Чёрный лёд, белые лилии

Майор Ставицкий спал нечасто, но если спал, то в неспокойные ночи, когда вражеский огонь был особенно силён и жесток, снилось ему всегда одно и то же. С высоты птичьего полёта он видел широкую серую трассу и на ней сотни людей с чемоданами, узлами, рюкзаками и сумками. Некоторые шли вперёд, потеряв надежду поймать машину, некоторые сидели на траве. Дети плакали, цепляясь за ноги матерей, и далеко-далеко за их спинами клубами поднимался страшный чёрный дым: там горел город.

Среди упрямо шагавших вперёд людей майор Ставицкий неизменно всего на секунду различал свежее, молодое лицо Кати и маленький свёрток у неё на руках. Катя улыбалась кому-то, махала рукой, а потом поднимала кверху, прямо на майора, глаза. Мгновение казалось, что она хочет улыбнуться, но потом Катино лицо искажалось ужасом — и серое полотно трассы вместе с людьми взлетало на воздух, рассечённое ровными светящимися линиями трассирующих пуль.

Майор Ставицкий открывал глаза.

Ничего страшного (да и особенного) в этом сне не было. Ставицкий уже так привык к нему, что, всякий раз закрывая глаза, с тихой покорностью ожидал, когда же перед ним возникнет серый асфальт. Пока однажды — в ночь на первое мая, он запомнил это надолго — ему не приснилось другое.

Видел майор Ставицкий всё ту же дорогу и всё тех же людей, только вместо Кати на него вдруг подняла глаза другая девушка, совсем девочка. Её вздёрнутый нос был усыпан крупными веснушками, словно горошинами, светло-русые короткие волосы, выбившиеся из-под камуфляжной кепки, развевались на ветру. Девушка подняла на него светлые-светлые детские глаза и вдруг отчаянно закричала. И впервые майор Ставицкий ощутил, что нельзя, никак нельзя оставить эту девушку одну на дороге, нужно же сделать что-то, нужно протянуть руку! Он рванулся откуда-то, потянулся… Трасса и девушка взлетели на воздух.

Майор Ставицкий проснулся и глухо вскрикнул.

Он быстро сел на лежанке, тряхнул головой, опустил лицо в ладони. Прислушался. Тихо завывали вражеские орудия, едва слышно ухали снаряды на правом фланге у Черных. Пристреливаются, гады. Всё в порядке. Всё как обычно.

И ничего… ничего с этой девушкой случиться не могло. В первые же дни после приезда снайперов он лично велел Колдуну их пока не трогать. Пусть окопы копают, позиции себе готовят на случай наступления, прибираются, подшиваются — работы хоть отбавляй. Навоюются ещё.

Всё, конечно, будет нормально, и всё-таки какая-то смутная тревога подтачивала душу майора Ставицкого. Слишком уж широко были распахнуты эти детские, трогательные голубые глаза. Он встал, быстро накинул на плечи китель (полностью Ставицкий не раздевался никогда), проверил ПМ*, сунул ноги в берцы и шагнул в прохладу майской ночи. Рядовой, стоящий в карауле, козырнул ему, быстро приставив ногу к ноге, и снова замер. Тихо, стараясь никого не тревожить и не отрывать от дел, майор Ставицкий зашагал на восток.

Он любил эту природу, любил свой полк, любил восточный ветер, приносящий солёный запах Тихого океана, находящегося всего в сотне километров отсюда. А ещё он, кажется, любил Машу Широкову.

Майору Ставицкому стукнуло тридцать семь, его виски были совсем белыми, а лоб прорезали некрасивые, тяжёлые морщины. Несколько лет назад его жена умерла. Во время первых бомбёжек он потерял сестру и племянника. Его дом — четвёртый мотострелковый полк, майор Ставицкий — взрослый, серьёзный человек, ответственный за жизни двух тысяч людей, дел у него столько, что сомкнуть веки удаётся на несколько часов раз в два-три дня.

Он без памяти, словно четырнадцатилетний подросток, влюблён в девятнадцатилетнюю светленькую девчушку, и от этого никуда не деться. Майор Ставицкий, гроза дивизии, в глаза которому опасаются смотреть даже офицеры, сам стыдливо отводит взгляд от невысокой гибкой фигурки младшего сержанта Широковой, мучительно краснея и сердито кашляя.

И как это так получилось, он понятия не имел. Как так вышло, что в первый же день их приезда, в апреле, рассматривая строй, выловил он глазами именно её, Машину, несуразную фигурку, именно её лицо с какой-то смешной гримаской. Как так получилось, он не знал, но стоило ему услышать тоненькое, сказанное совершенно не её голосом «младший сержант Широкова», как внутри что-то дрогнуло и оборвалось. Глядела Маша на него тогда испуганным, немигающим от ужаса взглядом, и в серых глазах её отражалось небо.

Жизнь потом снова вошла в свою колею, неторопливо покатилась, поскрипывая, точно несмазанный обод, день за днём. К девушкам-снайперам и полк, и майор Ставицкий привыкли, тем более, что были они довольно толковыми и серьёзными — все, кроме Маши. Сержант Сомова чем-то напоминала Ставицкому Рутакову: те же постоянная забота и затаённая грусть покоились в морщинках её лба. Ланская и Осипова, несмотря на своё хрупкое, на первый взгляд, телосложение, оказались очень выносливыми и упёртыми. Бондарчук, хоть и производила впечатление легкомысленной и поверхностной, работала за троих и таила где-то в глубине глаз тяжёлую печаль. Во взгляде Соловьёвой, ещё более, пожалуй, упёртой, чем все, сквозило постоянное напряжённое ожидание и вечное зудящее беспокойство. Должно быть, вестей от кого-то ждала. Иногда майор издали смотрел на неё, усмехался и думал: эта-то, если выживет, то переживёт. И смерти переживёт, и даже если одна в целом свете останется круглой сиротой, всё равно в себе силы найдёт и выкарабкается. Такие всегда выкарабкиваются. Только дожить бы ей.

Одна Маша Широкова была непонятна опытному глазу майора Ставицкого. Вечно она корчила какие-то рожицы, несуразно махала руками, громко говорила и пела ужасно — и всё-таки было в ней что-то такое, что не позволяло майору отвести от неё глаз и перестать за неё беспокоиться.

Он шёл на восток, осторожно спрыгивая в траншеи и так же осторожно выбираясь из них, обходил невысокие насыпи землянок, окидывал внимательным взглядом укрепления и позиции, мысленно напоминая себе, где что нужно подправить, починить, замаскировать. Погода установилась сухая и тёплая, и, если слухи не врали, в ближайшие дни американцами будет предпринято наступление. Разведка ещё не докладывала официально, но на такие вещи у солдат всегда есть нюх.

— Громов, глядите, у вас окоп совсем пополз после дождей, как машины будете выводить? Чтобы к утру всё поправили, — на ходу бросил он знакомому офицеру, и тот быстро скрылся в землянке.

Майор Ставицкий любил выходить из своего блиндажа ночью и тихо, неторопливо прогуливаться по вверенной ему территории. Он смотрел. Он слушал. Наблюдал за ночной, почти невидимой, но от этого не менее кипучей и оживлённой жизнью полка: вот где-то вдалеке, у леса, неслышно промелькнул чёрный борт машины, и к нему тут же, точно муравьи, потянулись солдаты, чтобы разгрузить боеприпасы или еду. Вот где-то на левом фланге зашуршала земля, несколько раз стукнули о что-то твёрдое лопатки — роют и поправляют окопы. Вот на батарее, замаскированной чуть восточней, в прилеске, взлетели вверх несколько сигнальных ракет, тихонько разорвался боеприпас — это Черных и Гузенко пристреливаются, готовясь к наступлению. Вот справа от него, шагах в десяти, у кромки леса промелькнула едва заметная тень, тряхнула недлинными волосами…

— Стой, кто идёт? Стоять, я сказал! — сиплым от холодного ночного воздуха голосом медленно проговорил он. Мгновенно выхватил из кобуры новенький ПМ. Тень замерла, будто вкопанная, но промолчала.

— Кто идёт? — повторил он.

Майор Ставицкий так привык убивать, что, пожалуй, без всякого колебания нажал бы на спусковой крючок в следующую секунду, если бы человек испуганно не пропищал тоненьким женским голосом:

— Ой, не стреляйте, пожалуйста, товарищ майор, это я. Я, честное слово, не хотела, вы только не стреляйте в меня!

Ещё несколько секунд Ставицкий разглядывал верхушку головы Маши Широковой в тонкую прорезь прицела. Потом глубоко вдохнул, ощутив почему-то лёгкую в пальцах дрожь. На мгновение прикрыл глаза. Мог бы и убить.

А Маша так и замерла на месте, даже не думая подходить. Когда майор подошёл к ней сам, она сделала пару осторожных, маленьких шажков назад, боком. Наконец-то вышла из-под дерева, и её лицо щедро осветили растущий месяц и краткие вспышки далёких ракет.

Майор Ставицкий молчал, разглядывая совсем детское лицо с подрагивающими золотистыми ресницами и неровными дугами светлых бровей. Маша косилась на него, нелепо вытаращив глаза, и кусала тоненькие губы. Спину она держала прямой, как иголка, руки вытянула по швам, но стояла всё равно криво, всем корпусом отклоняясь в сторону от майора и едва не падая.