Чудесный рог: Народные баллады

Альберт Великий [*]

Глядит королева из окна, Следит за юношей она, Вот подан знак — Прийти без промедленья. Явился юноша тайком. «Прекрасной госпоже во всем Покорствуя, Жду робко повеленья». Ему владычица в ответ: «Ты присягал мне с юных лет На жизнь и смерть,— Будь верен обещанью. Свое желанье слей с моим, Друг другу радость подарим — Не будь глухим К заветному признанью». Он в тех словах прозреть не мог Сближенья страстного залог, Покорно он Ее предался воле. Его душа раскрыта ей, Приди — и телом моим владей, Душой своей Уж не владел он боле. Когда ж в покое рассвело, Она нахмурила чело: «От твоего Я насладилась тела. Ступай, не мешкай, клонит сон». В свои одежды впрыгнул он, Ведь он не знал, Что смерть ему приспела. Его рука в ее руке, И вот стоит он на доске, Вдруг дернут шнур — Доска под ним упала. Обхвачен яростной водой, Погиб избранник молодой, А женщина Коварно хохотала. Нет от нее путей иных, Так заманила восьмерых, И каждого Губила, обнимая. Девятый вслед за ними пал, Но, видно, счет был ей все мал, Десятому Готова участь злая. То был ученейший из всех, Ее он понял тайный грех, Он знал, — его Минует наважденье. Он сквозь волшебное стекло В ней разглядел добро и зло, Сдружился с ней, Готовя тайно мщенье. Он сердце ее зажал в ладонь, Он в сердце ей вдохнул огонь, Владычицу Влечет к нему желанье. Тогда изрек он приговор: «Девятерых прозрел мой взор. О женщина, Я слышу предвещанье. Вода клокочет подо мной, Твоя постель — кораблик злой, Нырнет на дно — И к девяти сойду я. Ты лживый парус подняла, Меня десятым нарекла, Убийца ты — Убьешь меня, целуя!» Та речь владычицу гневит, Она связать его велит: «Пажи мои! Столкнуть его с вершины!» Спокойный взор его суров, Ему не страшен шум валов; Вот поднят он Над пропастью пучины. Вдруг все веревки сбросил он И прыгнул, ветром унесен, И вдаль поплыл, Беспечно в бездне рея. Несясь, как оперенный дрот, Он рассекает гребни вод. «Моя любовь — Ценой за жизнь злодея!» Желанья дрогнули в ответ, И каждый вскинул арбалет, Но стрелы — в птиц Обращены над морем. Над ним порхают средь валов. Вновь королевы слышен зов: «Еще с тобой Мы волшебством поспорим!» «Владычица! — он крикнул ей,— Вам девять мстят рукой моей, И девять стрел Вселил я в птиц заклятых. Уходит в лес тропа моя, Там птицеловом стану я — И петь о вас Я обучу пернатых». Тут к лесу мчится он, крылат, Ему дивятся стар и млад, Владычица Поникла, бледнолица. В шатер зеленый входит он, Пичужек стаей окружен. На зов ловца Летит любая птица. Тут взмыл он в воздух голубой, И вкруг него — пернатый рой, К зубцам бойниц Взлетел он, быстр и весел. «Владычица девятерых Любила — и убила их»,— На каждый клюв Он грамотку привесил. Кружатся птицы над страной, Руками ловит их любой, Так весть стыда Всю землю облетела. Одна пичужка — всех пестрей, Для королевы — радость в ней, Зовет — а та К ней на голову села. Записочку коварно ей Бросает в ямку меж грудей, Тут свой позор Читает королева. Записку страшную потом Рвет на кусочки алым ртом, Дрожит, полна Отчаянья и гнева. Когда же всем был явлен стыд, Ей сам искусник предстоит: «Меня зовут Альбертус, королева. Альберт Великий пред тобой, Я чтим повсюду, как святой, Моей рукой За все тебе отмстится. Десятый я — кто всех мудрей, Кто избежал твоих сетей». Кричит она: «О, лучше б не родиться!» «О, лучше б не родиться мне!» — Кричит она, как бы во сне, Отчаянье Ей душу тайно гложет. Перед Альбертусом тогда Поникла с трепетом стыда, Тот обещал — Смиренье ей поможет. Тоски, раскаянья полна, Одежды раздрала она И облеклась В покров келейно-серый. Альбертус, выслушав ее, Соизволенье дал свое — Грех искупить Раскаяньем и верой. К ее теснейшей из темниц Слетались с пеньем девять птиц, Осьмнадцать лет Их, плача, прокормила. Когда ж вся мука излилась, Те птицы, в ангелов вселясь, Прияли дух, А плоть взяла могила.

Песня о портных [*]

Улитка встретилась трем портным, Ого, улитка встретилась трем портным, Медведицей примнилась им, Ого, ого, ого! Немало они тут всполошились, Ого, немало они тут всполошились, Они от улитки за тын схоронились, Ого, ого, ого! Промолвил один: «Ты первый иди», Ого, промолвил один: «Ты первый иди» Промолвил другой: «Ты иди впереди», Ого, ого, ого! И третий не отстал от них, Ого, и третий не отстал от них: «Она сожрет нас всех троих», Ого, ого, ого! Тут рядышком пошли все трое, Ого, тут рядышком пошли все трое, Да взяли с собой ружье большое, Ого, ого, ого! И, снаряжаясь в смертный бой, Ого, снаряжаясь в смертный бой, Порядком трусил каждый портной, Ого, ого, ого! А когда на приступ они пошли, Ого, когда на приступ они пошли, Такую речь меж собой повели, Ого, ого, ого! Хотя б он вылез, чертов зверь, Ого, хотя б он вылез, чертов зверь, Его не возьмет и пуля теперь, Ого, ого, ого! Улитка высунула рог, Ого, улитка высунула рог,— Троих портных проняла тут дрожь, Ого, ого, ого! Она отомкнула свое жилье, Ого, она отомкнула свое жилье,— Портные бросили ружье, Ого, ого, ого! Улитка выползла из жилья, Ого, улитка выползла из жилья,— Портные зарылись в кучу тряпья, Ого, ого, ого!

Пчелиная [*]

Про птичек про медвяных Я песенку спою, Что на цветных полянах Сбирают дань свою. Они в пирах веселых Кружатся день-деньской. Я вам спою о пчелах Над ширью луговой. Зима томит в оковах Народец нежный дев, Пока снегов суровых Минуют дрожь и гнев. Когда ж вернутся птицы, Когда весной пахнет,— Сберутся медуницы В цветочный свой поход. Они летят с гуденьем, Их жало — словно меч, Но пеньем и круженьем Не мнят беды навлечь. Цветочным тем набегом Все буйство исчерпав, Они стремятся к негам Дерев и тихих трав. Из замка воскового Пергамент золотой От взора скрыт людского; Художников порой Пленяет он невольно: Все кельи — как одна, Растет многоугольно Медовая страна. Они живут в покое, Корыстность им чужда, Ткут братство трудовое В жару и в холода; Они в полях находят Цветочный росный сок И радостно возводят Свой сахарный домок.

Семь лет [*]

В селе однажды юноша жил, Свою подружку семь лет любил, Любил ее семь — и больше — лет, А конца любви и вовсе нет. Крестьянской дочкой она была, С красавицей первой поспорить могла; И счету не было женихам: «Крестьянин, дочку просватай нам». «Никому не отдам я дочки своей, Не дам я ни злата, ни дома ей; Ей черное платье куплю одно: Страдать и молиться ей суждено». В Нидерланды юноша держит путь, А с милой его приключился недуг; Он слышит весть: подружка больна, Три дня, три ночи молчит она. И как только он услышал весть, Что с милой его приключилась болезнь, Он бросил все именье свое И спешит домой — навестить ее. И как только он на порог вступил, У милой и вовсе не стало сил: «Входи, заходи, любимый мой,— Не ты, а смерть будет жить со мной». «Встань, радость моя, встань в добрый Зачем в постельку ты улеглась?» «Прощай, прощай, друг верный мой, Скоро усну в могиле сырой». «Постой, постой, подружка моя, Любовь и верность спасут тебя; Свечу, свечу принесите тотчас, Вдвоем с любимой оставьте нас!» Что вынул он из котомки своей? Яблочко — нет розовей и белей! К бело-розовым губкам подносит плод, Красавице он здоровье вернет. Спешит ее милый обнять-согреть, А в ней ни тепла, ни дыханья нет, Она у него на руках скончалась, Она с чистотой своей не рассталась. Что вынул он из котомки вновь? Платочек, тканный из тонких шелков; Он вытер глаза об его края: «Ах, господи, кончится ль скорбь моя?» Себе он черное платье сшил, Он платье скорби семь лет носил, Носил его семь — и больше — лет, А скорби конца и вовсе нет.

Скворец и ванночка [*]

Был рыцарь Конрад в пути утомлен, Привязал коня у гостиницы он. Красавица молвит: «Слезай, слезай», То вскинет глаза, то потупит глаза. «Ах, милая девица, постой! Поднеси мне кубок своей рукой!» «Ах, рыцарь, милый рыцарь мой! Подношу тебе кубок своей рукой». «Румяный ротик, отпей вина, Ты выпей кубок весь до дна». «Хозяйка, хозяюшка вы моя, Не с дочкой ли вашей беседовал я?» «Никогда не была она дочкой моей, Служанкой ей быть до конца своих дней». «Ее мне отдайте на ночь одну, За то уступлю вам свою казну». «Коль мне отдадите свою казну, Ее уступлю вам на ночь одну». «Угодно ноги омыть господину, Нарви майорану и розмарину». Пошла она в садик и травы рвет, «Бедняжка невеста! — скворец поет,— Была она в ванночке принесена — В ней мыть ему ноги теперь должна. В нужде и беде скончался отец И матери близок был конец. Невеста моя, найденыш мой, Где мать твоя, где отец родной?» Тут вносит ванночку она, Где рыцарю постель постлана. Воды налила, что чуть тепла, И горько плакать начала. «О чем ты плачешь, невеста моя? Или тебе не по сердцу я?» «Ах, не о том печаль моя, Над песней скворушки плачу я. Я травы рвала, как ты велел, «Бедняжка невеста! — скворец запел,— Была она в ванночке принесена — В ней мыть ему ноги теперь должна. В нужде и беде скончался отец И матери близок был конец. Невеста моя, найденыш мой, Где мать твоя, где отец родной?» На ванночку рыцарь глядит, смущен, Бургундский герб там видит он. «Отцовского ль мне не узнать герба? Как ванночка эта попала сюда?» Запел тут скворушка близ окна: «Была она в ванночке принесена. Невеста моя, найденыш мой, Где мать твоя, где отец родной?» На девушку рыцарь глядит, смущен, На шее родинку видит он. «Сестричка моя, ты нашлась наконец, Король на Рейне — твой отец. Зовут Христиной твою мать, И Конрад я — твой двойничный брат». Тут преклонились брат и сестра И господа славили до утра За то, что их от погибели бог Скворцом и ванночкой уберег. И как только петух забил крылом, Кричит хозяйка на весь дом: «Эй ты, невеста, пора вставать, Хозяйке комнату подметать!» «Не невеста она, не пора ей вставать, Не будет комнату подметать, А вы, хозяйка, давайте вина — Нам подкрепиться после сна». И как только хозяйка внесла вино, Ей молвил Конрад словечко одно: «Откуда девушка у вас? Она принцессой родилась». Хозяйка стала стены белей, Пришлось во всем повиниться ей. То было в саду, где трава зелена, Сидела там девочка одна. Цыганка злая мимо шла, Ребенка и ванночку унесла. Встал Конрад, кровь закипела в нем, Хозяйкино ухо пронзил мечом. Тут стал он сестричку обнимать, Та губки ему протянула сама. За белую ручку берет ее, Сзади себя сажает в седло. В руках у ней ванночка с гербом, Так скачут к родной матушке в дом. И как только он доскакал до ворот, Навстречу матушка идет. «Ах, сын, сыночек милый мой, Что за невесту везешь с собой? В обнимку с ванночкой она, Словно младенца ждать должна». «Приехал к вам не с невестой я, Это — Гертруда, сестра моя». И как только дочь спрыгнула с седла, Мать пошатнулась, мать обмерла. И как только снова в чувство пришла, Милую дочку свою обняла. «Родная, сомненья гоните прочь, Гертруда я — ваша милая дочь. Тому осьмнадцать лет как раз — Тогда украли меня у вас. И увезли меня за Рейн Вот в этой ванночке моей». Тут снова прилетел скворец, Пропел нашей песенки конец: «Болит мое ухо, ой, беда, Детей не буду красть никогда,— Чеканщик, добрый чеканщик мой, Золотую клеточку мне построй. Ее ты над ванночкой построй, Пусть там и будет скворечник мой».

Не свиделись [*]

Так прощай же, сокровище мое, Теперь разлучаюсь с тобой — До будущего лета — Там снова свижусь с тобой. И как только вернулся парень домой, Про милую спрашивать стал, Где, где моя подружка, С кем разлучился я? Лежит она на погосте, Уж третий нынче день, Печалью и слезами Загублена она. Пойду на погост, найду я Могилу милой моей, Звать буду ее, доколе Она не ответит мне. Гей, радость моя, любовь моя, Могилу свою раскрой, Тебя колокольчик не кличет, Тебе и птичка не свищет, Не светит солнце с луной!

Граф Фридрих [*]

Граф Фридрих именитый Пустился в путь со свитой, Везет невесту он домой, Там назовет ее женой. Шла в гору пестрая толпа, Вела их узкая тропа, Тропа оборвалась, Тут переправа началась. Был стиснут граф со всех сторон, Меч острый выпал из ножон, Невесту в сердце поразил, Ей очи болью замутил. Тут он рубашку белую снял, Он раны ей перевязал, Рубашка стала так красна, Словно в крови стиралась она. Он не жалел и нежных слов, Он сам заплакать был готов, Таких стенаний, ласк таких Вовек не слетало с уст мужских. «Граф Фридрих, жених нареченный, Я к вам с мольбой смиренной, Скажите свите вы своей, Чтоб так не шпорила коней!» Граф Фридрих кричит своей свите: «Так быстро не скачите! Невеста ранена моя, Ах, господи, что наделал я!» Граф Фридрих стукнул у ворот, Навстречу матушка идет: «Привет тебе, сыночек мой, И всем, кто прибыли с тобой! Что так невеста твоя бледна, Неужто родила она? Что так сердечна и грустна — Неужто младенца ждет она?» «Ах, тише, тише, родная, Беда приключилась большая, Она не ребеночком больна, Смертельно ранена она». Тут, по обычаям двора, За пир садиться им пора, Давно и стол уж был накрыт, Как то на свадьбе надлежит. Невесту за стол сажают, Ей рыбу и дичь предлагают, Ей цедят лучшего вина, Она по-прежнему грустна. Питье и еда ей не милы, Ее покидают силы, Тут молвит: «Встав из-за стола, Тотчас в постельку б я легла». То слышит родня женихова, Ее осуждает сурово: «Где слыхана такая речь? Спешит невеста в постельку лечь!» «Ах, тише, тише, родная, Не мучь ее, осуждая; Дурного в мыслях нет у ней, Неможется смертельно ей». Невесту ведут к постели, Очи ее потускнели, Без счету флаконов и свечей, Средь них невеста еще бледней. Графиня идет со свечами, С графами и князьями, Со всей семьей именитой, С дворцовой рыцарской свитой. «Граф Фридрих, жених нареченный, Я к вам с мольбой смиренной: Коль вами чтится воля моя — Хочу остаться девушкой я!» «Моя невеста, жена моя! Заране исполнена просьба твоя. Отрада моя, друг нежный мой, Лишь о тебе я скорблю душой. Любовь моя, мой бесценный клад, Одно лишь слово уста твердят: Тебя я насмерть ранил мечом, Прости меня пред своим концом!» «Любимый супруг, повелитель мой, Так горько не сетуйте надо мной! Вина вам простилась, коль была, Никогда вы мне не сделали зла». Она отвернулась к стенам И сном забылась блаженным, Прияла в боге свой конец, Девичий свой сберегла венец. Наутро отец именитый Приехал в замок со свитой, Услышал он по дороге: Дочка почила в боге. Отец расспросил все, как было, Что дочку его сгубило? Граф Фридрих сказал: «Несчастный я То — смилуйся, боже! — вина моя». Отец невестин тогда изрек: «Коль юность ее ты на смерть обрек, Твоей я юности воздам — От рук моих погибнешь сам». Он острый меч извлек потом, Ударил графа тем мечом, От боли весь затрепетав, Пал мертвым наземь юный граф. Высокий конь его везет, В глубокий мох тропа ведет. Там тело в склеп водворено, И вскоре расцвело оно. На третье утро возросли Три лилии из той земли; Стояло там реченье: Дано ему спасенье. Небесный голос возвестил, Чтоб он из склепа вынут был, А тот, кем рыцарь умерщвлен, На вечную муку осужден. Тут вынули его из мхов, В пышнейшем замке склеп готов, Он был с невестой погребен, Обрел красу былую он. Три дня он в гробе пролежал, Но лик его, как роза, ал, Он был и телом чист и бел, Как будто смерти не узрел. Свершилось чудо в этот час, О том поднесь ведут рассказ: Он обнял ту, кого любил, И глас из гроба слышен был. Он рек: всевышнему хвала! К нам радость вечная сошла! Зане с возлюбленной вдвоем В тот путь без страха мы пойдем.

Бабка Змееварка [*]

Мария, ты где допоздна загостилась? Мария, дочурка моя! У бабки я допоздна загостилась. Ах, горе мне, матушка! Горе! А чем же тебя старуха кормила? Мария, дочурка моя! Она меня жареной рыбкой кормила. Ах, горе мне, матушка! Горе! А где же она ту рыбку поймала? Мария, дочурка моя! Она в огородике рыбку поймала. Ах, горе мне, матушка! Горе! А чем же она ту рыбку поймала? Мария, дочурка моя! Она ее палкой и прутом поймала. Ах, горе мне, матушка! Горе! А что же с объедками рыбки сталось? Мария, дочурка моя! Она их черной собачке скормила. Ах, горе мне, матушка! Горе! А что же с той черной собачкой сталось? Мария, дочурка моя! На тысячу клочьев ее разорвало. Ах, горе мне, матушка! Горе! Мария, где стлать тебе на ночь постельку? Мария, дочурка моя! На кладбище будешь стлать мне постельку. Ах, горе мне, матушка! Горе!

Третьего не назвала [*]

Мой милый — он вязальщик, Он вяжет ночь и день, Подружке вяжет чепчик, Чепчик, чепчик, Да кончить, видно, лень. А чепчик тот шелковый, Он с бархатной тесьмой, Коль хочешь быть ты честной, Честной, честной, Носи ты чепчик мой. Ах, волосам позволь ты По ветру полетать, До будущего лета, Лета, лета Позволь мне поплясать. На пляску — с ликованьем, С печалью — по домам, Девичья наша доля, Доля, доля — Так всем судила нам. Стоит гора крутая, И дом на той горе, Оттуда смотрят трое, Трое, трое Красавцев на заре. Один — родной мой братец, Другому я мила, А третьего я знаю, Знаю, знаю, Но вам не назвала. И рыжая корова Пасется под горой. Когда доить я выйду, Выйду, выйду, Они следят за мной. Ведерко расплещу я, Долью его водой: Родимая, ты глянь-ка, Глянь-ка, глянь-ка, Какой у нас удой. Корову продадим мы, Повычистим навоз, Тогда молодчик знатный, Знатный, знатный Заглянет к нам авось. Два деревца пахучих Кивают за холмом, На первом-то мушкаты, Мушкаты, мушкаты, Гвоздички — на втором. Орех мушкатный сладок, Гвоздички жгут нам грудь, Отведай их, мой милый, Милый, милый, Да милой не забудь. Тебя забыть я не в силах, Мечтаю лишь об одном, Срослась с моим ты сердцем, Сердцем, сердцем, Как роза с черенком. Есть мельница в долине, Бежит в колесо вода, Одну любовь она мелет, Мелет, мелет — И день, и ночь, всегда. То колесо сломалось, Любви той нет конца, Дадим друг другу руки, Руки, руки, Коль разлучат сердца. Разлука, ах, разлука — Не горькое былье; А то нашла б я травку, Травку, травку, Чтоб выполоть ее. Ты вырой травку, вырой — Да принеси домой; В своей девичьей спаленке, В спаленке, в спаленке Ты травку спрячь-укрой.

Датские баллады

В переводах Веры Потаповой

Дева в птичьем оперенье

Я знал хорошо этот царственный лес, Что рос вдалеке у фьорда. Там пышный навес до самых небес Деревья раскинули гордо. Деревья там гордо раскинули сень. Звались они липой да ивой. Там зверь благородный, чье имя — олень, С ланью играл боязливой. Олени и лани, куда ни глянь, Играли в лесной глухомани. И с шерстью златой миловидная лань Резвилась на светлой поляне.

* * *

В ту пору Нилус Эрландсен дичь Выслеживал утренней ранью. Он дивную лань пожелал настичь И стал гоняться за ланью! Гоньба продолжалась не меньше трех дней, И сердце стучало тревожно. Сдавалось, вот-вот он приблизится к ней! Но было поймать невозможно. Три дня скакал он, объятый тоской, И думал: «Сколько ни бейся, Если даже ее коснешься рукой, Все равно поймать не надейся». Наставил он ей вдоль опушки тенёт, Следил за каждой тропинкой. А она, избежав ловушки, сверкнет Где-нибудь золотою спинкой! Не мог ее Нилус поймать никак. Облазил овраги, пригорки, И гончих своих пятерых собак Он в чаще спустил со сворки. Лань досталась бы гончим псам, Да, облик принявши птичий И серым соколом взмыв к небесам, Не стала собак добычей. На липу зеленую сокол сел, А Нилус бросился к древу, Схватил топор и ну рубить, Волю давая гневу. Раздался скрип, но ив и лип Явился туда владетель. В землю с угрозой воткнул копье Здешнего леса радетель. «Станешь валить мой лес родовой Или чинить мне худо, Прикинь, во что обойдется тебе, Нилус Эрландсен, эта причуда!» «В целом лесу дозволь мне срубить Только одну лесину! Иначе тоска меня может убить. Без этой птицы я сгину!» «Ты об ней, молодец, позабудь До самого смертного часа Либо где-нибудь ей раздобудь Твари домашней мяса». Нилус не убоялся мук. Он грудь, по своей охоте, Рассек и приманку на липовый сук Повесил из собственной плоти. Птица кровавое мясо хвать! Повадка исчезла птичья. Откуда взялась девичья стать И красота обличья? В сорочке из алого шелка пред ним Стояла прекрасная дева. Нилус Эрландсен обнял ее Под сенью зеленого древа. «Из роз и лилий за отчим столом Узор вышивала я шелком. Мачеха в горницу вдруг ворвалась, Слова не вымолвив толком. Она меня превратила в лань И в лес отправила с бранью, А семь служанок — в лютых волчиц И послала вдогон за ланью». Дева чесала злато кудрей Под сенью ветвей зеленых. Из чащи не волки сбежались к ней, А семь служанок смышленых. «Спаси тебя бог, Нилус Эрландсен, Как ты меня спас от мук! Будешь ты спать и видеть сны В кольце моих белых рук. Спаси тебя бог, Нилус Эрландсен, Мой избавитель смелый! Будешь ты спать и видеть сны На груди моей белой».

Олуф и королевна эльфов

Рыцарь Олуф, покинув усадьбу, Ехал гостей созывать на свадьбу. А танец легко плывет по поляне… В горы увлек его путь незнакомый — Туда, где плясали эльфыи гномы. Прыгали эльфов четверки, пятерки Вокруг своей королевны на взгорке, Что руки, манящие белизной, Простерла: «Олуф, танцуй со мной!» «Если пойду я с тобой танцевать, Завтра свадьбе моей не бывать!» «Танцуй со мной, Олуф, на склонах зеленых. Я дам тебе пару шпор золоченых. Обую тебя в сапожки из сафьяна, Что будут сидеть щегольски, без изъяна. Олуф, танцуй со мной до упаду! Сорочку из шелка получишь в награду. Из тонкого шелка получишь сорочку, Что мать отбелила в лунную ночку». «Если пойду я с тобой танцевать, Завтра свадьбе моей не бывать!» «Олуф, танцуй со мной до заката! Я дам тебе слиток червонного злата». «Хоть и приманчив золота глянец, Не должно идти мне с тобою в танец!» «Если не хочешь плясать со мной — С мором пляши и заразой чумной!» — И ткнула в панцирь, под левым плечом, Корень сердца пронзив, как мечом. В седло усадив молодца, честь по чести, «Езжай, — сказала, — к своей невесте!» А танец легко плывет по поляне… Встречает Олуфа мать у ворот, Коня гнедого за повод берет. «Олуф, сын мой, чело твое бледно, Свежий румянец пропал бесследно». «На игрище эльфов поблек мой румянец. Где их королевна влекла меня в танец!» «Выйдя юной невесте навстречу, Что я завтра ей, сын мой, отвечу?» «Скажи, — коня и собак, для забавы, Пробует Олуф под сенью дубравы». В усадьбу, наутро заветного дня, Въезжает невеста и с ней родня. Когда наполнили чаши для них, Невеста спросила: «Где мой жених?» «Жених твой домой не вернется никак: Он пробует в роще коня и собак!» «Неужто Олуфу лошадь и псы Дороже моей девичьей красы?» А танец легко плывет по поляне… Наверх она поднялась втихомолку И разыскала его светелку. На синей подушке жених желанный Под пурпурной тканью лежал, бездыханный. Живыми устами его чела Коснувшись нежно, она умерла. Три мертвых тела остались в усадьбе, Где быть надлежало веселой свадьбе. Олуф, и дева, и мать в одночасье Скончались, как бы в полном согласье. А танец легко плывет по поляне…