Чёрный лёд, белые лилии

— Тут, — едва слышно прошептала она, указывая на свежую могильную насыпь, простирающуюся метров на сорок. В середине — три фанерных, уже посеревших от дождя креста с табличками, испещрёнными мелкими буквами.

Больше всего Антону хотелось просто упасть на колени прямо здесь. Но ещё не время. Есть ещё одно дело.

Он без труда заметил высокую фигуру Назара в стороне. И ему, наверное, уже сказали. Сил, чтобы посмотреть на него, у Антона не было. Он только кивнул Ланской, вынул из-под кителя конверт Кравцова, всунул ей в пальцы. Несколько секунд собирался с силами, чтобы открыть рот. Всё внутри дрожало, и Антон боялся, что голос просто не послушается его, поэтому сказал почти шёпотом:

— Иди к Назарову. Там читай.

Лёгким кивком головы он отпустил Ланскую, выдохнул с облегчением, медленно подошёл к среднему кресту и будто угадал. Второй в длинном списке погибших значилась «с-т Соловьёва Т.Д.»

Это ничего. Он ведь был к этому готов, верно? Самое сложное осталось — посмотреть вниз.

Губы пересохли. Антон опустил глаза на мокрую, комками, землю.

Здравствуй, Таня.

Та, которая должна быть рядом в эту минуту, чтобы поддержать, та, которая должна прижаться щекой к его плечу, бессвязно лопоча что-то нелепое, но такое правильное и нужное, та, которая должна была прожить ещё много-много лет, лежит под землёй.

Та, которую он клялся защитить, мертва.

Его ноги подкосились, но он и не пытался удержаться на них. Под коленями оказались комья земли, и так, пожалуй, было даже лучше. А ещё его трясло. Холодный, уже совсем осенний ветер бил Антону в спину, отчего чуть отросшие волосы танцевали ему в такт, падали на лоб, путались.

Антон так устал: должно быть, слишком долго шёл сюда.

Это насыпь — всё, что осталось от Тани в целом мире. Эта насыпь да письмо, которое он засунул в нагрудный карман.

Антон закрывает глаза, потому что в голове мелькает так много картинок; и под закрытыми веками в спасительной темноте перед ним появляется Соловьёва. Живая. Это странно, будто художник рисует… Появляется плавный овал её лица, заострённый кончик носа, пара-тройка веснушек, разрез тонких бледных губ, светлые, невзрачные брови, высокий лоб, завитки волнистых от косички, русо-медных волос, живые, с хитринкой голубые глаза, ломкая фигурка в огромном бушлате. Всё, кажется?.. Нет. Белая неровная линия ложится над правой бровью.

Соловьёва оживает, оживает и теплушка вокруг них: стучат колёса, гудит состав, у стены посапывает Широкова, и Соловьёва, отрываясь от горячей кружки, смотрит на него большими, чуть испуганными и всё-таки переполненными любопытством глазами. Запинается, но спрашивает на одном дыхании:

— А вам будет грустно, если меня убьют?

Антон пугается даже там. Не отвечает, только впитывает в себя всем существом испуганно-серьёзное выражение её лица, нервные движения тонких пальцев по ручке кружки, острую линию напряжённых плеч…

Но порыв осеннего ветра сбивает с головы Антона кепку — и глаза приходится открыть.

Перед ним сосновый свежий крест да комья сырой земли. Ничего больше нет.

Ну что, грустно тебе? Грустно?

Её нет. Его счастливой звезды нет. Должно быть, она упала.

Всё, на что хватило его сил, это достать из кармана её письмо. Несколько минут помяться, прежде чем взглянуть на ровный знакомый почерк. Пару раз вздрогнуть и протереть глаза, прежде чем начать читать.

Дорогой Ан-тон.

Мне так жаль. Господи, мне так жаль. Меньше всего на свете я хотела, чтобы всё случилось так. Не потому, что боялась умирать — потому что никогда не хотела причинять тебе боль.

Ему всё-таки пришлось прерваться: слишком реально зазвучал в голове её голос. Пальцы почти не дрожали, и Антону удалось провести ими по крупным, округлым буквам. Ан-тон… Почему она так странно пишет? Он обвёл пальцами своё имя, задержавшись на «н».

Успокаивает меня одно: я не оставляю тебя. Ты не один, слышишь? Разве нет? Это не ты читаешь моё письмо, это я говорю с тобой. Слышишь мой голос? Я всё ещё с тобой, Антон. Прямо сейчас я с тобой, если ты веришь в это. Я обязательно должна поговорить с тобой в последний раз, так что вдохни поглубже и послушай меня внимательно.

Это письмо — тебе. Тому, кто не знает, сколько ещё времени он сможет продержаться. Тому, кого жизнь всё время топит, будто лодку в штормовом море. Тому, кто давно потерял веру, тому, кто боится видеть лучшее в людях и во всём винит себя. Тебе. Ты замечательный, ты такой добрый и хороший, Антон! Я прошу тебя, никогда не сомневайся в этом. Ты делаешь этот мир лучше, ты даришь людям, которых любишь, свет, и в тебе огромные запасы сил. Война рано или поздно кончится, тучи рассеются, придут лучшие времена, так что цепляйся за жизнь покрепче, не ослабляй хватку! Тебе столько предстоит совершить!

Всё проходит, Антон. Ты сказал мне это, когда погибла Рита, и это самая верная истина на свете. Я была в твоей жизни и верю, что была не случайно, — но теперь меня нет.

Отпусти меня. Сохрани глубоко в своём сердце, знай, что я люблю и всегда любила тебя, помни, что теперь я буду молиться за тебя здесь, поднимай глаза на небо и смотри: где-то там есть я, ты ведь сам говорил так. Помнишь? Верь в это, но отпусти меня.

Я знаю, тебе сложно. Отпустить всегда сложно, особенно, если я была дорога тебе (я знаю — была). Но люди приходят и уходят, так бывает всегда. Из этого и состоит наша жизнь. Времена могут быть хорошими и плохими, сумрачными и солнечными, а наши сердца всё равно рано или поздно будут учащённо биться от счастья и разрываться от боли. Так и должно быть.

Может, я хотела бы вернуться. Может, ты хотел бы меня вернуть. Но теперь ничего не поправишь. В одиночестве или нет, тебе придётся идти вперёд. Сжимать зубы и идти.

Не жди меня, будь счастлив! И если ты меня помнишь, я всегда буду с тобой, всегда буду думать и заботиться о тебе, всю твою жизнь и после неё. Границы и расстояния ничего не значат.

Я с тобой.

Твоя Таня.

Господи, Таня. За какой же радугой ты осталась?

Ты говоришь правильные вещи, ты всегда говорила их.

Ты говоришь о силе, но у меня её больше нет. Всё, что у меня было, — это ты.

Теперь тебя нет, ты ушла… Ушла? Хоть раз посмотри правде в глаза, Антон Калужный. Соловьёва подохла ни за что, она, как добрая судьба, развернулась и ушла в мир иной, потому что ты не смог сберечь её. Она смотрела в твои глаза и верила. Тебе. В тебя. Верила, что ты её не бросишь, что сможешь защитить её. В её глазах ты всегда был лучше, чем есть.

Кто я вообще такой без тебя? Кто такой Антон Калужный без Татьяны Соловьёвой? Зазнавшийся трус, неуравновешенный эгоист, циничный лжец… Может быть, в редкие моменты я и правда становился лучше рядом с тобой. Может быть, иногда я, выныривая из бесконечной бездны собственного отчаяния, понимал, как сильно мне повезло?