Булочник и Весна

50 Дата казни

Мысли о Пете, Ирине и дважды несчастном Николае Андреиче, которому не везло ни в любви, ни в картах, занимали меня по дороге в булочную. А когда я добрался и вошел в кабинет, то забыл о них начисто, потому что мне позвонила Майя.

Сначала её голос не разбивался для меня на слова, а тёк сплошным весёлым ручьём. По будничному, приветливому его журчанию мне показалось даже, что сейчас моя жена, как раньше, попросит меня купить картошки. Этот «сбой в компьютере» длился несколько секунд, а затем я очнулся. Майя говорила, что прислала мне на почту информацию относительно грядущей бракоразводной процедуры. Двадцать второго сентября к трём.

Думаю, она намеревалась завершить разговор прежде, чем я пристану к ней со своей идеей фикс – зазвать их в деревню. Но я оказался резвей и успел спросить напрямик: когда ко мне отпустят Лизу?

– Я не знаю, это как там у Кирилла с работой будет, – отозвалась она. – Если мы никуда не поедем…

– Так решайте уже!

– Мы решим, – сказала Майя выдержанно. – Только, чур, все переговоры со мной. Кириллу не звони ни в коем случае, а то он умрёт от разрыва совести!

– Уж поскорее бы! – сказал я от души. Но Майя больше меня не боялась. Лукавым голосом, кажется, и с улыбкой, она произнесла:

– Костя! А можно вопрос? Ты уверен, что мы тебе прямо так уж необходимы? Ты вообще-то смотришь вокруг? Помнишь, девятого мая девочка в гимнастёрке так поглядывала на тебя преданно! Ты с ней разве не дружишь?

Мотины забегания в булочную вряд ли тянули на «дружбу», и всё-таки я не смог ответить на вопрос Майи решительным «нет», а сказал, что перекинуть меня со своей совести на чужую им с Кириллом всё равно не удастся. Ваши проблемы останутся вашими проблемами. До свидания. Всего наилучшего!

– Так смотри, двадцать второго! – весело напомнила Майя и отключилась.

Ещё какое-то время – не знаю сколько – я глядел на буроватые ветки тополя в окне, а когда обернулся, у меня слегка перехватило дыхание.

Не в гимнастёрке, правда, а в джинсах и клетчатой рубашонке в дверном проёме стояла Мотя. Ухватившись одной рукой за косяк, она тихонько елозила на роликах и смотрела на меня «поджав уши».

– Ну давай уже, заруливай, паркуйся! – сказал я не без досады.

Ободрившись приглашением, Мотя вкатилась в кабинет и скромно притормозила возле стола. Я видел: ей хотелось спросить, что это за драматический диалог я вёл и, главное, с кем, но она сдержалась.

– Я по делу! – напустив на лицо серьёзность, сказала Мотя. – Видел, что с человеком творится?

Я уставился на неё, не соображая. Двадцать второе сентября – как день начала войны – перешиб мою способность к восприятию речи.

Сняв ролики и забравшись с ногами в кресло, Мотька положила на колени рюкзак и извлекла из него полированную полочку, показавшуюся мне знакомой.

– Это пюпитр от рояля! – сказала она. – Николай Андреич пришёл сегодня в театр с пюпитром! Вот, говорит, это всё, что от меня осталось.

– А!.. – кивнул я. – Ну ясно.

– Ясно, что человек пропадает! И всюду – грязная безучастность! Равнодушие – это самая грязная грязь! – с неожиданным пафосом заключила Мотя и ткнула пюпитр обратно в рюкзак.

– Ну а на фестивале почему не вышло? – спросил я, через силу отрывая мысли от «даты».

– Потому, – хмуро сказала Мотя. – Отработали убойно. Зал лежал! Этот учитель его, Антон Семёнович, прямо расчувствовался, сказал, мол, есть предмет для разговора. Я думала, всё, конец скитаниям, сейчас старикан возьмёт нас под крыло. А на него, прикинь, гипертония навалилась! И всё – он уже не появлялся. Жанка обратной дорогой всё Николая Андреича по плечу хлопала. Мол, где ваши контракты, Станиславский?

– Ну а если понастойчивей? – сказал я. – Ну, там, самому о себе напомнить?

– Ты чего! Он не сможет! – возразила Мотя с благоговением, как будто в этой-то щепетильности и заключалось главное сокровище Тузина. – Да и потом, теперь он уже сдался, – прибавила она хмуро. – Он просто сдох! И вот в связи с этим у меня появилась мысль, как нам его выручать, – сказала она и подняла на меня решительный взгляд. – Хотела спросить: ты как, помогать будешь?

Мне сделалось вдруг весело и наплевать – как с горя напившемуся. Я подумал: раз Майе ничего от меня не нужно, разумеется, я буду помогать Моте! Буду помогать Николаю Андреичу и всем, кто готов взять с меня хоть шерсти клок! А чем, скажите, мне ещё заняться?

– Ну валяй, рассказывай! – сказал я. – После двадцать второго сентября я совершенно свободен.

– Это поздно, – возразила Мотя, приняв мою шутку всерьёз. – Нам бы вот прямо сейчас!

Слазив под стол за роликами, Мотя обулась, и мы вышли через чёрный ход во дворик. На локте у неё, пониже закатанного рукава, темнела шикарная корка запёкшейся крови – как в детстве. Я спросил, где она грохнулась. Но Мотька только мотнула головой и, усевшись на ящик, приступила к изложению плана спасения Тузина.

– С Рамазановной бороться бессмысленно, – сказала она. – За неё – пролетариат. Она наших халтурой снабжает. У нас теперь в театре типа аниматорское агентство. Свадьбы, днюхи – всё путём, и все довольны. Какое ещё искусство, когда жрать нечего! Так что нет, народ революцию не поддержит. Нам нужен новый независимый театр! Свободный от цензуры потребителя!

Я ожидал от Моти всякого и тем не менее был обескуражен.

– Ребята, вы меня переоцениваете. Что я вам, «Макдоналдс»? Мы – маленькая пекарня, нам бы выжить. Билеты на самолёт ещё ладно. Но театр я не потяну.

– Потянешь! – уверенно возразила Мотя. – Финансовых затрат – ноль. Можем мы у тебя в зале установить подмостки, такие же, как девятого мая? Небольшое возвышение, пять-шесть квадратов – больше и не нужно. В углу, напротив столиков! Будем с Юркой давать куски из наших спектаклей. Просто чтобы дух боевой поднять, понимаешь? Я хочу, чтобы Николай Андреич знал: мы с ним крутые! Мы можем высказаться даже на минимальном пространстве! А там обязательно что-нибудь придумаем. Главное – не закиснуть в пору невзгод. Что скажешь?

– А шум? – спросил я. – Это ж всё-таки булочная. Народ за столиками, касса пищит.

– Не боись! – возразила Мотя. – На то мы и артисты, чтобы завоёвывать зал. Замрут – не пикнут! Ты только назови время, когда народ идёт хороший. И попиарить, конечно, надо это дело подручными средствами.

Мотины наивные планы развеселили меня. Пустыня и смерть, лёгшая вокруг после Майиного звонка, как будто ослабила хватку. Ну а что, в конце концов, не наивно – строить дом в расчёте, что кто-то там соизволит приехать?

– Ну ладно. Я тогда домой, мне ещё текст зубрить! – улыбнулась Мотя, почуяв моё одобрение.

Я сказал, что провожу её.

Пыльно и солнечно было на улице. Пахло приветом из сентября – разбитым где-то арбузом. На земляной дорожке Мотина скорость снизилась. Скребя по высохшей глине, она подкатила к калитке и, взявшись за колышек, остановилась:

– Представляешь, наша хозяйка раньше сдавала каким-то азиатам. Так Юрка спать не мог. Как приехали сюда – ему кинжалы стали сниться, черти. Свалил к подруге.

За кустами красного шиповника старые брёвна спеклись в маленький дом. Мне вспомнилась съёмная квартира, где навещал меня «демон времени».

Мотя внимательно посмотрела мне в лицо и спросила:

– Хочешь воды?

Мы вошли во дворик, заросший крапивой и одичавшими цветами. На крыльце она переобулась из роликов в шлепанцы и вынесла мне большую коричневую кружку с щербинкой. Вода была кипячёная, успевшая за день пропахнуть старым бревенчатым домом. Я вспомнил, как после разрыва с моими почти не чувствовал запахов – ничего, кроме бензина. Теперь пахло всё. Не знаю, как сказать. Эта пыльная улочка и чашка воды пахли острым несчастьем жизни, её невечно стью.

Глотнув воды, я сказал Моте, что буду ждать её с подробностями нашего нового проекта. Прощаясь, мы расцеловались по-студенчески, и я был рад, что между нами мелькнуло что-то беззаботное, любовно-лёгкое. Жаль только обманывать Мотю – я ведь знал, что после развода рассыплюсь в пыль.Возвращаясь в булочную, я думал: нырну в пекарню. Хлеб столько раз выручал меня. Простые действия наводили порядок в уме, аромат утешал сердце. Но, похоже, нынешний враг был не по силам хлебу. Чувство, что вместе с семьёй утрачиваю право на жизнь, всё более укреплялось во мне, и уже начал копошиться в солнечном сплетении страх. Можно было подумать, мне и правда осталось жить до двадцать второго.

С некоторых пор меня бессмысленно убеждать, что ангелов нет. Когда в навалившемся мраке я сел на ящик у чёрного хода и достал сигареты, мне позвонил Петя.

– Ты чего мне мозги мозолишь? – спросил он строго. – Влез в сознание и давишь на совесть! Обиделся, что ли, за утро? Ну извини! Я тебе искренне, как брату!..

Его трогательный упрёк был понятен мне. Я и сам отзванивал, если без видимой причины принимался настойчиво думать о ком-то из близких.

– Да нужен ты мне был! – отозвался я. – Мне Майя звонила – двадцать второго сентября в суд!

– А… Вот в чём дело! Ясненько, – сказал Петя, и голос его «нахмурился».

Он помолчал и спросил:

– Ну а ты-то чего? Возражаешь, что ли? Мало тебе двух лет тягомотины?

Я собрал все силы. Мне хотелось ответить предельно честно – чтобы Петя просёк мой «диагноз» и как-нибудь меня спас.

– Петь, я не приспособлен к таким вещам. Не могу сначала покреститься, а потом решить, что Христос был липовый, и поменять веру. И главное, никаких ниточек не остаётся. Если бы хоть Лизку она ко мне отпускала!

Это была малодушная реплика, да и не вполне правдивая, но она помогла. Петя сразу завёлся:

– Что значит «хоть бы отпускала»! А ты кто вообще есть? Вы с Майей в равной степени…

– Да в какой равной! У них Кирилл всё решает. А Майя ещё и запрещает ему звонить, потому что у бедного праведника от моих звонков может взорваться совесть!

– Значит, крайний у нас Кирилл? Это хорошо! – обрадовался Петя. – У меня как раз мама к нему собиралась. Её отец обычно возит, но уж ладно, найду время. И запишемся мы к нему последним номером, на вечерок, чтобы пообщаться без помех на тему его пропащей личности.

– И что это даст? – спросил я уныло.– Откуда я знаю? Хуже, во всяком случае, уже не будет!

Если бы не Петя, я бы не знал, что дружба, как и любовь, – вполне божественный водоём. В нём живут прекрасные рыбы – открытость души, вдохновение, самоотдача, словом, всё лучшее, что мы ещё можем в себе обнаружить. Поодиночке мы с ним так себе герои, но спевшись готовы спасти планету. Временно исцелённый, с глотком надежды из Петиной фляжки, я вернулся к своим баранкам.

В субботу и воскресенье, успокаивая в перекурах негодующую Маргошу, я помогал Моте обустраивать «зрительный зал». Мне и самому было любопытно – как-то примет бродячих артистов наше хлебное царство?

Помещение, где стоят столики, отделено от торгового зала подобием арки. В углу между аркой и стеной есть пространство, где в своё время я думал поставить камин, но так и не смог вписать его в бюджет. Там-то и были устроены нами крохотные подмостки. Мотя ухитрилась разместить на них два стула и позаимствованную в театре рыжую конторку, на которую можно было положить усталую голову, поставить лампу или стакан. Вокруг подмостков было брошено несколько ящиков – своеобразных осколков сцены, на которые актёры могли ступать в ходе представления.

Чтобы обособить «театр» от булочной, решено было закрыть часть арочного проёма ширмой с афишами. Мотька рисовала афиши сама – это были чёрно-красные плакаты, пахнущие свежей тушью. Их революционная стилистика будила в памяти речёвки Маяковского. Я усомнился было в их эффективности, но, когда пошли спектакли, признал: афиши оказались ровно такими, как надо. Мотин Гамлет звонко лупил стихом по душе, поросшей торгово-развлекательной плесенью.

Поначалу зрители были случайными. Кто-то, пусто глянув, шёл восвояси. Кто-то проталкивался поближе и замирал до конца перформанса. Кто-то говорил, что Мотька – это «Эдит Пиаф», а бывали и такие, кто спрашивал, чью партию мы поддерживаем.

Мотя не поддерживала никаких партий и вообще была чужда проповедей. На пару со временно протрезвевшим братом Юрой они проживали на дощатых подмостках куски из чеховских пьес, сцены из «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых» – всё, что успели в своё время перепробовать с Тузиным. Грандиозность репертуара, наложенная на немыслимую тесноту подмостков и отсутствие хотя бы минимальной дистанции между актёром и зрителем, производила эффект ближнего боя.

По вечерам, ко времени представления, в булочную стал набиваться народ. Имевшихся в наличии столиков категорически не хватало – пришлось накупить стульев и расставлять их перед выступлением вдоль стен.

Скоро у Мотьки появился фанат – худенький парнишка со стянутыми в хвост волосами. Была в его лице особая гармония. Разрез глаз, губы, подбородок и нос представляли собой печальные треугольники. Он оказался старомоден и после каждого спектакля протягивал Мотьке фиалку в белом горшке. Его фиалки были диковинные и всякий раз нового сорта – похожие на жасмин и на подснежники, на колокольчики, примулы и даже на маргаритки. Если б он знал, что у Моти нет своего дома и ей некуда деть эти горшочки, он, наверно, дарил бы ей не фиалки, а конфеты.

Мотя принимала цветы строго, без благодарности. Но всё равно паренёк был рад. Треугольники его лица расправлялись и становились лодочками, крыльями пагоды. Рассеянно задевая чужие плечи, он уходил.

Крохотный, трепещущий в ладони булочной Мотин театр был сделан из первозданных материалов – голоса, жеста, гнева, любви, слёз. И всё-таки чего-то мне не хватало в нём. От человека и от искусства, да что там – даже от хлеба мне хотелось разрешения «вопросов», а Мотины представления кружили в страстях, не указывая дороги к берегу. Мы даже поспорили с ней об этом.

– Тебе нужен ответ? – кипятилась Мотя. – А мне нужны слёзы! Мне чихать на проповеди, зато у меня есть Сергей Есенин! Пусть он не знает истин и навеки подшофе, но он написал про собачье горе, «покатились глаза собачьи» – помнишь? Можешь предложить что-нибудь, что больше спасает душу?

И правда, когда Мотю вызывали «на поклон», она любила прочесть что-нибудь из Есенина.

Что касается цели предприятия, заключавшейся в подбадривании Николая Андреича, приходилось признать, что она потерпела крах.Несмотря на то что имя режиссёра-постановщика было прописано Мотей на каждой афише, интереса к авантюре Тузин не проявил.

51 Хорошие новости

Однажды мне приснилось, что лето, на которое мной возлагалось столько надежд, – это книга, светлый потрёпанный том. Мне осталось листнуть несколько последних страниц. Я мусолю в пальцах их жиденькую толщину, не решаясь дочитать – вдруг и в них нет ни слова о моём счастье? И медлю, и мрак набегает, и пахнуло уже смертью из ельника, и вспученная глина вот-вот разомкнётся, чтобы затянуть меня во вращающуюся под пальцами гончара воронку.

В неясной тревоге я бродил по участку, заглядывал в новый терем. Прислонённые к стенам доски цепляли за рукава. А когда задувал ветер, дом говорил в голос. «Осень, осень», – шелестел изношенный полиэтилен, которым ещё весной мы с Ильёй укрывали брус. «Скоро, скоро», – шуршал по фанере надорванный рулон рубероида.

Ребята постелили пол, подбили потолок и собрали наконец дубовую лестницу. Теперь по надёжным её ступеням можно было взойти на верхнюю палубу и, приникнув к окну в Лизкиной комнате, единственному, из которого не виден пажковский комплекс, глянуть в синюю даль.

Но почему-то у меня всё никак не получалось переселиться под новую крышу. Наверно, я ждал, что осень сама вытолкнет меня из бытовки.

Лето переломилось однажды ночью. Проснувшись утром, я вышел на ступеньки и увидел: «виски» моего участка, где росли трава и хрен, поседели начисто. Тонкий, весь в лучистых морщинах лёд затянул ямки в глинистой почве. Похоже, я погорячился, выйдя курить в футболочке.

С чашкой кофе в ладонях, как с мини-обогревателем, я прохрустел к калитке и вышел на улицу. У забора Тузиных стояла их старенькая, брусничного цвета машина. Николай Андреич в шинели с болтающимся карманом порхал вокруг.

– Ну что, Костя? Пропели мы лето красное? – крикнул он, заметив меня. Я подошёл и, отлепив одну руку от чашки, пожал его холодную худую ладонь. Тузин шмыгнул носом и улыбнулся неискренне.

– Ну, как поживает ваша булочная? Как Мотькина самодеятельность? Хемингуэя, говорит, давать будет? – сказал он. – Было дело… В прошлом году на скорую руку зажарили два рассказика!

– Николай Андреич, почему не заходите? Мотя старается.

– А зачем мне эти жалкие лоскуты? – пожал он плечами. – Лоскутами сыт не будешь. А целое нынче не в чести. Время чипсов!

Я пожалел, что спросил.

– Вот вы, Костя, сидите в своей райской булочной, питаетесь Мотькиными иллюзиями. А у нас творятся мистические дела! Видели, что за стёклышки у них на куполе? Блеск галактического масштаба!

Тут было нечего возразить. На утренних и вечерних зорях комплекс посверкивал сотнями кровавых пенсне. Тузин оглядел чуждый мир, по ошибке пахнущий яблоками и флоксами, и с улыбкой ненависти заключил:

– Нет уже её, Костя, нашей земли. Вся вышла! Но вы не унывайте! Осваивайте социальные сети, развивайте бизнес, присматривайте другую жену! В конце концов, утрата некоторых вечных ценностей – это ещё не блокада Ленинграда и не ГУЛАГ.

Тут лицо его переменилось, обретая прежнюю озабоченную деловитость.

– Ну-с, попробуем завестись! – сказал он и как-то суетно сел за руль, повертелся, поднял спинку скрипучего кресла. – Мне недалеко! – крикнул он в форточку, словно оправдываясь. – У Колиного приятеля тут сервис не сервис – гаражик. Говорит, недорого сделает!

С надсадным треском машинка отъехала, и я заметил по следам на траве, что утренняя «седина» начала оттаивать. Пора и мне было собираться в булочную.

Пока я докуривал, глядя на иней в колеях, из калитки вышла Ирина с хилым саженцем в руке. Положив растение на землю, она вынесла к забору садовую скамеечку и присела с тяжёлым вздохом, словно сгрузила не лёгкое своё тело, а самосвал камней.

– Ирин, ну а вы что вздыхаете? – спросил я без охоты, потому что всё-таки нельзя было не спросить.

Она ковырнула совком землицу и, не взглянув, отозвалась:

– Представляете, у нас Тузик всё поскуливал с вечера… А ночью упал!

– Откуда? – спросил я в ужасе, представив себе, как старый пёс кубарем рушится с лестницы.

– Да нет, просто упал. Начал кашлять и завалился на бок, – тихо объяснила Ирина. – Я ему валокордину накапала в пасть. Ветеринар был из «ночной». Николай Андреич всё ругался – мол, деньги трачу… Врач сказал, сердце не тянет. – Ирина умолкла, и на её светлом лбу явилась поперечная складка.

– Это мне за Петю вашего наказание! – проговорила она и с прямым отчаянием посмотрела мне в глаза. – Мы ведь с ним перезванивались! Назначали время, и он мне звонил. Ну что вы так смотрите. Осуждаете меня? – И вдруг, словно забыв о своём несчастье, улыбнулась. – Знаете, сколько он всего мне понарассказывал? Всю жизнь! Всё про музыку, про родителей, про учеников и про вас даже. Просто всё – открыто, от души, как такой длинный роман с продолжением! Чтобы я не вслепую доверяла ему, а всё бы о нём знала. Ну и я ему тоже… Хотя мне-то и рассказать нечего! Знаете, Костя, мне казалось, что раз мы не встречаемся, а так, по телефону, то это и не грех…

Я вынул новую сигарету, хотя меня уже тошнило от курева.

– Ну и вот теперь – Тузик. Я сразу поняла, что это кара. Даже ещё не сама кара, а предупредительный знак. Отключила телефон, чтобы не было соблазна. Звоните, если что, на Мишин! – сказала Ирина и, взяв комок корней, ткнула в ямку.

Я кивнул – мол, да, понял – и двинулся к дому, но не успел сделать и десяти шагов.– Костя, подождите! – позвала меня Ирина. – Дайте я ещё вам скажу! Я вот всё думала – почему других не наказывают? И поняла: другим, может, наплевать на близких, для них главное – «пожить». А я-то их люблю. Вот мне и больно!

Чудесное Иринино «их», в которое уместились и Миша, и вся живность, и Николай Андреич, – отозвалось во мне лёгкой завистью. В тот же день, захватив из булочной мясной фарш для пирогов и зайдя с ним проведать пострадавшего пса, я увидел в саду свидетельство Ирининого раскаяния – порванный на тряпки красный сарафан. Ягодным его лоскутом с остатком зелёной тесьмы она протирала забрызганные стёкла теплицы. Рядом с ней в нестриженой траве блаженствовал Тузик. Он лежал, подставив пузо солнцу, по-лебяжьи изогнув косматую шею. Время от времени, отвлекаясь от стёкол, Ирина щекотала ему живот. «Смотрите! – окликнула она меня. – Один заморозок – а уже обожгло!» – и кивнула на тронутые ржавчиной огуречные листья.

Простившись с Ириной, я стал ждать Петиного звонка. Должен же он был полюбопытствовать, отчего у его Алёнушки не отвечает телефон! Надо признаться, он проявил завидное терпение, позвонив мне только вечером следующего дня. Я как раз выехал с работы, а через двадцать минут уже парковался по Петиной просьбе у ворот комплекса. Его джип стоял тут же, но самого хозяина видно не было.

Не удерживаемый никем, я прошёл за ограду комплекса – пахнуло цементной взвесью – и, оглядев стройку, сразу увидел Петю. Он покуривал, присев на бетонную тумбу, волосы трепал ветерок, строительная каска, как шлем с усталой головы легионера, лежала рядом.

– Чего сидишь? – полюбопытствовал я.

– Да вот того! Михал Глебыч никак не свалит! – произнёс Петя с досадой. – Вон он, ножками болтает! – и кивнул на аквапарк.

Я поднял голову к сверкающему куполу. На узком бортике, в том месте, где купол пристыковывался к бетонному корпусу будущего фитнес-клуба, в самом деле сидел человечек в рыжих штанах и снимал виды посредством некого гаджета.

– Грохнуться не боится?

– Да ты чего! – удивился Петя. – Он же ловкий, как чёрт! Наш планктон на тимбилдинг вывозили – так он припёрся и на глазах у изумлённой публики прошёл по канату на двухметровой высоте! Я не видел, правда, но люди в шоке.

Докурив, Петя встал и, выйдя на площадку перед аквапарком, крикнул:

– Михал Глебыч, я, может, поеду?

Пажков встрепенулся.

– Петька! – заорал он с верхотуры. – Чтоб завтра в девять! И экзерсисы свои кончай! Урою, ты меня знаешь!

Тяжко вздохнув, Петя сунул каску охраннику и вышел с территории стройки.

По мутному от первых сумерек лугу мы, не сговариваясь, двинулись к часовне.

– А что за экзерсисы? – спросил я дорогой.

Петя глянул искоса и слегка улыбнулся.

– Тёмушкина помнишь? Я тебе рассказывал. Ну сибиряк, композитор. Дарование! Был бы король, если б не трусость. Три года уже в Москву его пытаюсь пригнать. Так вот он за лето разродился шедеврами. Вчера звонит: погляди, говорит, скажи своё мнение. А уж поздно было, из офиса все свалили. Ну я не стал до дома ждать. Распечатал. Представляешь, чудик – прислал скан прямо от руки! То есть просто рукопись, шариковой ручкой. Красотища! Налил кофейку, сел читать. И тут бес меня попутал. Я тебе, помнишь, рассказывал: у Михал Глебыча в приёмной «Стейнвей»! Он же у нас ценитель вечного, ну и меня чем-то ведь надо дразнить. Озвереть, какой инструмент! Офис пустой – не удержался, сел.

– Петь, ты ж не играешь! – напомнил я.

Он чуть приподнял брови и улыбнулся. Как будто тут была тайна, но он собирался открыть её не теперь.

– Так вот, – продолжал он. – Не знаю, может, кто донёс, что музыка звучит. Очнулся я этак через полчасика, гляжу, в полировке – Михал Глебыч! Ну браво, браво! Это, говорит, чего? Я, как дурак, ему всё и выложил – про Тёмыча, что, мол, собираюсь осенью его вещицы на публику представить.

– На публику? – поразился я. – Ты это что, серьёзно?

– Ну а почему нет? Был бы материал достойный! – сказал Петя, весьма довольный выражением моего лица, и через плечо оглянулся на комплекс. – Ох, как же он орал! Я, говорит, тебя, Петька, пасу, как сына, в люди вывожу, а ты меня кидать! Я, мол, сколько раз тебя просил сыграть для меня, для друзей, украсить, так сказать, вечеринку! А ты мне чего? Ты мне шиш! И трёхэтажным!.. Я аж пригнулся – думаю, ладно, пусть увольняет, главное, чтоб не убил. Но он ничего, отошёл.

Готовь, говорит, к восьмому лёгкий джазовый репертуар, у меня публика интеллигентная, будешь между тостами создавать атмосферу. Ну потом-то, говорит, когда нарубимся, мы тебя, конечно, сменим на попсу… У него восьмого сентября у жены день рождения. Нормальная такая тётка. Сеть косметических салонов, и с парашютом прыгает.

– Ну так и сыграй, раз просят! Авось отстанет.

– Думаешь, сыграть? – спросил он как-то зыбко и остановился, не дойдя до часовни десяток шагов. Сшелушил в кулак семена с нескольких спелых злаков и поднёс к носу. – Как только я сыграю – он меня вышвырнет. Или не знаю… Нет! Даже вообще забудь!Честно сказать, я не вполне понимал Петино смятение, но решил впредь избегать подобных тем.

– Ну вот, любуйся! – сказал он, когда по огрубевшей луговой траве мы дошли до часовни.

Я не был здесь со времён Лёниной лекции. Не то чтобы она сильно изменилась, но кое-где появились вкрапления свежей кладки. Дыра на входе уменьшилась вдвое и стала походить на дверной проём. Главное же, была выровнена одна стенка. Войдя под купол, Петя остановился напротив и довольно долго смотрел на серую, в комочках раствора, поверхность.

– Я чего тебя звал-то! – очнулся он, наглядевшись. – Два дня Ирине не могу дозвониться. Ты не в курсе, что там у них? Семейные разборки?

– У них пёс в обморок упал. Она решила, что это ей наказание за ваши беседы, – объяснил я.

– Вот оно что! – кивнул Петя и подошёл к проёму. Низкое солнце ударило ему в лицо. – Ну с этим мы разберёмся. Я-то думал, там чего похуже, режиссёр взбесился! Нет, ну пса-то жалко, конечно, пёс у них хороший…

– Петь, а ты бы не взбесился? На месте режиссёра? – сказал я, выходя за ним на осыпавшееся крыльцо.

– Да ладно, не наезжай! – улыбнулся Петя. – Я о нём, между прочим, тоже подумал. Надо бы ему помочь!

– Что значит – помочь?

– Ну, скажем, посодействовать его карьере. Чтобы он не сильно-то о жене плакал. Которую, кстати, сам же и разменял на свой паршивый театр!

Я спрыгнул в траву и протоптанной стёжкой двинулся обратно к воротам комплекса, где остались наши машины.

– Да погоди ты обижаться! – окликнул Петя. – Это всё, брат, только присказка! А у меня для тебя ещё и сказка!

Я замедлил ход и, остановившись через пару шагов, обернулся:

– Ну, я слушаю. Только поживей.

– Не гони лошадей! – закуривая, улыбнулся Петя и не спеша подошёл. – Сначала скажи: есть у тебя предположения, как я провёл вчерашний вечер?

Он глядел на меня с торжеством, выдувая в сторону перисто-кучевой дымок. Я понятия не имел, что ещё он мог придумать.

– Ладно, – сжалился он. – Не будем тебя мучить, – и, перегнав сигарету из одного угла рта в другой, прищурился на закатном солнышке. – Вчера вечером я пил с вашим Кириллом водку, причём у него в гостях!

Пауза, как и планировал Петя, вышла внушительная.

– Он не пьёт, – вымолвил я наконец.

– Как это не пьёт? Ты чего, он же доктор! Это, может, с тобой не пьёт, а со мной попробовал бы отказаться! – улыбнулся Петя, и мы неспешно пошли через луг к стоянке. – Значит, слушай! – начал он. – Живёт он так: снимает квартирёнку в старой девятиэтажке. Дома не сказать что бардак, но и не порядок – у него две собаки настоящие, дворняги. Одна старая, болеет, совсем плохая. И он под это дело очень уязвим. Вот, говорит, видишь, чего творится! Ну у меня, ты знаешь, тоже на собак нервы не железные – потому, может, и вышел у нас разговор. Не пойму я вообще, как он с такой головой людей лечит? Конечно, окулист – не хирург, но всё равно.

В общем, когда клиент дозрел, я ему напрямик: мол, почему у вас Лизка с отцом не может нормально общаться? Даже на дачу в каникулы её не пускаете! Что, ему, отцу то есть, с пулемётом надо дочь отбивать? Он моментально понял – да, говорит, всё сделаю. Я, говорит, этот вопрос непростительно упустил! – и Петя просиял, гордый плодами своей миссии. – Ну дальше я уже не стал давить. Поглядим, что будет. От тебя тут требуется одно. Какая бы ни последовала реакция, веди себя дружелюбно и адекватно.

Около двенадцати, когда я уже лёг, мне позвонила Лиза. Она звонила с мобильного и говорила очень тихо, возможно, что и спрятавшись под одеялом.

– Папочка! Меня, может, отпустят к тебе в гости! – возбуждённо прошептала она. – Ты, главное, ни на кого не ругайся, а то всё испортишь! Ты там приготовь мне кровать, и всё чтобы было чисто. И приготовь ещё место бабушке – может, я с бабушкой приеду! Если тебе никто не позвонит, ты завтра сам маме позвони и спроси – ну как, ты Лизку-то ко мне отпускаешь, а то я её очень жду! И ничего не возражай. Просто молчи, как будто на всё согласен.

Закончив инструктаж, Лиза отключилась.Я встал с постели и оглядел свой сарай. Жёлтая лампа, окружённая абажуром из дюжины мотыльков, особенно меня поразила. За целый год я не удосужился привинтить плафон. Но даже и без плафона бытовка казалась мне куда более подходящим местом для встречи Лизы, чем большой недостроенный дом.

52 У меня гости

В последнюю субботу августа, в полдень, Майя и Лиза прибыли в деревню. Согласно неизвестной мне договорённости, их привёз всё тот же Петя. Его дипломатическая миссия была выполнена им с блеском: лица обеих выскочивших из машины девиц были веселы – ни малейшего напряжения или грусти.

– А где кошечка? – спросила Лиза, с улыбкой оглядывая непокорённые плантации хрена. Но мы не успели выяснить насчёт кошки, потому что на поле раздались вопли – Миша Тузин и Колина Катька, запускавшие на опушке змея, загнали его на берёзу.