Черный ворон

– Как думаешь, что это? – спросила она.

В раскадровке почерк Кэтрин был куда менее разборчивым. Словно она спешила зафиксировать мысли, пока они не ускользнули.

Юэн развернул лист, чтобы лучше рассмотреть надпись.

– Дата: третье января. Похоже, ее добавили позже. И чернила другие. – Он выпрямился и потянулся. – Мы явно что-то упускаем. Я не вижу здесь ничего, что могло бы стать мотивом для убийства.

– Возможно, мотива здесь и нет. – Прозвучало резко, но Фрэн не нашла более мягких слов. – Может, и правда виноват Магнус Тейт. А фильма и сценария нет в доме просто потому, что она сдала их в школу в конце семестра. Нам следовало проверить, чтобы тебе не пришлось проходить через это.

– Нет! – Он резко встряхнул головой. – Не может быть. Если фильм был готов еще в декабре, зачем эта дата – третье января? Зачем упоминание Ап-Хелли-Аа в тетради? Фестиваль начинается только в середине января. – Он швырнул на стол чек с надписью. – И какое отношение ко всему этому имеет Катриона Брюс?

– Решать не нам. – Фрэн осторожно положила руку ему на плечо. В голове уже рисовалась картина: Юэн сидит ночь за ночью, выискивая скрытые смыслы в случайных каракулях, пока окончательно не сойдет с ума. – Тебе нужно показать это Джимми Пересу. Он поймет, что делать.

Реакция Юэна снова ее потрясла. Он вскочил так резко, что стул с грохотом опрокинулся.

– Нет! Это мое личное дело! Полиция не имеет к этому никакого отношения! – Затем, видимо, осознав ее испуг, он поднял стул, сел и снова обрел привычную сдержанность. – Прости. Ты права. Но сначала я сделаю копии. Не могу допустить, чтобы чужие люди копались в ее записях. Это… все равно что позволить надругаться над ней.

Глава 37

Магнус сидел в камере. До перевода в тюрьму на «большой земле» оставалось еще одно заседание суда, хотя он не вполне это понимал. Он знал, что однажды его перевезут, и каждый раз, когда к камере приближался полицейский с бряцающими ключами на поясе, а его тяжелые ботинки гулко стучали по кафельному полу, Магнусу казалось – вот и пришло время покинуть Шетланды. Порой будущее представлялось ему огромной черной волной, готовой утопить. Нет, даже хуже. Волну он хотя бы понимал. Он не умел плавать, значит, не выжил бы, но сама стихия была понятна. А сейчас – только пустота, непроглядный мрак. Мысль о переезде пугала его настолько, что при каждом скрипе открывающейся двери, будь то обед или визит адвоката, его начинало трясти. С ним давно перестали говорить – все равно невозможно было добиться внятного ответа.

За окном шел дождь. Магнус слышал, как капли стучат по стеклу, но окно располагалось слишком высоко, чтобы увидеть улицу. В мыслях же стояло лето – он косил траву старой косой, ведь их участок был так мал, что просить соседа с техникой не имело смысла. Он остановился, чтобы перевести дух и вытереть рукавом пот со лба. С запада дул резкий ветер, вздымая за Вороньим мысом белые гребни волн, но от работы стало жарко. Вдалеке на склоне холма танцевала девочка, сжимая в руках букет, перевязанный развевающейся на ветру лентой. Магнус аккуратно прислонил косу к стене. Работал-то с самого завтрака. Планировал закончить поле до обеда, но теперь решил – пора передохнуть, выпить чаю с овсяными лепешками, которые мать испекла накануне.

В коридоре внезапно раздались крики. Он не разобрал слов – слишком глубоко ушел в грезы. Двое полицейских перекликались между собой. Он замер, голова закружилась от паники, но, похоже, это была просто шутка – громкий хохот, и шаги затихли, удаляясь в сторону участка. Магнус снова начал дышать.

Он говорил с Кэтрин о Катрионе в тот последний ее визит, когда ездил в «Сейфвей» и увидел ее в автобусе. Он не собирался об этом говорить. Просто пригласил на чай. А она так хотела чаю. Не виски – по ее словам, было еще слишком рано. Но страшно хотела чая.

Она снимала его. Сначала у дома – он стоял, глядя в сторону школы. Потом внутри, водила камерой по комнате и задержалась у клетки с вороном, приблизив объектив вплотную к прутьям. С тех пор как его арестовали, Магнус часто думал о птице – может, правильнее было прикончить ее сразу, когда нашел раненой? Может, это было бы милосерднее, чем держать взаперти?

Кэтрин показывала ему снимки на маленьком экране: «Смотри, Магнус, ты в телевизоре!» Но в последнее время зрение подводило, и он не мог ничего разобрать. Картинки прыгали перед глазами – разве так бывает с фотографиями? Но он сделал вид, будто видит, – не хотел ее расстраивать.

Он ожидал, что она уйдет, но она опустилась в мамино кресло, откинулась на спинку, словно вымоталась. Сбросила пальто на пол. На ней были черные брюки, очень широкие внизу. Его мать никогда в жизни не носила брюки, но в полумраке, когда за окном уже смеркалось, он как будто разговаривал с матерью.

Почему он заговорил о Катрионе? Потому что с новогодней ночи, когда Салли и Кэтрин ворвались в его дом, та девочка не выходила у него из головы. Они были старше Катрионы, уже не девочки, а вполне себе женщины – с блестящими губами и подведенными глазами, – но вызывали те же чувства. Их смех, быстрая речь, привычка теребить волосы. Крошечные ступни Кэтрин, ее тонкие запястья, пухлые руки Салли, браслеты, бусы. Но сейчас Кэтрин сидела в мамином кресле, скрестив ноги и вытянув к огню ступни в чулках, и не смеялась. Задавала тихие вопросы и слушала. Он забыл материнский наказ «ничего не говори» и описал тот день, когда зашла Катриона.

Позже, конечно, он пожалел об этом. Позже он понял, что совершил ошибку.

Глава 38

Они сидели в доме Джимми Переса. Так или иначе, Тейлор все еще оставался на Шетландах. Перес не понимал, как тот умудрился избежать возвращения в Инвернесс – он игнорировал звонки, туманно говорил о нескольких днях отпуска, жаловался на спину, отговаривался мелкими недоделками. Те же самые отговорки использовал и сам Перес, когда пытался объяснить, почему продолжает копаться в деле об убийстве Кэтрин Росс. Ведь формально оно закрыто, верно? Старика уже арестовали. Со дня на день его перевезут на «большую землю», и можно будет забыть обо всем до суда.

Но Перес не мог забыть. Как и Тейлор. Поэтому они сидели здесь, в доме Переса, а не в участке, где Тейлора могли застать за враньем начальству из Инвернесса. Любая неприязнь Переса к чужаку, который влез в его епархию, давно испарилась. Звания больше не имели значения. Они стали союзниками.

Погода на улице снова переменилась – прояснилось. Дождь прекратился, ветер стих. На двадцать пятое января синоптики обещали мороз и высокое давление. Идеально для Ап-Хелли-Аа – в ясную ночь костер будет виден за многие мили. Весь город только об этом и говорил – о лодке, параде и том, кто поведет шествие. Уже начали съезжаться туристы.

Они сидели в обшитой деревом комнате, где солнечный свет, отражаясь от воды, отбрасывал на стены молочные блики. Перес приготовил кофе. Большого кофейника должно было хватить надолго, но тот уже почти опустел и успел остыть. Поднос с кофейником и двумя кружками стоял на полу. На низком столике лежали тетрадь, лист с планом фильма Кэтрин и мятый чек из «Сейфвея».

Юэн Росс принес их вчера вечером. Пришел прямо из библиотеки, где сделал копии. «Я лучше вас знаю ее почерк. Возможно, мне что-то бросится в глаза». Бумаги были в прозрачном файле, который он держал на вытянутой руке – осторожно, словно бомбу, – и отказался передавать кому-либо еще в участке.

Когда Тейлор взял чек, Перес едва сдержался, чтобы не выхватить его. Руки англичанина были такими большими, что он мог нечаянно повредить хрупкую бумагу, а печать и так уже выцвела. Тейлор разглядывал пометку Кэтрин: «Катриона Брюс. Страсть или ненависть?» Затем перевернул чек.

– Дата – четвертое января, время – десять пятьдесят семь, – сказал Перес, стараясь говорить ровно и надеясь, что Тейлор положит чек на место. – Покупки таковы: овсяные лепешки, печенье, молоко, чай, дешевые свиные сосиски, одна порция мясного пирога, две банки горошка, две банки фасоли, белый хлеб, имбирный кекс и бутылка виски «Фэймос Граус». Когда я был в доме Магнуса…