Чагудай
Шрифт:
Проснулся поздно. Испугался, что могу не застать Ольгу. Но она была дома. Одна. С распухшим темным лицом, с какими-то стеклянными глазами:
— Здравствуй, проходи…
Я всматривался в ее лицо:
— Что с тобой?
— Ничего — она засуетилась, захлопала дверцами шкафчика, — Мне тебе и поднести нечего…
— Да не нужно ничего, Оля.
Но она трясла головой:
— Как же? Так нельзя. Нельзя…
Вытащила откуда-то кошелек… Судя по всему, пустой. Я встал:
— Сейчас схожу. Вина или водки?
— Водки.
Чагудай.
Мы выпили.
— Что, Оля?
— Ничего. Ничего…
Поговорили о наших общих квартирных делах. Нового от нее не услышал. Надо было ждать возвращения Брагина. Спросил Ольгу:
— А как племянник мой? Где он, кстати?
Ольга махнула рукой:
— На улице или по подвалам где-то бегает. Дома почти не бывает. Да и к лучшему. Пособие у меня украл на Семена. Говорит, на учебники. Знаю я его учебники…
— Неужели уже выпивает?
— Если бы. Это мы водку пьем, а они же нынче колятся.
— Как это колятся?
— Шприцами. Покупают какую-то дрянь на Второй заводской в третьем доме и в подвале колятся. Кайф ловят…
— А милиция?
— Забирали они моего. Потом пришли двое. Выкупай, говорят, пацана, а то посадим. А где у меня деньги? Так и сказала им — сажайте. Может, в тюрьме обрасудится. А так-то — только на кладбище. Каждый месяц у нас то парнишку, то девчонку хоронят — передозировка или отравление… Давай выпьем.
Господи, как тут не выпить.
Нормальный мальчик был… Помню в один из приездов он рассказывал мне, что хочет стать артистом. Я его спрашивал:
— Почему артистом?
А он мне так рассудительно:
— Их все знают. Они со всеми начальниками и на заводе, и в милиции дружат, и их никто не трогает.
Неужели своим детским умом дошел?
— В кино будешь сниматься или в театре играть?
— Не играть. Петь буду.
И я тогда попросил его:
— Спой.
И он спел:
«Эх, нам бы, нам бы, нам бы Нам бы в ресторан. Нам бы по сто граммов и пивка бы жбан. Нам бы обожраться и потанцевать И официанток тискать-целовать…»Промежду водкой Ольга рассказывала мне о своих родственниках. О каких-то знакомых и незнакомых.
Она быстро, очень быстро запьянела. Вдруг посмотрела на меня:
— Садись ко мне на диван.
Я пересел. Думал, хочет мне что-то показать. А она обняла меня, прижалась лицом, дыхнув водкой:
— Иди ко мне.
— Да ты что? С ума сошла?
Она не отпускала. Распахнула кофточку, выпростав маленькие, сплющенные ребенком и чагудайской жизнью грудки:
— Ну, что тебе мужику стоит. Ну, давай по-родственному. А то я одна да одна…
«Прости господи…» Так вчера сказал пьяный Юрка?
Я не нашел ничего лучшего, кроме как предложить ей:
— Давай еще по одной.
— Давай…
Выпив еще и еще, Ольга совсем размякла. Задремала. Уложив ее на диван, я вышел на улицу. Схожу сегодня
на кладбище, проведаю маму, отца, Сему, Варю, Серегу, учителя Пойгу…По дороге встретил Зою — ту самую свою бывшую почти невесту. Ту самую, о нас с которой поведал мне нелепую сплетню Юрка.
Остановились-поговорили. После свадьбы пять лет к рюмке не притрагивался ее бухгалтер. А потом Чагудай все равно свое взял:
— Стал по праздникам выпивать. Я не сильно внимание обращала. Работа да двое детей ведь у нас. И третьего носила. Только он мертвым родился. Из-за завода, наверное. Я во вредном цеху работала, там хорошо платили. И вот проревелась и смотрю, мой-то уже каждый день после работы выпивает. А потом что-то напутал в бумагах. Грозят его с работы уволить. Вот иду на завод уговаривать. Как же нам без его зарплаты. Дети болеют. И я сама…
Зоя рассказывала мне все это спокойно, без слез. Как будто в десятый или двадцатый раз. Она была в черном бесформенном платье. Из под него — когда-то могучее, а теперь распухшее тело. Толстая, больная, несчастная женщина.
На выданье ее называли хозяйственной. Но разве же в Чагудае можно быть хозяйственным?
— Пойду я.
— Будь здоров.
Еще встретил троюродного братца по материнской линии. Глаза блестят хитро. Он уже много лет варил на болоте самогон, продавал в поселке. Народ покупал — дешевле же водки, а по голове бьет так же, если не сильнее.
Этот чагудайский братец жил лучше многих. Но тоже жаловался:
— Народ самогона меньше стал брать. Старые много не могут, а молодежь та клей нюхает, колется какой-то дрянью. А ее из Кольцовки с поездов привозят. Мимо меня. Даже и не знаю, что теперь делать…
Родственничек… Вот ведь гад, днями и ночами пропадает на болоте, а не берет его Чагудай. Наоборот, камышами с топью прикрывает делишки самогонные.
— Пора мне.
Я шел по поселку. Меня узнавали, останавливали, расспрашивали про город, где я жил, про места, куда меня работа забрасывала, и вздыхали:
— Живут же люди…
— Живут.
Хотелось ускорить шаг. Только здороваться и не останавливаться…
На могилках просидел до темна. Возвращался под звездами. Когда на улицах было пусто.
По дороге подвалила пьяная компания:
— Эй, фуфел, гони закурить.
Окружили. Ладно:
— Берите всю пачку.
— Фуфел, ты чего такой щедрый? Боишься, морду набьем?
— Боюсь.
Заржали:
— Правильно боишься.
Сзади, наверное, уже кто-то присел под моими ногами. Сейчас ударят и я упаду. Начнут пинать.
Нет, уж лучше хотя бы одного успеть зацепить. Дам самому длинному в нос. И, может, успею под дых. А потом они все навалятся…
За углом кто-то свистнул. Потом крикнул:
— Братва, сюда!
Длинный мою пачку — в карман:
— Живи, фуфел…
Вот ведь, дурак, расслабился в своем Шольском. Это там вечером после работы семьи выходят погулять, подышать воздухом. В мягкий свет уличных фонарей. В ласкающую слух музычку. А здесь ночные прогулки — удел молодых и сильных, сбившихся в стаи.