел во дворик покурить. Я принял его к нам без опыта, прямо из училища, потому что он был простодушным – как раз таким, как надо, чтобы печь хороший хлеб.

Антон отошёл подальше от входа, вынул из кармана бумажный пакет и вытряхнул на асфальт хлебный сор. С шумом морской волны налетели голуби. Конечно, безобразие. Тусуется с помоечными птицами и сейчас в той же спецовке попрётся в пекарню. Ладно, обсудим потом…

Наконец в желтеющем переулке показалась Мотя. Она была без роликов, зато навьючена рюкзаками с реквизитом – по одному на плечо. Подойдя к Антону, скинула ношу на траву и закурила. Не знаю, какие у них могли быть темы для разговора. Думаю, они говорили о птицах, потому что Мотя вдруг села на корточки и взялась изучать слетевшихся на крошки пернатых: наверное, искала голубя, которого дрессировала осенью.

Я взял со стола мобильник и вызвал Петю.– Хватит шляться. Мотька пришла!

Мой кабинет служил актёрам гримёркой. Юра задерживался, а Мотя как раз собиралась вывалить на диван содержимое рюкзака, когда, дожёвывая пирог, вошёл Петя. Я представил его зачем-то по имени отчеству – Пётр Олегович.

Петя проглотил кусок и слегка поклонился.

Явление его подействовало на Мотю странно. Она отшвырнула рюкзак, пружиной вскочила с дивана и встала навытяжку у моего стола. Её чёрные глаза просканировали Петю, словно желая измерить его внутренние качества – глубину, темперамент, выносливость, честность.

– Так это ты – тот самый пажковский прихвостень? – отчётливо, даже с некой особенной звонкостью проговорила она. – Николай Андреич мне про тебя рассказывал.

Я набрал в лёгкие воздуху, готовясь разнимать дуэлянтов. Но Петя и не подумал обидеться. Он поглядел на Мотю с насмешливым теплом, как на дерзкую девочку лет семи.

– Это что за милое создание? Мотя, как я понимаю? – покосился он на меня и вновь обратился к ней, на этот раз уже с самой братской улыбкой: – А Мотя – это Матильда?

– Мотя – это Матвеева! – рявкнула Мотька. Петя, однако, не дал ей разойтись.

– А знаете, где я только что был? Гулял по вашим подмосткам! Тесновато, я вам скажу. Госпожа Матвеева, зачем вам это убожество? Что оно вам даёт?

Мотя прожгла его чёрным цыганским взглядом, но Петя и сам не лыком шит, глаза у него, если надо, бывают и почернее.

– Я имею в виду, чем ваша булочная самодеятельность поможет Николаю Андреичу? – уточнил он самым душевным тоном. – Вы ведь для него стараетесь, насколько я слышал? Он ваш учитель, так? Я общался с ним пару раз и совершенно с вами согласен: талантливый человек, бескомпромиссный интеллигент, которого, естественно, запинали в угол. Ну а вы-то! Близкие люди, соратники! Неужели нельзя помочь?

Мотя замерла, вцепившись ладонями в край моего стола, как в бортик над бездной. Петин неожиданный монолог в защиту Тузина сбил её с толку.

– А как я помогу? Я ж не могу для него театр выкупить!

Игра была сделана. Оставалось немного «дожать». Петя улыбнулся:

– Моть, скажите, у вас есть друзья? Вам известно, что это такое – идти не за себя, а за товарища? Или в вашей, так сказать, среде это не принято?

– Ты за нашу среду не волнуйся! Мы хотя бы душу олигархам не продаём! – огрызнулась Мотя.

– Да вам, по правде-то, и продать нечего! Какая там душа! Главное, чтоб халтур ка была. Клоуны и аниматоры – гордо звучит, не спорю! – хорошенько нацелившись, издевался Петя. – А творец настоящий, талантливый, который вас учил, тянул, – ну жаль, венок ему на могилку. А чтобы пойти и биться за кого-то, кроме себя, просить, уламывать, может, и унижаться – это нам тяжелёхонько! Или, может, лень до Москвы доехать? Так я, если надо, подброшу!

– Слушай, заткнись, а! – дрожа, крикнула Мотя. – Я не знаю в Москве никого! Я ни с кем там не работала! Что я, припрусь и скажу – пригласите моего шефа, он гениальный?

– Матвеева, ты, во-первых, мне не груби, – сказал Петя, резко приблизившись и включая свой турбовзгляд. – Со мной надо вежливо говорить, понятно? А во-вторых, если ты за человека слово замолвить трусишь, то и нечего на территории моего друга этот ваш курам на смех устраивать! Над Костей уже весь город ржёт! Вещички захвати и гуляй отсюда, артистка!

Мотя судорожно сглотнула слюну, как если бы собиралась возразить, но не могла разжать челюсти. Вдруг её взгляд, вырвавшись из Петиной хватки, пронёсся над столом – броском руки она схватила Анютину брызгалку.

– Эй, оружие положь! – рассмеялся Петя и протянул руку с намерением конфисковать флакон.

Струя водомёта, пахнущая спиртом и яблоком, разрезала воздух.– Дура! – крикнул Петя, утираясь рукавом. – Ты чего делаешь! В глаза же!

Через пять минут, когда вытерты были спирт и слёзы и расстреляны запасы взаимных проклятий, у меня в кабинете воцарился мир.

Устроившись по углам дивана, противники вели переговоры, и беседа их теплела с каждой репликой.

– Вот этот его бывший педагог, ну который с гипертонией, он же ласково его принял! Почему бы к нему не съездить? – разумно предлагал Петя. – Привезти видеозаписи, ну или я не знаю, как там у вас всё это делается. На нет, конечно, и суда нет. Но вы ведь даже и не пробовали! – Он пожал плечами. – Не знаю… Если б я был его другом и имел право, я бы поехал в Москву, прилип бы насмерть к этому вашему мэтру!

– Моть, учти, он тобой манипулирует. У него свои цели, – предупредил я.– Ну да, у меня есть цель. Я хочу, чтобы Николай Андреич оказался в Москве. Тогда я смогу видеться с близким мне человеком! – с готовностью признал Петя. – Но для госпожи Матвеевой важно не это. Для неё важно, что если Тузин останется здесь – он пропал. Да и собственная её творческая судьба под вопросом. Так я говорю, Моть?

Поздравляю, Петрович, ты победил! Упрямая Мотя кивает. Лицо её хмуро, сердце полно вины.

– Так что мне делать?

– Что делать? Ну это другой разговор! Сейчас сообразим!

И вот уж Петя, слегка приобняв свою жертву, ведёт её прочь из кабинета – подышать.

– Эй! Рюкзак-то брось! – велит он на пороге. – Вернёмся. Тебе ж ещё выступать!

Мотя покорно сваливает с плеча рюкзак. Из него выпадает сложенный зонтик и пустая коробка из-под виски – реквизит.

Я смотрю на них в окно – они курят, переговариваясь: два брата, пианист и актриса. И вдруг меня, как озноб, пробивает улыбка: Мотька, жестикулируя, сбросила уголёк на рукав Петиного пиджака! Отряхивает, с ужасом вглядывается. Петя ржёт. А потому что нечего, надо держать дистанцию! Высовываюсь в окно:

– Ну что, дырка?

Дурачки – улыбаются, машут: мол, выходи!

И я бы вышел, я полон дружеской нежности к обоим авантюристам, но космический холод, владеющий мной, не пускает меня на землю, к людям. Только издали могу любоваться.Любуясь, я замечаю: чуть поодаль, между газоном и углом дома, замер на полушаге Мотькин поклонник, мальчик с улыбкой-пагодой, и тихо смотрит на говорящих, не в силах продолжить дорогу к булочной. В руке у него пакет, в пакете цветочный горшок. Повседневный мир вокруг меня полон вечных сюжетов.

На следующий день «дело Тузина» пошло в рост.

Я никогда не сомневался в Петиной энергетике. Единственный пункт, в котором она буксовала, – музыка. Что касается других областей, его страстное желание всегда обеспечивало успех проекта. Так и на этот раз, когда я въехал утром во дворик булочной, у двери меня уже дожидалась Мотька. На ней был строгий синий костюм, видимо, позаимствованный из театрального гардероба, и чёрный портфель в руках. Волосы туго замотаны в пучок.

– Пришла попрощаться, – сказала Мотя и тихонько хлопнула себя по коленкам портфелем. – Ухожу на войну, санитаркой. Буду спасать Николая Андреича и себя заодно. Петька – наглая морда, но молодец. Давно надо было ехать! Приду и скажу, как есть, про всё, и про Рамазановну. А костюмчик, вот, я в нём стюардессу играла – это чтобы лучше пропускали на вахте. У меня в нём вид официальный. Официальный ведь или как?

Я ещё раз оглядел Мотин прикид, и внезапное чувство утраты задуло во мне, как ветер. Вот они уедут – Тузин, Ирина, Мотька, и не останется ничего, что держало бы меня в Старой Весне. Надену белую рубашку, пойду, как Коля, на озеро для души…

– Ты телефон только не отключай, – сказал я.

Мотя заулыбалась, уронила портфель и, горячими ладонями взяв мою голову, поцеловала.

– Не бойся, булочник! Пока ветер не переменится – я с тобой.

Поцелуи Моти не означали ничего вечного, никакого райского обещания не скрывалось за ними, и всё же холод, объявший меня после свидания с Майей в деревне, как будто пошёл на убыль.Я сел на почерневший от многих дождей деревянный ящик и, закурив, поглядел в заваленный ветками переулок, по которому ушагала Мотька.