Чагудай

Лешка опрокинул очередную рюмку:

— Да, ловлю я время от времени продавцов. Сажаю. А вместо них все новые и новые. У завода проблемы, зарплату платят нерегулярно. Вот то один, то другой и пытаются подзаработать. Можешь представить, в нашей школе наркотой торговали. Я пресек. Но на весь Чагудай меня не хватает. Или я делаю что-то не так…

— Выпьем?

— Выпьем.

И мы пили. И еще пели. Лешка затянул. Я как мог подвывал:

«Синяя горка — окна в решетку, Где ты свобода? Злая тюрьма. Пайка да шконка, третяя ходка И не последняя, может, она…»

Потом мы еще пили и стреляли из Лешкиного табельного. Он в луну. Я в болото. То ли в камышового братца-самогонщика, то ли в самого болотного черта Чагудая:

— Бах-бах-бах…

С утра болела голова и что-то справа в боку. Я давно не пил столько водки. Столько дней подряд.

Залез в холодный душ. Влил в себя кружку горячего чая. Пошел в управу.

Брагин наконец-то был на месте, но принимать сегодня начинал только после обеда.

Вернулся в дом. Видеть мне больше никого не хотелось. Посижу один. После обеда еще раз схожу в управу. Дай бог, сегодня же все полностью уладим. А потом забегу еще раз на кладбище, попрощаюсь со своими и на вечернем автобусе уеду из Чагудая. Навсегда бы…

Квартира, в которой я вырос, казалась мне теперь совершенно чужой. После похорон мамы часть вещей раздал родственникам. Часть стояла в непривычном порядке. В похоронной суете здесь распоряжались другие люди — родственники, соседи. Они расставляли мебель, посуду так, как им казалось удобно. Все чужое, чужое…

Единственное, что оставалось в доме родным — это старая кожаная сумка с истершимся тиснением. Когда-то ее, как трофей, с войны принес дед. Не знаю, что в ней хранилось в Чагудае при его жизни. При моей она была семейным архивом.

Я достал сумку из шкафа. В маленьком отделении — свидетельства о рождении. Сложены по порядку и перетянуты резинкой:

«Родился Петр Парфенов…» — дед,

«Родилась Анастасия Комарова…» — бабка,

«Родился Иван Парфенов…» — отец,

«Родилась — Любовь Ромашова…» — мать,

«Родился Семен Парфенов…» — брат,

«Родился Николай Парфенов…» — я,

«Родилась Варвара Парфенова…» — сестра.

Тут же другой резинкой перетянуты свидетельства о смерти. Тоже по порядку:

«Свидетельство о смерти Петра Парфенова…»

«Свидетельства о смерти Анастасии Парфеновой…»

«Свидетельство о смерти Варвары Парфеновой…»

«Свидетельство о смерти Семена Парфенова…»

«Свидетельство о смерти Ивана Парфенова…»

«Свидетельство о смерти Любови Парфеновой…»

Я следующий — Николай Парфенов…

Похоронив столько близких, я уже давно не боялся смерти. Но умру только не здесь. Я не порадую Чагудай, не дамся ему. Нет.

В большом отделении сумки — другие документы: аттестаты, удостоверения, справки:

«… об окончании средней школы выдан Семену Ивановичу Парфенову…»

«Парфенову Ивану Петровичу присвоен 6 (шестой) разряд отливщика…»

«Настоящая справка выдана Л.А. Парфеновой в том, что она является матерью троих детей…»

И тут же в конвертике с надписью «Сема» пучок белесых волос. Это с его первой стрижки. В другом конверте три бирки из роддома: «С. Парфенов», «Н. Парфенов», «В. Парфенова». Я поискал еще конвертики, но ни моих, ни Вариных первых волосков почему-то не сохранилось.

Только квитанции:

«Уплачено за швейную машинку…»

«Получено за холодильник…»

«Уплачено за телевизор…»

За велосипед — мне. За магнитофон — Семену. За часики — Варе…

А еще рецепты, записанные матерью в разные годы:

«Отбитый кусок говядины свернуть рулетиком…», «Завернуть рыбу в фольгу…», «Засыпать бруснику сахаром…» Какими же вкусными были ее пирожки…

Потертые, разваливающиеся бумажные листы. Очень неразборчиво: «Да не будет у тебя других…», «Не возомни себе…», «Не произноси…всуе», «Помни…», «Чти…», «Не убий», «Не прелюбо…», «Не укради», «Не лже…», «Не жела…» И еще то ли заговоры, то ли молитвы. Это все бабки Насти. Вовремя она родилась и вовремя померла…

Первые рисунки Семена. Грузовые машины. Танки…

Тут же рисунки Вари. Зеленые березы. Желтые ромашки. Желтое солнце. Невеста в фате. Так и не стала Варя невестой…

Мои первые чертежи. Столько лет их мама хранила…

И еще пачка писем, перевязанных суровой ниткой. Мать иногда перечитывала их, когда оставалась одна:

«Расположили нас по квартирам. Хозяева вежливые, культурные. Каждое утро нам кофе подают. Мужики тут носят шляпы и снимают их при встрече друг с другом, раскланиваются перед бабами. Пьют ликеры такими маленьким рюмочками. И не пьянеют. И непонятно, зачем тогда пьют. А чаще совсем только сидят с кофе или булочкой или пирожным. Ложечками ковыряют…»

Это письмо от деда. В войну он побывал в Шольском. И может, когда рядом со мной маленьким мама читала это письмо вслух, впервые захотел я из Чагудая в этот город?

«Был на своем первом дежурстве. Так спать охота. А нельзя. И еще есть все время хочется, аж живот сводит. Кормят не очень. Уже два дня в туалет сходить нечем. Ждет ли меня Ольга?…»

Это от Семы из армии, в которую я не попал, поступив в институт.

«Простите, христа ради. Не знаю, как это вышло. Виноват, я виноват. Не знаю, как людям, как вам в глаза глядеть, когда выйду… Как вы, как мои?

Простите, простите христа ради…»

Это письмо от Валерки. От соседа, нечаянно убившего Сему. Не на много пережившего его в тюрьме.

«Поздравляю с Новым Годом!

Отец все еще злится, что ты уехал в институт.

Твой Серега заходил про тебя спрашивал.

Твоя Зойка вышла замуж и все знают, что уже беременная. Им подарили на свадьбу гараж для машины.

Братик, будь здоров. Хорошо учись и тебе много-много счастия!

Пиши. Целую. Твоя сестренка.»

Почему-то не отправленная открытка от Вари. Не из-за Зойки ли? Чтоб меня не расстраивать?…

Какие-то фантики, фотографии артистов. Наверное, тоже Варино…

«Не обижайся, что редко пишу. Кроме учебы, еще подрабатываю на стройке. Так что денег не присылай мне больше, хватает. Народ здесь хороший. Только какой-то странный… Никак привыкнуть не могу… Как получится — приеду, обо всем расскажу…

Целую тебя, мама. И Варю, Сему, отца…»