Чагудай

И все:

— Давай за работу.

За водкой вечером не послали.

Что ж, не послали и не послали. Я сильно никого ни о чем не расспрашивал. Просто присматривался. И работал себе, работал. Молча. На совесть. Бригада, вроде бы, приняла меня.

И в общежитии, и в институте я тоже не лез ни к кому в приятели. Если же предлагали помощь — отказывался:

— Сам справлюсь.

Не верил я как-то этим вежливым шольцам — «спасибо-пожалуйста». Вон как на меня смотрят, шепчутся:

— Дикий какой-то.

Они ходили в театры. В музеи. На концерты. Что-то хвалили. Что-то ругали. И я был не против посмотреть или послушать. Но не мог выбрать, куда пойти. Не разбирался ведь в музыке-картинах. В бетоне уже — да, в арматуре-опалубке. Но в искусстве — нет.

А вообще у меня других забот хватало. Учеба и работа. Работа и учеба. Не очень по концертам расходишься.

И все-таки меня, конечно, тянуло к сокурсникам и сокурсницам. Нельзя же все время общаться с книжками и кирпичами. Вечеринки в общежитии проходили часто.

Меня приглашали редко. «Дикий какой-то». И еще реже я был свободен для гуляний из-за учебы или работы. И все же раз сошлось. Меня позвали на празднование Нового года. В соседнюю по общежитию комнату. Время у меня было свободное, а мои соседи по комнате сбежали домой. Не одному же Новый год встречать.

Вместе с другими ребятами я ходил по магазинам. Закупали продукты, выпивку. Потом стаскивали мебель из других комнат. И из моей все стулья и столы вынесли. Не из-за них ли меня пригласили? Неважно.

Народу было много. Не только наших общежитских, но и из тех, что снимали в Шольском квартиры или жили в своих собственных вместе с родителями. Знакомые лица и имена путались с незнакомыми:

— Миша… Гурам… Света… Людмила, можно Мила… Саша… Тоже Саша… Володя… Григорий… Натали… Катя… Офелия…

Даже Офелия… Офигеть.

Расселись. Кто на стульях, кто на чьих-то коленях. Сначала шампанское:

— С Новым Годом!

Потом кто-что. Я налил себе полный стакан водки и залпом выпил. Повел глазом — сейчас оценят. Знаю — не каждый так может. Однако восторга в глазах не увидел. На меня уже знакомо смотрели с опаской, с тревогой. А одна белобрысая, кудрявенькая как барашек, шепотом спросила:

— Тебе плохо не будет?

— Не будет.

Однако повторять упражнение со стаканом я не стал. Налег на закуску. Исподволь приглядывался. Большинство пило вино. Те же, кто наливал себе водку, пили ее как-то странно — маленькими глотками. Редкими.

Хорошенько закусив, я выпил немного вина. И в Чагудае по-моему такое же пробовал: ничего особенного — вкусная водичка. Не забирает, как водка. И не пенится, как шампанское. А они вроде бы удовольствие получают. Но их дело.

Хотел было налить себе еще водки. Не стакан. Рюмку. Потянулся к бутылке. Но на меня смотрела все та же белобрысая, кудрявенькая как барашек:

— Тебе плохо не будет?

— Не будет.

Налил. И выпил. Вроде, не смотрит.

Потом играли в «Испорченный телефон», в «Розового крокодила». А слабо им сыграть в «Пахана и шестерок»?

Потом танцевали. Все вместе. И в парах.

Я тоже был не прочь подержать какую-нибудь талию. Но мне казалось, что все девушки по-прежнему смотрят на меня с опаской, боятся. «Дикий какой-то… Дикий какой-то…»

Я выпил еще рюмку. Снова подумал: «Точно из-за стульев пригласили».

Но одна сама подошла ко мне. Кто же еще — конечно, белобрысая, кудрявенькая как барашек:

— Ты что тут сидишь один? Тебе плохо?

— Мне хорошо.

— А почему не танцуешь?

— С тобой?

— Ну и со мной.

Я повел ее в танце. Белобрысая, кудрявенькая как барашек удивилась:

— А я думала, что ты танцевать не умеешь?

— Потому и пригласила?

— Может быть.

Дальше мы танцевали молча. Среди других лиц, ног, локтей. Народу было много. Места — мало. Все время кто-то толкал то в бок, то в плечо. Или наступал на ноги. Нечаянно вроде. Я терпел. Как мог, прикрывал собой белобрысую, кудрявенькую как барашек. Но в конце танца резко повернувшийся парень сильно толкнул ее в спину. Так, что она просто впечаталась в меня. Тоненькая. Хрупкая.

Я схватил парня за плечо:

— Ты че творишь?

Тот испуганно затряс головой:

— Извините… Извините…

Тонкая и хрупкая потянула за руку:

— Отпусти его.

Я отпустил.

Потом сидел один. Но больше не пил. Поглядывал только в сторону тоненькой и хрупкой. А она болтала с подружками, с ребятами. Танцевала. И мне казалось, иногда тоже посматривала в мою сторону. Боится, что мне станет плохо? Да не пью я больше! Не пью!

Я встал и пригласил ее. Она смелая. Она не откажет.

Мы снова молча танцевали. И ее снова толкнули. И я снова схватил парня за плечо:

— Ты че творишь?

Он развернулся:

— Извините.

— Да это снова ты!

Ну, думаю, нужно этого козла проучить. Пусть знает, что надо себя культурно вести среди других людей. Говорю ему:

— Пойдем-выйдем.

Он не понял:

— Я же извинился.

Но я, отпустив тонкую и хрупкую, потащил его на выход:

— Пойдем-пойдем.

А она просто повисла на моих руках:

— Отпусти его!

Легонькая. Я бы их обоих на себе вынес. Но голос такой пронзительный. И все вдруг на нас смотрят.

Я отпустил парня. А она как глянет на меня:

— Не приглашай больше. Не хочу с тобой танцевать.

И эта уже не хочет. Ну и черт с ней. Я выпил еще рюмку и пошел спать.

Утром следующего дня долго лежал в кровати. Вспоминал вечеринку. И эту белобрысую, кудрявенькую как барашек, тоненькую и хрупкую.

В Чагудае я был не первым парнем на деревне. Но и далеко не последним. Отличник, не урод, пацанами уважаем. Закадрить мог почти любую. Проводить после кино, поцеловать, помять, а если повезет — и завалить где-нибудь в подходящем месте.

А одна у меня была даже из лучших в поселке — одноклассница Зоя. Бедра широкие. Крепкие. Груди могучие. Тугие. Я их пару раз трогал. Но большего она не позволяла. В мать хозяйственная Зойка берегла себя для мужа. И я думал — уж не для меня ли? Может, будет ждать моего возвращения? Приеду летом на каникулы, и поженимся? Но хозяйственная Зойка не могла позволить своему богатству простаивать без дела. Вышла замуж через несколько месяцев после окончания школы. За сына заводского бухгалтера…

А у этой белобрысой, кудрявенькой как барашек, тоненькой и хрупкой — ух какой голосок: