Булочник и Весна

48 Про любовь

Мне было жалко Илью. Тем сильней я злился на Петю, который неосторожным словом заронил в человеке надежду.

После визита в деревню, когда Петя изловчился «выключить» ночную стройку, он стал частым гостем в наших местах. Блаженство полукилометровой близости к Ирине заставило его раздобыть у Пажкова некое поручение, требовавшее регулярных визитов на территорию комплекса.

– Ну ты ведь помнишь! Щёлкнул меня, как семечко! – рассказывал Петя, делясь со мной своим успехом. – Кто, говорит, у тебя там, что ты так о тишине заботишься? Нимфа лесная или, может, дачница? И, представляешь, сам говорит: мол, хорошо, пойдём тебе навстречу. Всё равно кто-то это должен делать. Почему бы и не ты?

На мои расспросы о сути его нынешней миссии Петя ответил туманно: «Да в общем-то никакой сути и нет! Адъютант при штабе Кутузова!» Я нашёл сравнение неудачным, однако не стал докапываться. В любом случае, меня радовало, что теперь не менее двух раз в неделю нам был гарантирован Дружеский перекур возле пажковского монстра, который, кстати сказать, вырос необычайно и готовился вступить в зрелую пору.

Петя приезжал раненько и, припарковавшись у комплекса, сигналил, как сумасшедший. Я пригрозил свернуть ему руль, если он не прекратит будить по утрам округу. Петя принял мои угрозы с улыбкой.

– Да ладно тебе! – сказал он. – Мне ведь надо, чтоб она знала – я здесь!

В саму деревню Петя не ломился, сознавая, что психологически хрупкое существо, каким является его Дульсинея, нужно приручать постепенно. Для начала ей будет достаточно просто видеть с холма его автомобиль и понимать, что о ней думают.

При всём раздражении, которое вызывала во мне Петина настырность, я уже начал волноваться: доиграется ведь, дурачок, до сердечной раны, если только не перестанет гусарить!

– Ты, Петь, рискуешь! – выговаривал я ему в один из наших перекуров у ворот комплекса. – Мало у тебя шансов. Она нормальный человек и семью свою не кинет.

– Шансов много, когда тебе нужна дура, а я претендую на Божье царство! – возразил Петя.

– Какое ж это Божье царство, если она мужа предаст?

– В том-то и дело, – проговорил он с благоговением. – Не предаст ни за что! В этом-то вся и соль.

– Ну а ты тогда чего здесь забыл? Отошьёт – распсихуешься. Примет – и того хуже, значит, нет никакого Царства!

– Ну а как ты, брат, хотел? – улыбнулся Петя с грустью. – Мы же русские люди! Или голову, или коня!

Само собой, я рассказал ему о неудачной попытке трудоустройства, какую с нелёгкой руки Серго предпринял Илья. Петя выслушал меня с хмурым вниманием. Как оказалось, он был в курсе всех монастырских дел – прежде всего потому, что реставрацией интересовался Михал Глебыч. Кроме того, у Пети был и свой собственный осведомитель, всё тот же пассионарный журналист Лёня Рык.

Страстно желая «мужского и человеческого» разговора с Пажковым, Лёня тщетно караулил его у ворот комплекса и, за отсутствием главнокомандующего, время от времени набрасывался на «адъютанта».

Схватив Петю едва ли не за грудки, господин Рык гремел ему о том, как, расчищая площадку под гостиничный корпус, загубили огород, на котором трудились обитатели интерната, и завалили глиной и без того тощий ручей – водопой отрадновского скота, и о том ещё, как некий бизнесмен-инкогнито (уж не Пажков ли?) пожертвовал средства на гламурную отделку монастырского храма с условием построить при храме усыпальницу для себя и потомков. Попираний правды набралось не на один номер «Совести». Теперь на повестке дня у Лёни был снос часовни, не вписавшейся в план строительства.

Петя был в восторге от воинственного газетчика. Главное же, что удивляло его, – патриот местных холмов оказался одинок в своём рвении. Местные жители относились к происходящему спокойно, рассчитывая трудоустроиться под крылом у Пажкова. Храм в граните не устрашал их, изгнание «психов» с огорода приветствовалось. Лёня слыл среди жителей посёлка кем-то вроде шелудивой собаки.

– У вашей земли остался всего один хромой солдат! – подытожил Петя и лирически прибавил: – Лёня – мечтатель. Видит дивный град. Он, как и Илюша, спаян с русской верой, но по-иному – этак через социальщину.

Что касается Ильи, Петя самоуверенно заявил, что «решит вопрос», но пока что не называл сроков.– А куда вы гоните? – сказал он. – Пусть он дом тебе сначала закончит. А то свалит на реставрацию – и останешься на зиму с ветром во всех щелях!

Я люблю Петю за его трезвые планы, но ещё больше – за блестящую непоследовательность, с которой он рушит их. На другой день с утра пораньше – я ещё не успел выехать на работу – мой друг позвонил и скомандовал: – А ну живо дуйте с Ильёй в часовню! Тут Лёня Михал Глебыча караулит и даёт попутно урок краеведения! Илье будет полезно.

Когда, пройдя по матёрому июльскому лугу, мы с Ильёй подошли к часовне, в проёме её обнаружился человек солидной комплекции. Он стоял к нам спиной, упершись ладонями в обломки кирпича, и что-то гудел в глубь развалин.

Взойдя на остатки крыльца, я постучал в его обтянутую влажной футболкой спину, как в дверь. Человек обернулся и глянул набыченно. Здравствуй, Лёня!

Илья не был знаком с журналистом Рыком. Явление монстра с воспалёнными глазами и стоящей дыбом проволокой волос поразило его. Тем временем Лёня посторонился и выпустил из часовни на белый свет по-утреннему бодрого Петю.

– Пришли? Молодцы! Давайте живо все внутрь, а то мне ехать скоро! – скомандовал он, подталкивая нас под аварийный свод. – Лёнь, давай ещё раз про фрески! Вот ему рассказывай, это по его части! – и отечески хлопнул Илью по плечу.

– А что про фрески? Летописи монастырские надо читать! – загудел Лёня, возвышавшийся в проёме, как архангел. Из-за широкой его спины в часовню неслись ослепительные лучи июльского утра. – Сказано: дивный мастер с подмастерьем шёл в Москву, заболел в дороге. Приютили, полгода выхаживали. На ноги встал – и в благодарность взялся за часовню!

Илья обвел взглядом изученные им до последней трещинки стены и живо спросил:

– А что за мастер?

– Кто же его знает? – сказал Лёня и, похрустев по осыпавшейся штукатурке, встал посередине часовни. Руки по-хозяйски упёр в бока. – Есть предположения разные. Кто там в те годы славился? Знаешь, небось. Монастырь-то был – о-го-го! Народ на богомолье толпами прёт! Мельницы по рекам, торговля, ладьи на Белое озеро ходят! Князья кресты с изумрудами тащат. Братоубийства-то замаливать полагалось!

Пока Лёня говорил, Илья, сев на корточки, зачерпнул в ладонь каменистую крошку и принялся пропускать сквозь пальцы горсть за горстью. Иногда цветной обломок старой росписи попадался ему. Все эти ничтожные, с полногтя, осколки Илья завернул потом в лист мать-и-мачехи, чтобы отнести домой.

Не менее четверти часа Лёня рассказывал нам, как цвёл монастырь и как пришёл затем к разорению и гибели. Ударяя ладонью в стену, так что наземь валилась труха, Лёня клеймил татар и поляков, Ленина, Сталина, Гитлера и с особым смаком – советских чиновников, доведших памятник старины до разрухи. Впрочем, нынешнее начальство он жаловал ещё меньше.

Петя, сидя на камушке, с любопытством поглядывал на оратора и иногда пытался подправить течение его мысли:

– Лёнь, ты бы про фрески!

Но Лёня, почуяв благодарных слушателей, уже не мог поворотить коней.

– Сколько лет землю топтали и жгли! – рубил он. – Ничего, подлечит раны – и живёхонька! И вот в двадцать первом веке нашёлся нехристь и свернул ей шею! Картой местности интересовались? – спросил он, заметив в наших глазах сомнение. – Карту местности, говорю, смотрели? Это с земли думаешь – построили громаду, ну и ладно. А с неба глянешь – и перед тобой убиение! Птица убита! Могу прокатить на вертолёте, посмотрите!

Мы не успели переглянуться, а Лёня уже названивал своему приятелю-лётчику. Но тот, как видно, был не расположен катать пассажиров.

Лёня выругался и, помрачнев, вышел под солнышко, на крошащийся камень ступеней.

– Не местные вы, нет вам дела! – с горечью заключил он.

Не знаю, с чего он взял, что мы не местные. Наверно, Петя успел рассказать ему про нас. Моё предположение подтвердилось, когда, уходя, Лёня сдавил мне плечо.

– Слушай, друг! Положи мою газету в свою булочную! Тебе никаких убытков, а делу – польза. На вот, позвонишь!

Он сунул мне в ладонь три одинаковые визитки и, сойдя с каменного крошева, повалил по лугу к дороге.

Мы остались стоять на крыльце, провожая Лёню взглядами.

– Вот леший! – сказал Илья с улыбкой, и я почувствовал, как от его деревенского словечка у меня полегчало на душе.

– Глупый пацан, – подхватил Петя. – Всех против себя настроил – власть, бизнес. С епархией даже ухитрился сцепиться! Нормально? Только с Пажковым этот номер не пройдёт. Замотает!

Петя сел на согретое первым солнцем крошево ступени и, оглядывая раскуроченную стройкой долину, закурил. Он был немного смущён тем, что сдёрнул нас ради сумбурной Лёниной лекции.

– Ну простите меня, – сказал он. – Я думал, он про фрески знает.

Илья сел чуть поодаль, сторонясь табачного дыма, и как-то весело, словно желая успокоить, обратился к Пете.

– А я думаю, не обязательно знать, что тут было. Это знание – оно само должно прийти, из стен!

Петя удивлённо взглянул на Илью.

– Ну ты сам подумай! – продолжал Илья. – Есть земля, её история и вполне конкретный ландшафт. Есть сама часовня с определёнными пропорциями. Исходя из этих данных я могу догадаться о многом! Я думаю, – проговорил он, от волнения чуть возвысив голос, – что у каждого существа и даже предмета есть истинное предназначение. У этих стен – тоже. И мы оба – и тот, первый художник, и я – можем его распознать. Если он был чуток и если я буду чуток – мы сделаем всё похоже!

– Фреска, по-твоему, фатальна? – улыбнулся Петя.

Илья, сбитый с толку его улыбкой, пожал плечами.

– Что ж мне делать-то с тобой… – задумался Петя, рукой с сигаретой смело почёсывая висок. – Что мне с ним делать, Костя?

Я не знал, что сказать. Хорошее утро разморило меня – мне было лень думать. Солнце припекало нам лбы. В уши отчаянно щебетало – над крыльцом, между кирпичами, приютилось воробьиное гнездо с торчащими наружу соломинками.

– Илюша, милый ты мой! – сказал Петя проникновенно. – Социализированные бездари всех мастей запрудили площадки, а ты не чешешься, рассуждаешь о фатальности фрески! А ведь дар – не твой. Он у тебя живёт на содержании. Господь Бог тебя к нему приставил в опекуны. Посему ты его обязан воспитать, прокормить и вывести в люди.

– Петь, а ты-то что ж это дело забросил? Я имею в виду опекунство над собственным даром? – вступился я за Илью.

Он оглянулся на меня и сказал просто:

– А у меня и нет никакого дара. Так, способности. Ни карт, как видишь, ни любви… – и мельком глянул на нашу деревню.

– Ну вот и отцепись от него. Нечего за других решать!

– А давай вообще все друг от друга отцепимся! – завёлся Петя. – Тебе, может, Левитан дачку доской обшивает, а ты и рад!

– Я не рад!

– Нет рад! Рад!

Внезапно он остыл и, сунув руки под голову, растянулся на «паперти». Несмотря на крошево и пыль, здесь было чисто. Поднялось солнце, просвечивающее все предметы насквозь, так что каждая «грязинка» светилась прозрачно.

– Слушайте! – проговорил Петя, поудобнее устраивая руки под затылком – Я тут подумал. Если б я был нефтяной магнат… А, нет, – перебил он сам себя, – магнат – это муторно. Давайте так: если бы я был единственный потомок нефтяного магната, вступивший во владение наследством, знаете, что бы я сделал? Я бы скупил всех талантливых музыкантов и художников земли на корню и заключил бы с ними контракт! Вот вам сумасшедшая сумма, которой хватит вам и вашим потомкам. Но отныне вы обязуетесь не зарабатывать музыкой и не зарабатывать живописью. Не участвовать ни в каких проектах, а только – служить тому, что вам дорого. И знаете, что тогда будет?

– Что? – спросил Илья, глядя на предсказателя почти с испугом.

– Тогда мир наполнится красотой! – объявил Петя торжественно. – Она разольётся по душам так, как ей самой хочется.

– И настанет «эра милосердия»! – сказал я.

– Да! И каждый честный творец – независимо от того, в «обойме» он или нет, – будет служить своему делу. Да и не будет никакой «обоймы»… – Петя вынул руки из-под головы, потянулся и сел. – Понимаете, ведь я бы тогда всю жизнь в какой-нибудь библиотеке просто играл Баха! А кому надо – тот приходил бы, садился и слушал, сколько ему хочется. Потому что ведь что такое музыка? – продолжал он, уплывая в свою любимую фантазию. – Когда ты играешь – ты говоришь ей о любви, а она говорит о любви тебе. Музыка – это момент взаимности, и в нём, естественно, Бог. А Бог – он бесплатный.

– Однако можно рукопись продать, – подсказал я.

– Можно продать профессию! – возразил Петя. – Профессия – это когда Бог вышел в другую комнату, а ты всё делаешь сам. Но только ты спроси у Ильи – он хотел бы этого? Хочешь быть профессионалом, Илья? Трудолюбивым расчётливым практиком, у которого и рука, и душа в таких железных мозолях, что он просто уже не может нарушить штамп – он всегда делает всё одинаково хорошо, одинаково чётко, на пять, и во сне, и в любой отключке, ни больше ни меньше, стабильность! Но Бога с ним нет! Хочешь? Спорим, что вряд ли!

На этих словах он поднялся и, отряхнув штаны от сора, взобрался на останки осыпавшейся стены – как на капитанский мостик. Отсюда ему хорошо было видно деревню.

– И ты, Илья, виноват! – произнёс он убеждённо. – Это я не могу повсюду с собой рояль таскать, да и не надо этого людям. Даже Ирине. А для тебя – завались работы! Сколько места! Хоть тебе часовня, хоть вот даже Костина булочная! А ты халявщик, молоточком тюкаешь!

Илья смотрел себе под ноги, на раскрошенный камень, но я не видел в его лице раздумий о трудной судьбе. Напротив, какая-то счастливая идея бродила в нём. Он поднял взгляд и с ободряющим сочувствием поглядел на Петю.

– Погоди-ка! Я сейчас! – и, спрыгнув в траву, со всех ног помчался в направлении деревни. – Только не уходи! – крикнул он, обернувшись на бегу через плечо.

– Чудак-человек! – сказал Петя и с рассеянной завистью проследил, как Илья взбегает по косой тропке и холм привечает его, скрывает в подёрнутой солнечным дымом зелени. А на холме – такая жизнь! В темнице там царевна тужит! Но как войдёшь, если не зван?

Некошеный луг, посредине которого каменистым островком плыла часовня, пошёл ветреной рябью.

– Хорошо земля у вас поёт! – чуть склонив голову набок, ухом к траве, сказал Петя.

У земли был густой, медовый голос кузнечиков и шмелей. Он походил на смычок виолончели, собранный из множества волосков. А затем взревел мотор, и мерный гул бетономешалки заглушил лугового Ростроповича.

Илья вернулся через несколько минут – с папкой картона и пакетиком угольных карандашей – и сразу взялся набрасывать внутренний план часовни. Правда, на этот раз он работал без обычной сосредоточенности, а как-то рассеянно. То и дело его взгляд соскальзывал на холм Старой Весны, словно Илья ждал чего-то – может, тучу?

– Идёт! – наконец воскликнул он. Как по команде, мы с Петей взглянули на лёгший между холмом и часовней луг. Сквозь строй огрубелых, сыплющих семенами трав к нам шла Ирина. На ней был красный сарафан, сшитый не то чтобы изящно, но просто, вечно, как шили столетиями.

Она шла быстро, почти бегом, и вдруг замерла, как лесной зверёк, увидевший человека. Однако собралась с духом и поспешно преодолела оставшиеся метры.

– Ну что у вас тут? – слегка запыхавшись, проговорила она. – Илюшка, ты чего меня звал? Какая лекция?

– Да тут Лёня был, рассказывал о фресках. И мы подумали – если бы на северную стену… – сказал Илья, протягивая Ирине свой незаконченный рисунок, и осёкся.

Настала звёздная тишина.

Давно пора было Пете непринужденной репликой выразить свою радость, но он только молча глядел на Ирину, или точнее – в Ирину, через внешние оболочки к центру вселенной. Пальцы его теребили холодную сигарету, осыпающуюся на камень жёлтой пыльцой.

– Лекция кончилась, зато я ещё здесь, – наконец проговорил он. – Ирин, это он для меня. Надо же нам было когда-нибудь увидеться! Вы меня не зовёте и сами не приходите, хотя ведь знаете, что я здесь. В магазин бы хоть спустились! Вот Илюша меня и пожалел. Я за это его вечный должник.

Во все глаза Ирина смотрела на героя своего романа и не находила, какие в данной ситуации будет прилично произнести слова. Красный сарафан полыхал, делая её виноватой в Петиной вдохновенной реплике. Наверно, она и правда почувствовала вину, потому что вдруг сорвалась и помчалась густой травяной тропой назад в деревню.

Петя, не двинувшись с места, глядел на мелькание огонька.– Нет, ребята, я люблю её! – сказал он просто и с убеждением. – Я её люблю.

На следующий день Петя позвонил мне и как ни в чём не бывало заговорил о деле. Информация, которой он поделился, была любопытна. Согласно его сведениям, несколько недель назад Пажков и правда внёс солидную сумму на реставрацию монастырского храма, высказав при этом пожелания относительно отделки. Учитывая величину пожертвования, Михал Глебычу не смогли отказать.

– Ходит ещё байка, что там и правда для него семейная усыпальница предусмотрена. Но я думаю, это чушь. Михал Глебыч загробной дурью не мается. Во всём, что он делает, есть трезвый мотив. Либо деньги, либо власть, ну или, на худой конец, развлечься, – объяснял мне Петя. – Короче, я собираюсь поговорить с ним насчёт Ильи. Пусть даст ему на пробу часовню расписать – не всю, конечно, кусочек, который поцелее. И без изысков – на века-то нам не надо, всё равно снесут по весне. Наша цель – впечатлить Михал Глебыча. Если понравится – считай, Илюхина судьба решена. Назначит его в артель, сведёт с людьми. И пошло-поехало!

– То есть хочешь сдать Илью дракончику на съедение? – сказал я.– Почему на съедение? Может, он тот самый Иван, который его и зарубит! – легко возразил Петя. – Да и потом, что значит «дракончик»? Пажков человек, как я и ты. И если что-то он не так понимает – так это, может, и моя вина. Значит, не проник я ему в душу, ясно?

Дня через три, дождливым утром, я открыл дверь на стук и, увидев на ступеньке бытовки Илью, отпрянул. В косо застёгнутой рубашке, с мокрыми от дождя волосами и космической тревогой в глазах он ринулся ко мне и, вытащив меня на крыльцо, замахал на Отрадново.

Как я понял из его сбивчивой речи, сегодня утром Петя открыл в часовне реставрационные работы. Илья только что оттуда! Это как то есть «открыл»? Взял и открыл? Самолично?

Я наскоро оделся и выбежал под дождик – поглядеть, что стряслось. Часовня, как старинная сахарница с расколотой крышкой, темнела на полотне зрелого луга. В её развалинах и правда наблюдалось движение. Дети юга в количестве трёх человек шустро разбирали обломки кирпичей, сор и высыпали в стоящий тут же контейнер.

По измокшей траве мы с Ильёй спустились с холма. От расшевеленной лопатами трухи тяжело, сыро пахло временем. Я зашёл вслед за Ильёй под свод и, не веря своим глазам, позвонил Пете.

– Петь, ты прямо генерал у нас! Солдатиков нагнал и дачку обихаживаешь? И кто же платит за банкет? Небось, Михал Глебыч?– Ну а кто ещё! – подтвердил Петя – Поговорили, рассказал про Илью. Говорю – пусти человека поработать, в качестве испытания. А понравится, так он храм тебе распишет! Ну Михал Глебыч без лишних вопросов – мол, на здоровье! Заинтересовался даже. Бери, мол, бойцов, только не затягивай, а то её скоро сносить. Часовню-то! – Петя умолк, чуя сердцем мои возражения. Я тоже молчал. – Это шанс для него, понимаешь ты! – наконец вскипел он.

С тех пор каждый вечер, возвращаясь с работы, я думал, долго ли продлится розыгрыш. Но он всё не заканчивался. Работяги заложили пробоину в стене бэушным кирпичом, набросили рубероид на сквозящую крышу и занялись северной стеной, той, что сохранилась лучше всего. Илья, переболев шок, успокоился и смотрел на эту невидаль без эмоций. Точнее, не смотрел совсем. Кажется, он даже не думал о том, что всё это про его честь, и снова взялся рисовать по утрам акварельки.

49 Рояль на костёр

Я опасался, что, совершив гераклов подвиг с часовней, Петя примется за Ирину, но нет – ничего подобного. Герои не виделись, и я был в недоумении: отчего это Петя после бурного выступления на ступенях часовни не гнёт Иринину волю, не взбирается конкистадорским маршем на лебяжий холм Старой Весны, а ограничился скромным присутствием у подножия? В чём в чём, а в робости мой друг ещё не бывал замечен.

Между тем каждое буднее утро к моему участку подходила Ирина – поболтать с братом. Она беседовала с Ильёй, держа голову прямо, изо всех сил не глядя с холма, хотя именно в этом беглом взгляде в долину, проверяющем, не сверкнёт ли у ограды комплекса Петин внедорожник, и заключалась цель её визитов.

Не знаю, было ли это моей фантазией или реальным проявлением «шестого чувства», но я ощущал, как от Ирининого присутствия по холму разбегались солнечные мурашки. Энергия влюблённости шла широкой волной, захлёстывая дома и огороды, дороги, деревья и всех встречных, с которыми Ирине доводилось поздороваться.

От этой нежданной подпитки что-то невообразимое творилось с окрестностями. На ближних болотах пошла ягода, а опушки народили целые реки грибов лисичек, весёлых, как мать-и-мачеха. Коля рванул в лес, и мы с Ириной нарочно воздерживались от грибной охоты, чтобы не лишать его дела.

– Гляди, Ирин, лисичек тебе принёс! – говорил он, подваливая в залепленных лесным сором сапогах к забору Тузиных. – Лисичка – лучший гриб! Миш, Мишаня – дай мне вон ведро! – и выплёскивал из корзины в подставленное Мишей ведёрко душистое и крепкое золото. – Ты, Ирина, на грибах у нас будешь! Жарь на всех! Отпразднуем! Может, кто сегодня родился? Сосед, не ты? – окликал он меня, сдерживая рвущуюся из сердца улыбку. – Ну-ка, поди сюда! Глянь-ка!

Я подходил и, пользуясь Колиной щедростью, брал пару горстей на суп. А вечером мы с Ильёй разводили костёр и варили похлёбку по-партизански. Этот суп с дымком нравился нам, потому что мы были молоды, наша жизнь не определилась. Поблизости бродила судьба, и всё, что было зыбко, бездомно, как эта похлёбка над огоньком, казалось нам знаком её расположения.