Чёрный лёд, белые лилии

Она глубоко вздохнула, будто готовясь к чему-то непомерно тяжёлому. Чуть подалась вперёд, под дождь, может быть, просто так, а может, чтобы Антон не видел её лица. Расправила плечи, размяла шею и заговорила негромко, без сильных эмоций, и всё-таки с содроганием в голосе, как о чём-то давно пережитом и пройденном, но до сих пор болезненно близком.

— Прошло семь лет, а стоит мне закрыть глаза, и я вспоминаю, что было, во всех подробностях. Странно, да?.. Не знаю. В тот день, когда ты ушёл, я долго плакала. Не знала, что мне делать. Я, знаешь, Богу уже не молилась, но той ночью не сомкнула глаз, прося его вразумить меня. Утром написала тебе письмо, отправила, но никто на него не ответил: ты уже уехал. Я попробовала связаться с мистером… То есть с твоим папой, но мне сказали, что он тоже уехал. Мия вот уже как два месяца была в Калининграде, и её адреса я не знала. Алекс учился в Москве. Я осталась в Дартфорде одна, без возможности связаться с кем-то из вас.

Я много передумала, переплакала и уже знала, что без тебя всё равно не смогу, а то, что я сказала тебе, было минутной слабостью. Но уехать тогда, в мае, я не смогла: мне не было восемнадцати, да и мама была в таком ужасном состоянии… И я ждала. Пыталась найти кого-то из вас, писала бесконечные письма в твою Рязань, но все они приходили обратно. Я не знала ни адреса твоего института, ни даже его названия, не знала, что для писем в другую страну нужны какие-то специальные марки… И я не смогла с тобой связаться.

В июле умерла мама. В августе мне исполнилось восемнадцать, и я получила документы о том, что теперь не завишу от попечительского дома и могу делать всё, что мне вздумается. Тогда я собрала все свои сбережения (их было очень немного) и на четверть из них купила билет до Москвы. Собрала вещи, в последний раз зашла на Вест Хилл — помнишь, ты там жил?..

— Такое не забывается, — кивнул Антон. — Вест Хилл… Всё, что было хорошего у меня в жизни тогда.

Христин бросила на него через плечо тёплый благодарный взгляд. Она тоже помнит… Антону не нужно было даже стараться: стоило прикрыть глаза — и под веками появлялась весёлая небольшая гостиная.

Февральский вечер; в Дартфордском корпусе заканчиваются каникулы, совсем скоро Тони снова нужно уезжать, и сейчас вся семья, кроме Лёхи, которому не вырваться из МГИМО даже на день, сидит на больших мягких диванах.

Отец, прихлёбывая горячий чай, читает последние сводки новостей Лондонских газет и изредка делает ворчливые, саркастические замечания, на которые Тони с Мией только смеются. Мия в тёплом шерстяном платье раскладывает только что испечённые кексы в тарелки и разливает чай. Тони подбрасывает в пылающий камин дров и, улыбаясь, чистит от сажи руки.

Незапертая дверь распахивается, и внутрь вместе с февральским ветром вваливается закоченевшая Христин в некрасивом форменном пальто. Мия тут же бросается к ней, чтобы помочь снять верхнюю одежду, запорошенную снегом, Тони уже дышит на её заледеневшие пальцы, отец только закатывает глаза, глядя на всеобщую суету, но и он рад приходу гостьи. Все смеются.

— Я принесла такие вкусные пирожные, пальчики оближете! — радостно восклицает Христин, передавая Мие пакет, но тут её взгляд падает на испечённые кексы, и она так огорчённо всплескивает руками, что все снова не могут сдержать улыбки.

— Не волнуйся, наших желудков хватит на всё, — заверяет её Мия, а Тони смотрит на оживлённое румяное лицо Христин, чьи глаза смотрят на него так ласково и тепло, на радостное лицо Мии, на редкую улыбку отца и думает, как же ему повезло, думает: вот бы остаться в этом моменте навсегда…

Я люблю тебя больше всего на свете… Но я не смогу поехать с тобой.

Наваждение исчезло так же быстро, как и началось. Перед Антоном снова возникло бесконечное поле, высокие травы, прибитые к земле сильным дождём, тяжёлые мглистые тучи на горизонте и совсем другое лицо.

Только сейчас он в полной мере ощутил, как оно изменилось, как сильно заострилось и вытянулось. Округлые румяные щёки стали голубовато-прозрачными, сияющие глаза впали. Раньше они всё время горели радостью, постоянным, не зависящим от обстоятельств счастьем, а сейчас смотрели устало. Правда, иногда, когда Антон снова смотрел на неё тепло, они вспыхивали прежним блеском, освещали лицо остатками былого счастья; но это было так редко…

— Что было потом? — нахмурился он, и озарённое воспоминаниями лицо Христин сразу посерело и поблекло.

— Потом, — устало, но твёрдо начала она, — я прилетела в Москву. Одна. Ты ведь знаешь, что по-русски я тогда умела говорить только «Москва — столица России» и «я люблю тебя». До сих пор с содроганием вспоминаю, как меняла евро на рубли, добиралась до метро и искала нужный вокзал, покупала билет в Рязань и ехала туда. Там никто не говорил по-английски, и я слонялась по городу много часов, прежде чем узнала, где находится твоё училище.

— Ты была там? — с ужасом спросил он. — В августе меня там не было. Мы были на учениях в Белоруссии…

— Я знаю, — горько усмехнулась Христин. — Я знаю, что тебя там не было. Но, конечно же, я понятия не имела ни о каких учениях, ничего не понимала. Только то, что тебя здесь нет. Моих денег, Тони, хватило на месяц, и моей надежды — не на большее… Чего я только ни думала. Думала, что ошиблась, что неправильно услышала название города, что ты не учишься здесь. Шли дни, новостей не было, я написала тебе десятки писем, я ждала тебя, но тебя не было, и в конце концов я решила, что просто не нужна тебе, что ты меня не простил.

У меня не было знакомых. Деньги заканчивались быстро, и я знала, что должна купить билет обратно. Но я тянула до последнего, и однажды оказалась выселенной из хостела. Одна на улице, без цента в кармане. Мне было негде жить, не на что купить билет до Дартфорда, да и там меня никто не ждал. Я была в безвыходном положении, а тебя не было, ты обрёк, думала я, меня на всё это. Я тебя возненавидела.

Тогда я брела по улице, потому что попросту не знала, как жить дальше, что есть, где ночевать. У обочины притормозила большая чёрная машина. Представительный мужчина тридцати лет умел говорить по-английски; он спросил, нужна ли мне помощь. Я знала, что он не засунет меня в багажник и не отвезёт в лес убивать, но знала также, что если я соглашусь, то не смогу отвязаться от него так просто. Но у меня не было денег, я мёрзла и хотела есть, я была страшно обижена на тебя… Я не пытаюсь тебя разжалобить. У меня был выбор, Тони. У всех всегда он есть. Я свой сделала.

Его звали Дмитрий. Я не тешила себя пустыми надеждами, и, может быть, поэтому Господь помог мне. Меня Дмитрий, в отличие от других своих девушек, по-своему любил. Я жила в особняке вместе с ним, другие — кто где. Мне он искренне хотел сделать приятно, покупал какие-то вещи и драгоценности, хотя я никогда их и не брала, а другим просто давал деньги. Я всегда была честна с собой и знала, что, по сути, стала просто элитной проституткой. Много раз я думала о том, как уйти или сбежать, потому что он никогда не говорил, что готов отпустить меня. Но Дмитрий был несчастен, по-настоящему, глубоко несчастен, искорёжен, извращён и исковеркан и совсем не умел любить. А со мной — пытался… Не звал замуж, не говорил красивых слов, никуда не отпускал, но честно пытался. За пять лет мы сроднились…