Черная кровь

«Это, никак, она о своем муже рассказывает! – догадался Таши. – Тьфу, погань! Ромар-то зачем слушает?.. головой кивает, соболезнует. Плюнуть бы дуре в морщинистую рожу, чтобы знала наперед!»

– …он меня ни о чем и не выспрашивал, сама, дуреха ему все обсказала, клятвы похерила… За то и мука мне, окаянной! Я уже на девятом месяце была, когда он насмеялся надо мной: показался в своем обличье. Тоже – человек с виду, только рот широкий как у жабы и волосы на голове торчком стоят, а по шее и спине гребнем спускаются. Явился вот так-то, а сам смеется – он смешливый был. Спасибо, – говорит, – за науку, всему ты меня обучила. Теперь мне к дому пора. А тебе – счастливо гнить! Ну я ему и показала, что не всю мою науку он превзошел. Шуганула его так, что он катком до самой реки катился. А что проку? С тех пор так и живу: все входы-выходы заговорила, от людей, от мира затворилась. А как дите родилось, так меня всю опять перевернуло. Ты, вот, меня осуждаешь, а сам бы смог родное дитя в колыбели придушить? Смог бы, а?..

– Я тебя, Нешанка, не осуждаю, – тихо проговорил Ромар. – Я думаю, как нам дальше быть?

Таши с силой выдохнул воздух, успокаиваясь.

Сиди и помалкивай! Ромар лучше знает, что делать. Влез бы сейчас в чужой разговор и все испортил. А Ромар, вот, головой покивал, и о неведомых чужинцах все, что можно выведал. Кто знает, может чародей среди этих чужаков затесался? Трясет гривой на шее, поминает Йогину науку. И еще попомнить надо, что он глаза отводить мастак, настоящим человеком прикидываться.

Таши переменил позу и приготовился слушать дальше.

Однако, беседе было не суждено длиться. Из смородинных зарослей вышел сын старой Йоги.

Мангас шел своей всегдашней танцующей походочкой, чуть ли не извиваясь по-змеиному, руки у него были пусты, и за спиной ничего не было, как бы не через чащу он шел, где безоружный мигом потеряет свою никчемную жизнь, а просто вышел прогуляться в местах знакомых и вполне безопасных.

Так, впрочем, и было. Мангас гулял, бездельно шлялся по чащобам, где никто не мог противостоять ему. Хотя, ублюдок и не искал подвигов, достойных его могучести. Он развлекался. Большая болотная лягуха, очумелая от страха и боли, скакала перед ним, напрасно ища спасения. Время от времени она пыталась замереть, стать невидимой, скрыться среди травы, получить хотя бы секундную передышку, но с ногтя преследователя с сухим треском слетала голубая искра, вонзалась в истерзанное лягушачье тельце, и квакушка против воли совершала новый громадный прыжок.

Таши подавил презрительную гримасу, с трудом сохранив на лице безразличное выражение. И это тот, кого он подозревал в умышлениях против всего мира! Прав Ромар – не может мангас быть неведомым чародеем. Это опасная, злобная и глупая пустышка, горе и вечная вина рехнувшейся от одиночества Йоги.

Скорее по привычке и для очистки совести Таши нащупал висящую за спиной шапку и надвинул ее на лоб. Меховой колпак сдавил голову пылающим обручем. Пушистый хвостик заточенной спичкой вонзился в переносицу. В глазах мигнуло, и за это мгновение мир успел перемениться. Все, что прежде было главным, прочным и незыблемым, даже земля под ногами, истаяло, как тает в предутренний час лунный свет. Призрачные деревья окружали его, призрачные кусты и трава, призрачный мир. Зато небо надвинулось к самой земле, набрякло густой венозной кровью, опасно отяжелело, прогнулось, вытянувшись гигантским сосцом, набухшим словно вымя объягнившейся овцы.

Это чудовищное питалище касалось темени бредущего мангаса. Оно судорожно сокращалось, проталкивая вниз переполнявшую его густоту, и после каждой перистальтической судороги с ногтя мангаса слетала голубая искорка, терзающая ничтожную лягушачью плоть. А по вздувшимся небесам волной проходила новая судорога, и казалось, сейчас небо не выдержит, прорвется на бледную землю, изничтожив разом все, до чего сможет достать, сожжет, испарит, и отныне в этих местах от горизонта до горизонта раскинется глубокая яма, полная горькой безжизненной воды, и далекий берег станет будто снегом покрываться соляной коркой, а кругом на сотни дней пути не останется никого живого, один Кюлькас уляжется на дно мертвого моря и когда-нибудь, может быть, уснет, дозволив немногим выжившим в далеких краях копошиться на разоренной земле.

Так вот на что тратилась сила, способная двигать горы! Вот ради чего гибли люди и корчилось мироздание! Чтобы скучающий идиот мог безнаказанно мучить лягушек! А они-то искали злодея, мечтающего сокрушить мир!..

Уника увидела, как исказилось лицо Таши, как он приподнялся и прохрипел приближающемуся мангасу:

– Так это ты? Это ты творишь, ублюдок?!

Уника поняла все сразу. Но еще прежде осознала происходящая старая Йога. Одним прыжком она сорвалась с крылечка дома и очутилась перед сыном.

– Ты что же, дурень, вытворяешь?! – заголосила она, вцепившись костлявыми пальцами в волосы парня. – Да я тебя своими руками изничтожу!

Прекрати немедля!

– Надоела ты мне, – процедил мангас и, не глядя, ткнул мать в лоб сжатым кулачком. Йога отлетела на несколько шагов и осталась лежать, хрипя залитым кровью ртом.

К этому времени лук уже был в руках Таши. Струнным звуком запела тетива, но часто оперенная стрела, чей полет и взглядом-то не вдруг схватишь, вспыхнула в воздухе и исчезла, не достигнув цели.

Мангас улыбнулся. Улыбка у него была радостная и удивительно дружелюбная. Плохой человек не может улыбаться так. Но слова, произнесенные вслед за улыбкой, опровергали первое впечатление:

– А ты мне с первой минуты не по нраву пришелся. Сейчас я буду тебя убивать, медленно и очень больно. Я умею очень больно убивать…

Таши не прислушивался, чем хвалится и грозится мангас, а молил лишь об одном, чтобы тот говорил подольше, покуда Таши успеет вытянуть из мешка неумно прибранный зеленый нож и кривой баюнов лук, на которые оставалась у Таши последняя надежда.

– Сначала я вот ей брюхо вспорю, – мангас кивнул на Унику, – любопытственно посмотреть, что у ней там. Потом…

Таши вскинул корявый дареный лук, наложил смолистую еловую стрелу, одну из двух, оставшихся у него.

– Ты стреляй, – милостиво разрешил мангас. – До меня все равно не доста…

Воздух перед летящей стрелой вспыхнул ослепительным пламенем, но как раз в этот миг плохонькая дурно выстроганная стрела кувырнулась в полете, как иной раз случается у малых детей, и ушла от огненного удара. Стрелка была скверно сделана и не умела как следует летать, но видела цель – чуждое, злое волшебство, и рвалась к нему, не заботясь о красоте и стремительности, болтаясь в воздухе, как небрежно кинутая палка. И она долетела и вонзилась в водянистый голубой глаз.

Рев оглушил Таши. Мангас двумя руками вырвал из раны заостренный сучок и вместе с облаком кипящего огня швырнул его в Таши. Уклониться от этого удара было невозможно, и Таши сделал единственное, что мог – выпустил последнюю из зачарованных Баюном стрел. Увидеть, как она летит ему не удалось, потому что воздух вокруг полыхнул ярким рыжим светом, лишивших глаза способности видеть. Сшитая мастерами искони враждовавших племен, чудесная шапка сумела прикрыть своего хозяина. Голубое облако распалось на два смерча, которые унеслись, сокрушая болотистый лес.

Когда возможность различать предметы вернулась к Таши, он увидел, что мангас слепо топчется на месте. Последняя стрела выбила ему другой глаз.

Но все-таки, это была не победа. Любой человек или чужинец, колдун или простой воин уже давно лежал бы на земле, возвращая свою душу в селения предков, но мангас продолжал сражаться. Его ничто не пугало он умел не чувствовать боли, и не было, кажется такой раны, которая убила бы его сразу. А вот отступить и не ответить ударом на удар было выше мангасовых сил. И он стремился ударить.