Чёрный лёд, белые лилии

Если бы ты знала, как мне повезло, Таня. Если бы сейчас я мог сказать тебе это.

Ты так странно появилась в моей жизни… Такая нелепая случайность. Знал бы я тогда, разглядывая тебя, что спустя какие-то девять месяцев смогу застрелиться только потому, что тебя не будет. У меня ведь тогда внутри что-то дрогнуло. И это не любовь с первого взгляда, Соловьёва. Все эти твои растрёпанные лохмы, пальцы, нервно теребящие подол слишком большой для тебя пижамы. Какая уж там любовь… Это что-то вроде «о, это ты. Это ведь ты».

Я найду тебя за любой радугой. Я не могу сказать тебе тех самых слов — я никогда не смогу. Но ты всё видишь. Просто посмотри вниз, Соловьёва. Просто дождись меня, Соловьёва.

Я недостаточно сильный, чтобы жить в мире, в котором нет тебя, но на то, чтобы приставить к виску пистолет, сил у меня ещё хватит.

На дивизию спускались тёплые августовские сумерки. День, кажется, выдался спокойным, и людей почти не было: все занимались своими делами или ложились спать. Хорошее время.

Антону бы попрощаться, но на то, чтобы писать такие длинные письма, у него не осталось ни времени, ни сил. Поэтому он просто вырвал листок из записной книжки, выцарапал на нем, не глядя, несколько слов и положил на землю.

Он не знал, откуда в нём столько решимости и почему он совсем не боится. Будто кто-то свыше сделал за него этот выбор, а ему осталось только слушаться.

Антон смотрел на сосновые кресты, чернеющее, ясное небо за ними и ощущал всю силу собственного горя. Куда пошла она, сможет пойти и он. Всё ведь так просто.

Он не торопясь выложил из карманов все документы, осторожно положил их на землю рядом с блокнотным листом. Фотографию Соловьёвой оставил в нагрудном кармане, который хорошо застегнул, чтобы не забрызгало.

Кажется, всё? Кажется, да.

Он ещё раз посмотрел на безоблачное тёмное небо в густой россыпи звёзд.

Может быть, всё, что он себе придумал, — это не больше, чем красивая сказка, и всё, что будет дальше, — это его труп с вышибленными мозгами. Может быть, там, дальше, не будет ни ада, ни рая, ни Соловьёвой. Может быть.

Но это всё, что он чувствует.

Всё, что он может сказать.

Курок взведён, ПМ у шеи под углом — чтобы сдохнуть наверняка. Палец на крючке.

Всё, что он может сказать.

Запекшиеся губы приоткрываются и хватают воздух в последний раз.

Даже если там ничего не будет.

Даже если.

— Соловьёва Татьяна, я счастлив, что ты родилась.

Пистолет улетает влево метров на семь, а рука Калужного, по которой со всей силой долбанул Макс, подозрительно хрустит. Может, сломалась. Хорошо бы, чтоб сломалась.

— Слушай сюда, мудак, — ревёт Макс, хватая Антона почти что за горло. — Скажи мне, что этот грёбаный пистолет не был заряжен! Скажи мне!

Но у Калужного совершенно расфокусированный взгляд, и он едва ли понимает, кто вообще стоит перед ним, поэтому Макс просто плюёт и быстро, толкнув Антона обратно на землю, идёт к ПМ, поднимает его с земли и нажимает на спусковой крючок.

От выстрела вздрагивают оба.

Через секунду Макс снова оказывается рядом с Антоном, мёртвой хваткой берётся за ворот его тельняшки, рывком ставит друга на ноги.

— Кретин. Знаешь, кто ты? Мудила ты последний, вот ты кто, — рычит он. — Слышишь ты, блять, меня?! Что, дать тебе разок по роже, чтобы очухался?!

— Наз…

— Да иди ты в задницу, я тебе больше не Назар! Я знал, блять, что ты на всякое дерьмо способен, но это!..

Говорить он больше не может: горло сводит спазмом, да и воздух кончается. В голове стоит гул, а лицо Тона плывёт перед глазами.

Лицо с пустыми деревянными глазами, смотрящими сквозь Макса, которые только сейчас начинают наполняться хоть каким-то пониманием происходящего. И кажется, сам Тон от этого не в восторге. Его губы приоткрываются и снова сжимаются в полоску, будто он хочет что-то сказать.

Серьёзно?

Правда, что ли?

— Что, может, ты ещё и не доволен, что я не дал тебе нахер вышибить свои мозги? — всё ещё чувствуя отголоски уходящей бури, едко спрашивает Макс.

— Я… не знаю, — тон голоса просто уставший. Будто не он только что был готов сдохнуть.

— Дожили, блять, — последний раз ругается Макс. Тяжело вздыхает, тянет друга за край рукава. — Ну-ка пошли отсюда. Пошли, пошли, ещё настрадаешься, идиот.

Он отводит Тона за пригорок, так, чтобы этой долбаной насыпи не было видно. Сажает на землю, садится сам и откидывается на спину, уставившись невидящими глазами в небо. Чувствуя, как успокаивается заполошно бьющееся сердце.

Чувствуя огромное облегчение.

Антон Калужный, его, блин, друг, его семья, мог бы сейчас валяться на земле с простреленной башкой.

Макс вздрагивает даже от одной мысли об этом, на всякий случай протирает глаза и поворачивает голову вправо. Тон тоже лежит на земле, тяжело дыша.

— Ну что, душу излить не хочешь?

— Как-то не особо, — морщится Тон.

— Давай-давай. Я же твой лучший друг. Могу дать совет. Ну или по морде.

Кажется, Тон даже усмехается — нервно.

Но говорить и дышать теперь проще.

— Я помню, как убили Лёху, — поднимает бровь Макс.

— Представь себе, я тоже.

— Но ты не пытался приставить пистолет к виску.

— Это другое, — говорит Тон, поднимает ладони и зарывается в них лицом, судорожно кашляя. — Будто... Я лёг в могилу вместе с ней. Понимаешь?

Максу нечего ответить, кроме самых глупых банальностей.

Но он, чёрт возьми, понимает.

— Придётся как-то жить, — хрипло выдавливает он из себя. — Тон, у тебя всё ещё есть дом…

— Она была им.

— Слушай, всё это звучит ужасно, но теперь остаётся только ждать, — говорит Макс, легонько пихая Тона в бок. — Время — тот ещё лекарь, но другого всё равно нет. И эта херня… Ну, горе. Оно не закалит и не сделает тебя сильнее. Оно будет просто причинять боль, и эти раны никуда не денутся. Но однажды утром ты проснёшься и поймёшь, что можешь жить дальше. Ну?..

Тон поворачивает к нему голову. Блестящие в темноте глаза смотрят осмысленно и даже, кажется, благодарно. Удавка, затянутая на его шее, чуть ослабевает и даёт ему сделать первый спасительный вдох.