Булочник и Весна

Потихоньку двигалось к финалу старовесеннее лето. Николай Андреич вернулся с фестиваля тревожный и бодрый, захваченный мечтами, и, кажется, не заметил ни Ирининого пугала, ни сарафана, ни растёкшегося по деревне тумана нежных чувств. Он ждал добрых вестей, ждал, может быть, чуда. Это было видно по небывало доверчивому, почти детскому выражению его серых, с крупинками янтаря, глаз.

– Я знаете как решил? – объяснял он мне на вечернем досуге. – Не буду дёргаться. Уж пусть как Бог даст! Если после фестиваля ничего не изменится, то я это дело брошу. Пойду искать нормальную работу, как Ирина моя мечтает. Работать я, правда, не люблю и не умею, – улыбался он. – Но в крайнем случае вы ведь возьмёте меня к себе разгружать муку?

От Моти, которая время от времени забегала в булочную, я знал, что старый учитель Тузина действительно прибыл на фестиваль и видел спектакль и даже загадочно намекнул Николаю, что прощает ему ошибки юности и не исключает возможность сотрудничества. Решающего разговора, однако, не состоялось, – мэтр слёг с гипертонией.

И вот теперь Николай Андреич бродил, жевал петрушку, заглядывая то и дело в свой телефон – ловит ли сеть, нет ли писем?

Наконец, в первый августовский заморозок, он надел шинель.

Я шёл из леса с горстью подберёзовиков и увидел Тузина за забором. Он сидел, как старик, – в пальто посередине летнего дня, укрытый от солнца корявой яблоней, с початой коробкой конфет «Южный орех» в руке.

– А, грибник, это вы! Не проходите мимо! – оживился он, заметив меня.

Я открыл калитку с проволочкой вместо щеколды и вошёл.

– Как поживаете? Сладеньким не желаете угоститься? – спросил Тузин и, не вставая из кресла, протянул мне коробку.

Я мотнул головой – жуйте сами свои конфеты, раз вам лень пожать человеку руку – и, подвинув Иринину скамеечку для прополки, сел.

– Знаете, Друг, я тут стал грешить философскими размышлениями! – заговорил он, элегантно, как сигару, взяв в пальцы конфетку. – Как вы полагаете, что человеку остаётся, если он неудачник? Окончательный и бесповоротный?

– Застрелиться.

– Не говорите глупости. Застрелиться – это грешно. Всё ровно наоборот! Единственное, что остаётся такому человеку, – это жить праведно. Если ты праведно живёшь, ты как бы становишься не виноват в своих неудачах, и тебе легче. А что есть праведная жизнь? Праведная жизнь – это труд по переплавке невечного в вечное. А? Как вам такая формулировка? – И он отправил конфету в рот.

– Мне бы попроще, – сказал я.

– Попроще? Пожалуйста! – дожевав, согласился он. – Скажем, вот вы ненавидите кого-то – это невечное. А полюбили – и стало вечное. То есть переплавилось!

Я отвернулся и сорвал лист подорожника. Из ножки его потянулось несколько оборванных струн.

– Вот то-то! И я о том же! – обрадовался моему молчанию Тузин. – Мне Жанну Рамазановну простить полагается, а я, напротив, желаю зашвырнуть её на Северный полюс в босоножках! И мне полагается эту ненависть преобразовать в понимание и братское чувство! – Тут он упёр локти в колени и взялся за голову. Его лоб перерезали злые морщины. – И что обидно! Ведь я бы это запросто, если бы всё у меня сложилось. Знаете так, широким жестом с барского плеча: мол, прощаю всем! – И Тузин взмахнул рукой. – Но видите – не звонят мне, не пишут. Что тут скажешь? Дар прошёл мимо. Жизнь прошла мимо. А, Костя? Денег нет, любви нет, чести нет. А?

Я и сам порядочный нытик, но Николай Андреич побил все рекорды. Со скамеечки я поглядывал на его отчаявшееся лицо. Мне вдруг стало жалко его, как бывало жалко только Лизку и иногда родителей.

– А хотите, сгоняем куда-нибудь на выходных? – сказал я. – Возьмём у отца металлоискатель, найдём клад? Он нам карту даст, куда ехать. Или, хотите, на Волгу? Возьмём моторку напрокат…

– Да не нужен мне клад! – сказал Тузин с чувством. – Не нужны мне эти ваши таёжные маршруты! А ну вас, Костя! И на вас надежды нет! – вскричал он, махнув рукой. – Никого! Луна! Каракумы! – и, подхватив со стула конфеты, устремился в глубь сада, но далеко не ушёл. Шагов через пять раздался хлопок. Николай Андреич пошатнулся и замер.

Медленно, будто во сне, я поднялся со скамеечки и проследил решающий кадр: вот герой в предсмертном удивлении прикладывает ладонь к простреленному боку. Отнимает и смотрит – где же кровь? Ах, ошибка – нет крови! Карман шинели зацепился за яблоневый сук, взорвались старые нитки, но крови нет! Карманы не кровоточат.Тузин поковырял распоротую, кое-где и «с мясом», ткань обмундирования и с недоумением взглянул на меня. Конфеты из коробки, всё ещё зажатой в левой руке, беззвучно выпадали на траву.

С того дня он переменился. Работы в летнем театре было не много. Он возвращался рано и, вытащив в сад шезлонг, ложился в тень. Ирина свистала мимо мужа с выражением яростного, искрящегося торжества и, судя по всему, никак не пыталась его утешить.

Как-то раз я угодил к Тузиным на чай с вареньем из ранних яблок, ещё не остывшим после варки.

– Яблоня, – объясняла Ирина, переливая в вазочку тягучий янтарь, – материнское дерево, женское. Кормилица, вроде коровы. Не то что эти эгоисты – сосна или дуб! Думают только о своей прочности. А посмотрите, какие у яблони хрупкие ветки и как они расположены – низко, некоторые почти у земли. Любая буря или снег могут их сломать. Зато они удобны для яблок!

– Карманы ещё рвать о них хорошо, – равнодушно прибавил Николай Андреич.

Он окончательно сросся со своим креслом и вставал теперь, лишь когда солнце вынуждало его искать новую тень.Вечерами его вялое безучастие оживлялось до состояния меланхолии. Чтобы избыть её, Тузин шёл в дом и наваливался на рояль. Из окон брызгала музыка. В ней угадывалась красота, но несколько «поплывших» нот смазывали гармонию, как бывает смазан снятый на скорости кадр.

Однажды Петя позвонил мне и между прочим спросил:

– Интересно, с чего бы это наш гений сцены взялся за музыку? Невзгоды заели?

– А тебе что, со стройки слышно?

– Да нет. По телефону. Болтали тут как-то с Ириной, – нагло отозвался Петя и прибавил: – Ну долго-то за роялем он не протянет!

Меня взбесила самоуверенность, пускай и наносная, с какой он обмолвился о своих разговорах с Ириной.

– Протянет сколько надо, – огрызнулся я. – Он нормально играет. В пианисты только, извини, не рванул.Я не понимал, к чему он заговорил об этом. Скорее всего, никакой причины и не было. Просто Петя, как всегда, нечаянно «глянул в воду». Музицирование Николая Андреича закончилось в одночасье, и самым драматическим образом.

В тот вечер я приехал с работы, и Илья, как всегда, закрыл за мной ворота, но что-то в движениях его, в наклоне головы и стремлении не встречаться со мною взглядом показалось мне настораживающим. Дикая мысль, что в моё отсутствие могли приехать Майя с Лизой, прострелила меня. Я велел Илье признаваться.

Он помолчал и, наконец осмелившись посмотреть мне в лицо, выдохнул:

– Костя, ты зашёл бы к Ирине!

К Ирине! Это ещё зачем? Но сколько ни тряс Илью, вразумительного ответа он мне так и не дал. С его слов выходило, что сегодня не без его, Ильи, участия в доме у Тузиных сложилась некая взрывоопасная ситуация. И надо сбегать узнать, не требуется ли помощь? Может, хоть Мишу забрать, поиграть с ним, пока они там не разминируются. Сам же Илья показываться Николаю Андреичу на глаза не может никак, поскольку виноват.

Учитывая всё вышесказанное, мне не очень-то хотелось заходить к Тузиным. Я решил, что пройдусь мимо окон, а там посмотрим.

Уже на середине улицы до меня донеслись раскаты шопеновского полонеза. Инструмент был плох, музыкант – неряшлив, и всё же Николай Андреич грохотал с чувством.

Войдя в незапертую дверь, я остановился на пороге гостиной. Сквозь громыхающую завесу музыки мне были видны вздрагивающая спина Тузина за роялем, диван с разбросанными клубками Ирининого вязанья и спасённый столик с тарелкой чёрной смородины.

Через пару мгновений Николай Андреич почуял меня спиной и, сорвав руки с клавиш, крутанулся на стуле.

– А, Костя! – воскликнул он в гудящей тишине. – Как раз думал про вас. Как поживаете?

Он, как всегда, был в рубашке с подвёрнутыми рукавами и серых глаженых брюках. Эта его трогательная форма одежды – заявление о непричастности к пене дней – всякий раз сбивала меня с равновесия.

– Что-то восточное есть в вашем Шопене, – заметил я.– Это не в моём, это вот в его Шопене есть что-то восточное! – улыбнулся Тузин и, встав, положил ладонь на плечо инструмента.

– А может, всё-таки настроить? Знаете, может, если рояль поправить, это как-то скажется и на всей жизни?

– Нет-нет! – с напряжённой улыбкой возразил Тузин. – Тут не в настройке дело. Дека и другие проблемы. Это не чинится.

– А что ж вы мне голову морочили! Говорили, что сами не хотите!

– Ну а почему и не поморочить? Так ведь жить веселей! – улыбнулся Тузин. Тут взгляд его остановился и скользнул чуть левее. – Подобный обман – это шалость, сказка, – продолжал он слегка натянувшимся голосом. – Обман без далеко идущих планов, за ради веселья – это шутка называется. Верно, Ирина Ильинична?

Я обернулся: в дверном проёме, вскинув голову, ладонь уперев в бок, всем существом сознавая свою слепящую апрельскую красоту, стояла Ирина и глядела на мужа насмешливым взглядом Пети.

– Костя, вы не верьте ему! – звонко проговорила она. – Рояль в порядке. Просто мы не можем себе позволить настройщика. Мы сковородку новую себе позволить не можем. Да и, по правде сказать, если инструмент будет настроен – чем мы оправдаем грязную игру?

Этот выстрел, совершённый Ириной внезапно, без сколько-нибудь заметного повода, слегка меня оглушил. Я собрался уже провалиться куда-нибудь, или хоть выйти вон, но Николай Андреич обладал даром удерживать зрителей.

Он сделал два шага и, черпнув из тарелки горсть смородины, высыпал в рот.

– Ты права! Оправдать будет нечем… – проговорил он, пережёвывая и морщась. – Фу, как кисло-то! – и, швырком отодвинув стоявший на дороге стул, стремительно вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь.

– Извините, Костя, что опять при вас! – сказала Ирина. – Вы просто не представляете, какую он сегодня устроил сцену! А всё потому, что я в шесть утра побежала отнести Илюше таблетку! Понимаете, у Илюши разболелась голова… – проговорила она, скользнув взглядом в сторону, и быстро пошла к окну. – Башню мне построй! Башню – и заточи! – высунувшись в окошко, крикнула она вслед мужу.

Когда я вышел на улицу, Николая Андреича уже не было в саду. Я различил его фигуру за сенью плодовых деревьев – заросшей тропой, срезая путь меж картофельных наделов, Тузин нёсся в сторону Отраднова.

Отсутствовал он недолго. Не успел я докурить у своих ворот, как вновь увидел его – резво взбирающимся на холм в компании двух чернявых работяг. Маршевый шаг их был столь интригующим, что я на всякий случай двинулся следом.

То, что произошло затем, являло собой обычный семейный скандал, разыгранный, правда, небанальными средствами. Втроём, под крики Ирины, мужики взялись выкорчёвывать из гостиной рояль.

– А чего беречь? Долой его, братцы! Денег на ремонт нет, играть не умеем! А держать инструмент для мебели я, Ирина, Ильинична, не согласен! – хрипя, восклицал Тузин. – Ребята, взялись!

– Не смейте! Или я уйду! Мишу возьму и уйду! – грозила Ирина, заслоняя собой рояль. – Костя, скажите ему! – взмолилась она, увидев меня. – Дайте ему по физиономии, чтоб он очнулся!

Тузин на мгновение отпустил инструмент, и я увидел у него на рубашке, как раз на уровне сердца, пятно от раздавленной ягоды.

– Ирина Ильинична! А ты-то чего волнуешься? Скоро в жизни у тебя роялей будет – завались! – произнёс он с едкой ненавистью и, подхватив жену за талию, переставил к буфету.Слегка ободрав полированные бока и краску с калитки, рояль отволокли к ельнику. Там, всадив топорик в хрустящую клавиатуру, Николай Андреич приступил к разделыванию туши. Звон и треск наполнили воздух Старой Весны. Ирина, с посеревшим пеплом веснушек на белом лице, наблюдала за упражнениями мужа от забора.

Звёздной полночью, сжигая у забора филейные части рояля – крыло и стенки, – Тузин открыл мне причину своего вандализма. Не думаю, что ему хотелось делиться ею с кем-нибудь, но, видно, тяжесть была велика – требовался отток.

– Вообразите, Костя, – говорил он, потирая ладонью жаркий, в поту и копоти лоб, – сегодня на рассвете – шорох! Спускаюсь в гостиную и вижу – моя благоверная при нарядах, откуда-то, стало быть, явилась. Похлопала ресницами и давай врать. А хитрости-то нет! Понимаете, врёт и краснеет! Я, говорит, Илье таблетку от головы носила. Прислал, говорил, эсэмэску – мол, какой-то ужасный приступ мигрени, дай мне что-нибудь от нестерпимой адской боли.

На этих словах Тузин привстал и поворочал кочергой куски полированного корпуса. Хрупнуло и затрещало со свистом, как если бы у него в рояле была спрятана горсть пистонов.

– Так вот, приступ… Откуда, скажите, у молодого парня, плотника, возьмётся мигрень? Да ещё адская? Он ведь даже не пьёт! – И Тузин посмотрел на меня с вопросом. – И вот у него-то прошло, зато у меня теперь нестерпимая, адская – даже не боль – ненависть! Объясните мне, Костя, что это было? Что у них за сговор?

– И вы из-за этого погубили рояль?Тузин поднял воротник, как от ветра, и замер. Я молчал, боясь предположить, что может последовать за этой вычурной паузой. Вдруг Николай Андреич сложился пополам, ладонями накрыл голову и произвёл сценическое рыдание. Оно было умышленно ненатурально, но обожгло меня своей прямотой. «О-го-го! Эх-эх-эх-эх!..» – клокотал Тузин, что означало буквально: я – плачу, потому что раздавлен вероломством и одиночеством.

Тревожный и злой я вернулся домой и пошёл искать Илью. Он заснул в котельной – прямо на полу, волосами смешавшись со стружкой. Рядом валялись два потрёпанных тома. В них на плотных листах простой чёрной линией были начерчены контуры иконописных изображений, принятых в православной традиции. В последнее время Илья сильно увлёкся этим учебником. Я сложил разбросанные книги, посомневался мгновение, а затем нагнулся и крепко тряхнул его за плечо.

– Головка-то как, получше?

Илья вздрогнул и, щурясь, сел. С его спутанных русых волос повалились опилки.

– Голова-то, говорю, как, прошла?

– Что? – изумился он и тут же кивнул. – Ну да!

– А болела?

Илья стремительно оглядел котельную и, поняв, что бежать некуда, перевёл на меня страдающий взгляд.

– Может, объяснишь, что там стряслось? Это Ирина тебе велела, если кто спросит, про голову врать? Так? Петька приезжал или что?

Илья смотрел жалобно, но было видно – он будет молчать, как партизан.

– Эх ты, святой Валентин! – сказал я и пошёл на крыльцо курить.Ночь была светла. Слева крупной планетой сверкал прожектор стройки. Справа, у ельника, розовым заревом прощался с миром рояль. И, куда ни глянь, отовсюду в глаза било моё бессилие. Вот я вроде бы переменил жизнь, а не продвинулся ни на шаг. Всё то же – курю, пью, ленюсь, страдаю. Никому не могу помочь. Даже Тузину, чья семейная история знакома мне до слёз.

Распахнув утром дверь, я услышал запах мокрой золы. Ветер нёс его со стороны Тузиных. По пустынной улице я дошёл до вчерашнего костра. Августовская роса покрыла останки рояля. Даже не верилось, что всё это правда. Красная мельба над забором Тузиных обещала скорую осень. Я подпрыгнул и сорвал яблоко. Взлетела сорока, в доме тявкнул разбуженный пёс.

Убедившись, что за ночь ничего страшного не случилось, я вернулся к себе и отправился на работу. Однако на этот раз отъехал не далеко. С утра пораньше у ворот комплекса посверкивала Петина машина. Виновник пожарищ и смут приметил меня ещё на холме и поджидал, облокотившись о раскрытую дверцу. Солнце било ему в грудь, чёрные волосы отблёскивали малиново-медно.

Я остановился на краю дороги и, выйдя, сказал:

– Николай Андреич сжёг рояль.

– Рояль? – взметнул брови Петя. – Хорошо, что не меня! – и, удивлённо качнув головой, протянул мне руку.

Я пожал её безо всякой сердечности.

– На самом деле, Петь, всё это очень плохо.

– Не плохо, а по заслугам! – сказал он и, захлопнув дверцу машины, сел на бетонную плиту у ворот комплекса. Сунул мне пачку: – Будешь?

Я взял его крепкую сигарету и без удовольствия закурил.

– Садись. Так уж и быть, расскажу тебе, – произнёс Петя и подвинулся, освобождая мне место.

Я нехотя сел.

– Прикинь, просыпаюсь вчера ночью в четыре часа! – заговорил он, доверительно взглядывая на меня. – По рукам волны – жар, холод, жар, холод, и, представляешь, вдруг понимаю – музыка вернулась! Течёт по жилам – но не мучительно, а так, знаешь, отрадно! Помнишь, как ты мне в больнице говорил про поток жизни – зелёный, золотой! Вот это оно самое!..

Он прервался на несколько секунд, собирая слова. Его пальцы окружили проросшую в щербинке плиты зелёную травинку – но не дёрнули, оставили жить.

– И вот мне как будто лет семнадцать… – проговорил он. – И такая радость – как будто можно всё заново! Понёсся на кухню, накрутил какой-то себе бутерброд немыслимый, сожрал, так вкусно! Хотел ещё выпить чего-нибудь, а потом чувствую: нет, братцы, от такого счастья ещё и пить – это грех. Лучше к Ирине! И поехал. Дорога чистая – до рассвета час! Домчал, как птица. Приезжаю – спит земля. Отправил ей эсэмэску. Просто пустую. Совершенно пустую. Думаю – как Бог даст. Пять минут проходит, десять, пятнадцать. Светает. Смотрю – летит музыка моя! Ясное дело – прихорашивалась. Личико сонное, умытое. «Что случилось? Все живы?» А я стою столбом – ноги ватные. В первый раз со мной такое!

Он глянул против солнца, туда, где светлел под лучами холм Старой Весны.

– Развели же вы дворянское гнездо! Я-то думал – она ко мне в машину, и вперёд, в райскую жизнь. А она вместо этого – бац, твой ультиматум дубль два. Мол, дай мне слово, что никогда не зайдёшь в деревню! Потому что, мол, у неё сын и ей перед сыном стыдно.

– И что же, не зайдёшь?

– Нет, конечно, раз обещал! – удивился он моему вопросу и продолжил: – Знаешь, а мне спокойно. Я чувствую, это не катастрофа. Просто пока не время. Всё своим чередом. Буду ездить на стройку – пусть видит меня и понимает, что я не прусь напролом, а уважаю её решения. А мы тем временем проект закончим – будут деньги. Уедем, куда захочет. Возьмём адвоката, чтобы он их по-быстрому развёл. Захочет свадьбу – будет свадьба. Купим ей машину классную. Всё, чего пожелает. Он же их не обеспечивал!Я не стал ничего говорить, спрыгнул с плиты и пошёл к машине.