Чёрный лёд, белые лилии

«Когда мне будет очень хреново, Соловьёва, я буду смотреть на фотографию и понимать, что может быть гораздо хуже».

Смешно всё это.

У Соловьёвой на фото такое серьёзное и сосредоточенное лицо, что хотелось смеяться — нервным смехом, конечно же.

Он бы и засмеялся, если бы сердце не сводило такой глухой тоской.

Где же ты, Таня, сейчас…

Он заметил, что Христин, безуспешно чиркающая спичкой по коробку, замерла. Перевёл взгляд на неё: она, опустив и сигарету, и спички, как-то опустошённо смотрела на фотографию. Антон хотел было убрать её, но Христин прищурилась, едва заметно, внимательно, и его поразило невнятной догадкой.

— Ты её знаешь? — быстро спросил он, протягивая ей фотографию. Христин не взяла и не ответила, перевела взгляд вдаль. Антон, чувствуя в груди нарастающее волнение, потушил свою сигарету, быстро придвинулся к девушке.

— Ты видела её? Где? Когда? Христина!

— Я не Христина! — вдруг вскинулась она, зло посмотрела на него. — Ты никогда не звал меня так!

— Хорошо, скажи, ты её видела?

— Не видела.

— Христ…

— Нет, я в первый раз её вижу, правда, — уже без злобы повторила она, отчего-то всё же нервничая. — Я бы... Я бы сказала тебе, Тони.

Подняла сигарету и сделала глубокую, сильную затяжку, будто всю жизнь курила. Гром ударил где-то совсем близко, небо осветилось вспышкой сильной молнии, и на них наконец-то обрушилась лавина дождя. Он бил сильными косыми струями, и маленькая рябина, конечно, не спасала от воды, но они не двигались с места.

Всё вокруг гремело и лилось. Ствол рябины под спиной Антона ходил туда-сюда. Они молчали, прислушиваясь к звукам стихии.

— Хорошо сейчас у океана, наверно, — сказал он. Христин не ответила. Её сигарета потухла, и она сидела, смотря на небо и теребя в продрогших пальцах свой крестик.

Она что-то негромко спросила, не оборачиваясь к нему. В это время прямо над их головами грянул гром такой силы, что Антон не расслышал и, поморщившись, переспросил. Христин принуждённо улыбнулась.

— Я спрашивала, не ударит ли в нас молния.

Спрашивала она что-то совершенно другое, гораздо короче, слогов из трёх или четырёх. Но Антон кивнул.

— Не ударит, — ответил он, перекрикивая шум льющейся с неба воды. — Это ведь не одинокое дерево, здесь лес.

— Ясно, — сказала Христин. Она сидела напряжённо, будто борясь с чем-то внутри себя, а потом, сильно сжав крестик побелевшими пальцами, пристально посмотрела вдаль.

— Кто это? — спросила она тихо, и он понял, что это и был её первый вопрос.

— Кто?

— Девушка. На фотографии.

Несколько секунд длилось молчание, только громко выстукивал свою песню по листве дождь. Антон не знал, что ответить; не знал, с какой интонацией ответить; не знал, почему она спрашивает; он вообще ничего не знал.

— Ну... Её зовут Таня, — сказал он наконец, ощутив на губах тепло.

По-дурацки? Очень. «Её зовут Таня», — передразнил он себя. Ну, всё как всегда: слова заканчиваются в самый нужный момент.

Та-ня.

Таня.

— Вы?.. — Христин не договорила. Вопросительно посмотрела на него. Антон ничего не ответил: ему почему-то стало неприятно оттого, что она спрашивает. Но она и так всё поняла. Она же женщина.

Антон смотрел на тёмное в сполохах небо, но боковым зрением видел, как Христин резко отвернулась, прижав руки к груди. Повернулась она так же резко.

— Что же, — заговорила Христин с принуждённой улыбкой. — Она… хорошенькая.

— Да… — невпопад ляпнул Антон и поморщился. Нехорошее какое-то слово — хорошенькая...

— Она... красивая, — исправил он.

— Красивая. Ну, я надеюсь, у вас всё будет... Хорошо, — Христин непонятно мотнула головой.

— Спасибо, — быстро кивнул он, надеясь закончить ни к чему не ведущий разговор. — Может, правда пойдём под тент? Успеем наговориться. Ты вся промокла.

Но Христин будто не услышала его слов. Она сидела, обняв колени и затуманенно смотря куда-то вперёд.

— Она должна очень ценить тебя.

Он слегка усмехнулся, чтобы хоть как-то отреагировать на её слова, но внутри ныло нарастающее раздражение и противное предчувствие нехорошего.

— Хорошенькая… — проговорила Христин и вдруг посмотрела на него ясным и тяжёлым взглядом. — Она ведь счастлива, Тони? Она должна быть очень счастлива. Ей ведь повезло. Она должна понимать это… На её месте я бы…

— Ты не она, — вдруг с неожиданной для себя злостью сказал Антон. — И ты не на её месте.

Христин подняла голову с колен, удивилась и будто бы спохватилась, начала поправлять промокший китель.

— Да, я… Я понимаю, Тони, прости. Я только хотела сказать, что я бы…

— Ты не она, Христин, — едва ли не с ненавистью повторил он, ощущая закипающую в груди ярость, — и ты никогда ей не станешь. А знаешь, в чём разница? Я звал тебя в пекло, да ты не пошла. Она просилась со мной туда, а я не пустил.

— Не пошла? — вдруг взвилась она, метнув на него разъярённый взгляд. — Да ты… Ты ничего не знаешь!

— Ты не пошла со мной, Христина, — повысил голос Антон. — А сейчас ты здесь.

— Ты не знаешь! Господи, один Бог над нами, только он знает, что я пережила!..

Сердце в груди оглушительно билось. Перед глазами всё ещё стояло заплаканно-растерянное лицо семнадцатилетней Христин, в ушах всё ещё горько звучали её слова, и это заставляло сердце сжиматься в нестерпимой, не притупленной временем боли. Семь лет, семь лет, Антон! Были ли они?..

Гроза не стихала, но порывы ветра стали слабее. Христин, вся мокрая, сидела, сжавшись в комочек, и одеревенело смотрела на носки своих берец. Её пальцы нервно пересчитывали пуговицы на манжетах кителя. И весь её жалкий, забитый, измученный вид вдруг ударил по нему с такой силой, что Антон содрогнулся.

Конечно, он не должен был. Какой вообще смысл припоминать сейчас старые обиды? Какой смысл снова делать больно и ей, и себе? В том, что произошло, куда больше виноват он, чем она. И плевать на сердце, заходившееся в обиде. Он не должен был.

И она — говорить про Соловьёву. Зачем она вообще начала?

— Извини, — сухо сказал он. — Я не имел права говорить это. Но и ты…

— Ты имел право. И я имела, — Христин твёрдо перебила его. — Ты не знаешь многих вещей. И я расскажу тебе. Даже если после этого ты не захочешь видеть меня, я расскажу.