Чагудай
Шрифт:
Завод продолжал смешивать в себе всех поселковых. «Болото» и «вербовка» работали вместе, в одних цехах, в одних бригадах. Шли на работу и возвращались одной дорогой. Жили рядом. Ходили в гости. Вербованные женились на «болотных». «Болотные» — на вербованных. А их дети становились просто чагудайцами.
Получив письмо-приглашение от Сереги, я уговаривал Катю:
— Поедем. На болото сходим. В лес. Неужели тебе не интересно?
Что-то останавливало ее. Но в конце концов Катя все же качнула своими светлыми кудряшками:
— Ладно, ты мне уже все уши
— Ага, ага, ага…
Мы ехали весело. Шутили. Бесились. До Синей горки. Там на перроне Катя увидела несколько человек в серой одежде. Злыми глазами они царапали по окнам поезда.
— Кто это?
Я, не особенно беспокоясь, пожал плечами:
— Наверное, освободившиеся. Домой возвращаются.
— Какие освободившиеся?
— Сидят здесь на Синей горке, преступники наказание отбывают. Одна тюрьма для взрослых. Другая — для малолеток. Две тюрьмы с охраной и подсобными хозяйствами — это и есть вся Синяя горка…
Поезд тронулся. Какой-то фиксатый с синими от наколок руками подмигнул Кате. Она в ужасе отшатнулась от окна. И счастье этого урки, что поезд был на ходу. Иначе бы я выскочил, разлучил бы его с любимой фиксой.
И дальше мы ехали уже не так беззаботно. Катя стала какой-то задумчивой. И прыгать на повороте, где тропинка на Чагудай, где поезд сбавляет ход, она отказалась:
— Ненормальный.
— Да у нас все прыгают. Здесь же ближе.
— Значит все у вас ненормальные.
Кольцовка встретила очередью на последний сегодня автобус. Народ ругался, толкался. Доходило чуть ли не до драки.
Я оправдывался:
— Вообще-то здесь не всегда так. Бывает. Но не всегда. Не повезло просто сегодня…
Катя была в ужасе:
— Что же это… Мы же люди… Надо же уважать друг друга…
— Надо, — я как мог прикрывал ее спиной, плечами, — Как бы нам не остаться здесь до завтра…
Выстояли. Хотя и не на сидячих местах, но все-таки вырвались из Кольцовки.
В переполненном душном автобусе все опять толкались, ругались. Но уже вяло, устало. А Катя тихонько плакала мне в плечо:
— Какая дикость. Дикость…
Вот тебе и привез девушку отдохнуть-развлечься. Господи, а что она скажет о пьяной и веселой чагудайской свадьбе? С неистовыми поцелуями и драками…
Но оказывается, мы ехали не на свадьбу. За день до нашего приезда Серега погиб на заводе. Шел на обед к заводской столовой, а с борта поворачивающего перегруженного самосвала сорвалась металлическая чушка. Просто размазало Серегу.
Так что приехали мы на похороны.
Гроб у подъезда. Женский вой. Вдова-невеста в черной фате. Помянули. Все в том же доме культуры. Пьяно и невесело…
Катя маме понравилась:
— Хорошая девушка. Только не для нашей жизни чагудайской. Тоненькая такая. Ты береги ее там…
И отец одобрил что ли:
— Культурная такая…
С Варенькой Катя успела даже подружиться. Они о чем-то говорили вполголоса, шелестели какими-то листками, что-то рисовали. Я спросил у
Кати:— Чего вы там?
— Тебя это не касается.
И Варя поддакнула:
— Тебя не касается.
Глядя на Катю, Семен похлопал по плечу:
— Молодец, брат. Женись и мне тоже племяша привози на показ.
Да, я уже был дядей. Когда ходил к Семену и Ольге, жившим теперь в доме на «вербовке», качал племяша на руках:
— Привезу, как-нибудь привезу…
Но только стоит ли? Что мой ребенок увидит здесь? Разбитые самосвалами дороги. Пьяницу, валяющегося в собственной луже у центрального магазина. Дома с трещинами и облупившейся краской. Заплеванные, усыпанные окурками подъезды…
Я заметил, что никто, как раньше, не оставляет обувь за дверьми на лестничной площадке. Мама объяснила:
— Воруют. Представь себе. Что плохо положишь — тут же сметут. К нам в подъезд несколько «вербовских» вселилось. Или они, или их дружочки тащат. А наши теперь все поголовно собираются обычные двери на железные менять. Дожили…
И еще ее спросил:
— А чего не ремонтируют ни дома, ни улицы?
— Говорят, хозяева заводские что-то никак поделить не могут. Не до народа им пока… Да лишь бы сам завод не остановили. А так уж проживем как-нибудь…
Как-нибудь…
С Катей мы обошли всех моих родственников, друзей. И, конечно, зашли к Пойгу. Познакомил его с Катей. Учитель выглядел очень больным:
— Эх, Коля, не долго, видимо, мне осталось. Как хотелось бы помереть по-человечески — не в тюрьме этой… Вроде, не под замком мы здесь, но все как за решеткой, как на Синей горке отбываем… А за тебя рад, очень рад. И девушка у тебя умница. Надеюсь, вы будете счастливы там в Шольском…
Катя спросила:
— А здесь? Неужели нельзя ничего сделать? Неужели нельзя быть счастливым здесь?
На это Пойгу вздохнул:
— Можно быть несчастным среди счастливых, но нельзя — счастливым среди несчастных… А сделать… я пытался…
Потом мы с Катей ходили в лес за брусникой:
— Правда, самая вкусная…
И за грибами:
— Правда, огромные…
Сидели с ней на берегу Чагудая:
— Как тебе учитель Пойгу, как мои?
Тонкая и хрупкая качала головой:
— Хорошие они у тебя…
— А живут вот…
— …не хорошо. А Варю можно вылечить?
— Возили ее раз в Шольский. Один доктор, сказал, можно. Другой — нет.
— Может еще показать другим врачам?
— Такой дороги она больше не выдержит…
Варя не выдержала такой жизни. И в следующий раз в Чагудай я тоже приехал на похороны. Приехал один. Катя была беременна.
На отца с матерью больно было смотреть. Плакал Семен. Плакал и я — уже взрослый женатый мужчина, отличный инженер, которому не дано перестроить Чагудай…
Рядом с Вариной могилкой несколько свежих. Одна — учителя Пойгу.
— Печень, — сказали мне.
Другой холмик — соседа дядя Паши.
— Отравился.
Вместо водки выпил какой-то гадости.
Какой-то сплошной ужас. Ужас. Ужас…