Чудесный рог: Народные баллады

Гил Моррис

Гил Моррис сыном эрла был, Но всюду славен он Не за богатое житье И не за гордый тон, А из-за леди молодой Из Кэрронских сторон. «О, где гонец, кому чулки Мне с башмаками дать? Пусть к лорду Барнарду спешит — К нам леди в гости звать! О Вилли, быть тебе гонцом, Подходишь ты вполне, И, где другой пойдет пешком, Помчишься на коне!» «О нет! О нет, мой господин! Задача не по мне! Я ехать к Барнарду боюсь С письмом к его жене». «Мой Вилли, милый Вилли мой, Мой птенчик дорогой, Меня ослушаться нельзя — Ступай и — бог с тобой!» «Нет! Нет! Мой добрый господин! Зеленый лес — твой дом! Оставь свой замысел, оставь, Чтоб не жалеть потом!» «Скачи к ним в замок, я сказал, К нам госпожу зови! А не исполнишь мой приказ — Умоешься в крови! Пусть плащ принять благоволит, Весь в золоте, с каймой, Пускай придет совсем одна, Чтоб свидеться со мной. Отдай рубашку ей мою, Что вышита крестом, И поскорей проси прийти, Чтоб лорд не знал о том». «Ну что ж! Я выполню приказ, Но месть найдет тебя, Не хочешь слушать слов моих, Пеняй же на себя. Лорд Барнард мощен и свиреп, Не терпит сраму он, И ты до вечера поймешь, Сколь мало ты силен! Приказ твой — для меня закон, Но горе будет, знай! Все обернется не добром — Сам на себя пеняй!» И, мост разбитый повстречав, Он лук сгибал и плыл, И, на зеленый луг ступив, Бежал что было сил. И, к замку Барнарда примчав, Не крикнул: «Отвори!» — А в стену лук упер и — прыг! — И тотчас был внутри! Он страже слова не сказал О деле о своем, А прямо в зал прошел, где все Сидели за столом. «Привет, милорд и госпожа! Я с делом и спешу! Вас, госпожа, в зеленый лес Пожаловать прошу. Благоволите плащ принять Весь в золоте с каймой. А посетить зеленый лес Вам велено одной. Не эту ли рубашку вы Расшили всю крестом? Гил Моррис вас просил прийти, Чтоб лорд не знал о том». Но леди топнула ногой И бровью повела, И речь ответная ее Достойною была: «Ты, верно, к горничной моей И спутал имена!» «Нет, к леди Барнард послан я. По-моему, вы — она!» Тут хитрая мамка с дитем на руках Молвила в стороне: «Если это Гил Моррис послал, Очень приятно мне!» «Ты врешь, негодница мамка, врешь! Ибо для лжи создана! Я к леди Барнард послан был. По-моему, ты — не она!» Но грозный Барнард между тем Озлился и вспылил: Забыв себя, дубовый стол Он пнул, что было сил,— И утварь всю, и серебро Сломал и перебил. «Эй, платье лучшее мое Снимай, жена, с крюка! Пойду взгляну в зеленый лес На твоего дружка!» «Лорд Барнард, не ходи туда, Останься дома, лорд; Известно всем, что ты жесток Не менее, чем горд». Сидит Гил Моррис в зеленом лесу, Насвистывает и поет: «О, почему сюда люди идут, А мать моя не идет?» Как пряжа златая Минервы самой, Злато его волос. Губы, точно розы в росе, Дыханье — душистей роз. Чело его, словно горный снег, Над которым встал рассвет. Глаза его озер голубей. А щеки — маков цвет. Одет Гил Моррис в зеленый наряд Цвета юной весны. И долину он заставил звенеть, Как дрозд с верхушки сосны. Лорд Барнард явился в зеленый лес, Томясь от горя и зла,— Гил Моррис причесывает меж тем Волосы вкруг чела. И слышит лорд Барнард, как тот поет; А песня такой была, Что ярость любую могла унять, Отчаянье — не могла. «Не странно, не странно, Гил Моррис, мне, Что леди ты всех милей. И пяди нет на теле моем Светлее пятки твоей. Красив ты, Гил Моррис, но сам и пеняй Теперь на свою красу. Прощайся с прекрасной своей головой — Я в замок ее унесу». И выхватил он булатный клинок, И жарко блеснул клинок, И голову Гила, что краше нет, Жестокий удар отсек. Прекрасную голову лорд приказал Насадить на копье И распоследнему смерду велел В замок нести ее. Он тело Гила Морриса взял, Седла поперек взвалил, И привез его в расписной покой, И на постель положил. Леди глядит из узких бойниц, Бледная точно смерть, И видит: голову на копье Несет распоследний смерд. «Я эту голову больше люблю И эту светлую прядь, Чем лорда Барнарда с графством его, Которое не обскакать. Я Гила Морриса своего Любила, как никого!» И в подбородок она и в уста Давай целовать его. «В отцовском дому я тебя зачала, Ославив отцовский дом. Растила в добром зеленом лесу Под проливным дождем. Сидела, бывало, у зыбки твоей, Боясь тебя разбудить. Теперь мне к могиле твоей ходить — Соленые слезы лить!» Потом целовала щеку в крови И подбородок в крови: «Никто и ничто не заменят мне Этой моей любви!» «Негодная грешница, прочь от меня! Твое искупленье — смерть! Да знал бы я, что он тебе сын, Как бы я мог посметь?!» «О! Не кори, лорд Барнард, не мучь Злосчастную ты меня! Пронзи мне сердце кровавым клинком, Чтоб не видеть мне бела дня! И если Гила Морриса смерть Твою ревность унять не могла, Сгуби, лорд Барнард, тогда и меня, Тебе не желавшую зла!» «Теперь ни тьма, ни белый свет Не уймут моей маеты,— Я стану скорбеть, я стану точить Слезы до слепоты. Достаточно крови пролил я — К чему еще кровь твоя? О, почему вместо вас двоих Бесславно не умер я? Мне горше горя слезы твои — Но как я мог, как я мог Своею проклятою рукой Вонзить в него клинок? Не смоют слезы, госпожа, Содеянного во зле! Вот голова его на копье, Вот кровь на сырой земле. Десницу я проклял за этот удар, Сердце — за злую мысль, Ноги за то, что в лесную дебрь Безудержно понеслись! И горевать я стану о нем, Как если бы сын он мне был! И не забуду страшного дня, Когда я его сгубил!»

Дева Изабелл и Лесной Страж

Дева Изабелл в дому за шитьем сидит. Весеннею майской порою. В дальней чаще Страж Лесной в звонкий рог трубит. А солнце встает за горою. «Вот бы звонкий рог трубил под моей стеной!» Весеннею майской порою. «Вот бы на груди моей спал бы Страж Лесной!» А солнце встает за горою. Не успела и сказать этих слов она — Весеннею майской порою — Страж Лесной уже стоял у ее окна. А солнце встает за горою. «Дивно мне! — он говорит. — Кто бы думать мог!» Весеннею майской порою. «Ты зовешь меня, а мне не трубится в рог!» А солнце встает за горою. «Не пожалуешь ли ты в мой приют лесной?» Весеннею майской порою. «Если боязно одной — поскачи со мной!» А солнце встает за горою. Повскакали на коней и — в лесной предел — Весеннею майской порою — Поскакали Страж Лесной с девой Изабелл. А солнце встает за горою. «Спешься, спешься, — он сказал, — мы в глухом краю» Весеннею майской порою. «Здесь ты, дева Изабелл, примешь смерть свою!» А солнце встает за горою. «Сжалься, сжалься, добрый сэр», — молвила она. Весеннею майской порою. «Я родную мать с отцом повидать должна!» А солнце встает за горою. Он в ответ ей говорит: «Здесь, в глуши лесной — Весеннею майской порою — Семь царевен я убил, быть тебе восьмой». А солнце встает за горою. «Прежде чем погибну я в этой стороне,— Весеннею майской порою — Голову свою склони на колени мне». А солнце встает за горою. Нежно гладила его — он к ней ближе льнул. Весеннею майской порою. И от нежных этих чар Страж Лесной уснул. А солнце встает за горою. Тут она возьми шнурок — и свяжи его,— Весеннею майской порою. Тут она возьми клинок — и пронзи его. А солнце встает за горою. «Семь царевен погубил ты в лесной глуши. Весеннею майской порою. А теперь — им всем супруг — с ними и лежи!» А солнце встает за горою.

Вильям и Маргарита

Был гробовой полночный час, И Вильям крепко спал. Вдруг девы Маргариты дух В изножье ложа встал. Бледна, как мартовская рань За мглою ледяной, Рукою хладною она Сжимала саван свой. Таким прекрасный станет лик Под гнетом лет и бед, И смертью свергнутый король Не царственней одет. Ее краса, как первоцвет, Впивала жемчуг рос, Румянец на щеках алел, И был он ярче роз. Увы, любовь, как алчный червь, Поживу в ней нашла; Увяли розы на щеках, И дева умерла. Сказала гостья: «Я пришла Из гроба в твой чертог. Будь милосерд и той внемли, С которой был жесток! В глухой и страшный этот час Теням легко пенять, Им помогает жуть ночей Прельщателей пугать. Ты вспомнишь, Вильям, свой обман, Вину свою и ложь, И клятвы девичьи вернешь, Обеты мне вернешь! Как мог хвалить мою красу И вмиг ее забыть? Как мог меня приворожить И сердце мне разбить? Как мог в любви поклясться мне, И клятвы не сдержать? Как мог глядеть в мои глаза И дать слезам бежать? Как мог уста мне целовать И дать поблекнуть им? И как поверить я могла Любезностям твоим? Теперь лицо мое мертво, В устах кровинки нет, Глаза мои смежила смерть, Погас в них ясный свет. Голодный червь теперь мне друг, Мой саван крепко сшит, И распоследний наш рассвет С приходом не спешит! Но — чу! — петух заголосил, И надобно успеть К той, что из-за любви к тебе Решила умереть». Пел жаворонок. Ясный день С улыбкою настал. А бедный Вильям, весь дрожа, На зорьке с ложа встал. Пошел к могиле роковой, Где Маргарита спит, И на зеленый рухнул дерн, Которым прах укрыт. И трижды он ее позвал, И трижды взвыл, как волк, Приник щекой к земле сырой И навсегда умолк.

Красавица Мэй

Этот вечер ясным и теплым был — Мэй доила коров своих. А мимо скакали дворяне гурьбой, И было с дюжину их. И сказал один из всадников ей: — Не покажешь ли путь попрямей? — А если случится беда, что тогда? — Спросила красавица Мэй. И стояла туманная теплая ночь, Когда в дом вернулась она. — Где была ты, моя дорогая дочь, И, сдается мне, не одна? — О родитель, напал на овечку лис; Он из знатных господ, говорят. Он приподнял шляпу, со мной говоря, И настойчив был его взгляд. И покуда шесть месяцев шли и прошли, А потом еще три подряд, Беспокоилась Мэй и хмурилась Мэй, Вспоминая сверкающий взгляд. — О, горе отцовскому пастуху! Гореть ему, видно, в аду! Далеко от дома построил он хлев И подстроил мою беду! Снова вечер ясный и теплый был — Мэй доила коров своих. И мимо скакали дворяне гурьбой, И было с дюжину их. И один коня придержал и сказал: — От кого твой младенчик, Мэй? — И Мэй, покраснев, отвечала ему: — От отца тебя познатней! — О, язык придержи, красавица Мэй, Или ложью ответ назову! Или речь заведу про туманную ночь, Когда был я с тобою в хлеву! И спрыгнул с белого он коня, И привел ее в замок свой. — Пусть родитель твой загоняет коров,— Ты отныне будешь со мной! Владетель я замка и тучных нив Пятидесяти и пяти, Я красавицу ввел под наследный кров, И прекрасней ее не найти!

Смуглый Эдам

Кому угодно, чтоб ветер подул И листва облетела вконец? И кто знавал вернее любовь, Чем Смуглый Эдам, кузнец? Из чистого золота молот его, И нет наковальни звончей. Искуснее всех качает он мех, И рук не ищите ловчей. Но Смуглый Эдам был разлучен С матерью и отцом. И были братья и сестры его Разлучены с кузнецом. И Смуглый Эдам был изгнан в лес Из родной стороны, И в краю лесном построил он дом Для себя и своей жены. Пойти на охоту Эдам решил В один распрекрасный день — Выследить в добром зеленом лесу, Не бродит ли где олень. Лук он повесил через плечо, В ножны вложил клинок, За дичью в добрый зеленый лес Пошел, шагнув за порог. Он по птице бил, где терновник бел, И ее наповал убил, И добычу домой отослал жене, И поменьше грустить просил. Он по птице бил, где шиповник ал, И ее убил наповал. И добычу домой отослал жене, И вернуться к утру обещал. Вот подходит он ко двору своему И медлит минуту одну, А Бесчестный Рыцарь в его дому Улещает его жену. Поначалу перстень сулит золотой — Жаркий камень в перстне горит: «Подари, — говорит, — мне любовь за любовь И перстень бери!» — говорит. Но Бесчестному Рыцарю молвит она, Семейную верность храня: «Я Смуглого Эдама только люблю, А Смуглый Эдам — меня!» А тот кошелек тугой достает, А там золотых не счесть: «Подари, — говорит, — мне любовь за любовь И бери, — говорит, — все, что есть!» «Хоть и втрое ты золота мне посулишь, С тобой не пробуду и дня. Я Смуглого Эдама только люблю, А Смуглый Эдам — меня!» Тут он длинный и острый клинок достал И приставил к ее груди: «Отдавай, — говорит, — мне любовь за любовь! Не отдашь — пощады не жди!» И прекрасная леди сказала, вздохнув: «Смуглый Эдам, ты долго идешь!» Смуглый Эдам, не мешкая, в двери ступил И сказал: «Не меня ли ты ждешь?» Он заставил того уронить клинок, И наставил клинок на него, И оставил себе справедливый залог — Пальцы правой руки того.

Чайлд-Вайет

Лорд Инграм и Чайлд-Вайет Родились в покоях одних И одною пленились леди — Тем хуже для чести их. Лорд Инграм и Чайлд-Вайет В одном родились дому И одною пленились леди — Тем хуже тому и тому. У родителей леди Мейзри Лорд Инграм согласья просил, Брату с сестрой леди Мейзри Лорд Инграм подарки носил. Ко всем родным леди Мейзри Лорд Инграм ходил на поклон, И все, как один, согласились, А ей не нравился он. Искал у родных леди Мейзри Лорд Инграм счастье свое, Искал любви леди Мейзри Чайлд-Вайет на ложе ее. Однажды она заплетает Пряди волос густых, И входит ее родитель В одеждах своих золотых. «Вставайте же, леди Мейзри, Вот платье к венцу для вас. Жених ваш, Инграм, приехал — И свадьбу сыграем тотчас!» «Мне лучше Чайлд-Вайету стать женой И милостыню просить, Чем лорду Инграму стать женой — Шелка дорогие носить! Мне лучше Чайлд-Вайету стать женой И рыбою торговать, Чем лорду Инграму стать женой И в золоте щеголять! О, где он, где он — проворный гонец? Я дам ему денег мешок! С письмом к Чайлд-Вайету от меня Помчится он со всех ног!» «Я — тот гонец, — говорит один.— Давай мне денег мешок! С письмом к Чайлд-Вайету от тебя Помчусь я со всех ног!» И, мост разбитый повстречав, Он лук сгибал и плыл, И, на зеленый луг ступив, Бежал что было сил. И, к замку Вайета примчав, Привратника не звал, А в землю лук упер и — прыг! — Чрез палисад и вал; Привратник к воротам идет, А тот уж в дом попал! Как первую строчку Чайлд-Вайет прочел, Насупился он тотчас, А как на вторую строчку взглянул — Закапали слезы из глаз. «Что с моим братом? — Чайлд-Вайет сказал. Что нужно ему от нее? Уж я припасу ему свадебный дар, И будет моим — мое! Пошлю им вдосталь быков и овец, И вдоволь бочонков вина, Пусть будет любовь моя весела, А я примчусь дотемна!» И распоследний в доме слуга В зеленом наряде был, И всяк был весел, и всяк был рад, А леди был свет не мил. И распоследняя дворня в дому В сером наряде была, И всяк был весел, и всяк был рад, А леди ребенка ждала. Меж замком и церковью Девы Святой Велели песок насыпать, Чтоб леди и всем служанкам ее По голой земле не ступать. До замка от церкви Девы Святой Постлали ковер золотой, Чтоб леди и всем служанкам ее Земли не касаться простой. Молебен был, и колокол бил, И спать разошлись потом. Лорд Инграм и леди Мейзри вдвоем Лежат на ложе одном. И, лежа вдвоем на ложе одном,— А ложа теплей не найдешь,— Он, руку свою возложив на нее, Сказал: «Ты ребенка ждешь!» «Я делилась с тобой и раз и другой И сказала тебе о том, Что юный Чайлд-Вайет, твой брат родной Со мной был на ложе моем. Ты слышал слова не раз и не два, И слов тех нету честней, Что юный Чайлд-Вайет, твой брат родной Со мной был в светелке моей». «Отцом ребенка меня назови — Я родитель ему один; Я подарю во владенье ему Земли пятьдесят десятин». «Не будет назван ребенку отцом Никто — лишь отец один; Хотя бы ты во владенье ему Пять тысяч сулил десятин». Тут выступил гневно Чайлд-Вайет, Откинул светлую прядь, И меч он Инграму в сердце Вонзил на целую пядь. И выступил гневно Инграм, Откинул светлую прядь И меч Чайлд-Вайету в сердце Вонзил на целую пядь. Никто не жалел двух лордов — Им смерть была суждена. Жалели все леди Мейзри — Рассудка лишилась она! Никто не жалел двух лордов — Им смерть суждена была. Жалели все леди Мейзри — С ума она с горя сошла! «Дайте, дайте мне посох дорожный! Дайте, дайте мне плащ из рядна! Просить подаянье до смерти За девичий грех я должна! Дайте грошик Чайлд-Вайета ради, Ради лорда Инграма — пять, За то, что честную свадьбу С грешной девой надумал сыграть.»

Бретонские баллады

В переводах Веры Потаповой [*]

Три красных монаха

Перебирая четки, шла Катлик Моаль без страха. В Кемпере преградили путь ей красных три монаха. Коней, закованных в броню, поставив полукружьем, Бряцали перед ней они бесчисленным оружьем. — Поедешь с нами в монастырь, красавица, добром, Тебя мы златом наградим, осыплем серебром. — Я ни за что не соглашусь! Мне в злате мало проку. Мечей булатных я страшусь, у вас висящих сбоку. — Тебе не сделаем вреда! Для недругов опасных У нас под рясами булат, а не для дев прекрасных. — Я не поеду в монастырь! Недаром тьму ужасных Вещей рассказывают нам про вас, монахов красных. — Господь накажет злых лжецов, клеветников пристрастных, Что рады обвинить во всех грехах монахов красных. — Чтоб ехать с вами в монастырь, не сяду на коня. Отцы святые, лучше пусть живьем сожгут меня! — Поедем! Заживешь у нас в довольстве, в неге, в холе. — Уж лучше оставаться мне без крова в чистом поле! В свой монастырь угнали вы семь девушек-невест. Ни об одной из них вестей не слышали окрест. — Восьмой невестой будешь ты! — И девушку ничком Швырнули поперек седла, стянув ей рот платком. Швырнули деву на коня и по дороге тряской Стремглав помчали в монастырь, стянув ей рот повязкой. Семь-восемь месяцев спустя, встревожены сверх меры, Держали меж собой совет монахи-изуверы. — Куда девицу нам девать? Ей узки стали платья. Не худо бы ее теперь упрятать в яму, братья! Недолго спорили о том в аббатстве тамплиеры: — Ее зароем под крестом. Он — символ нашей веры! — Сподручнее под алтарем! Кто станет эту тварь Искать и заступами лезть под наш святой алтарь? Тут ливень хлынул грозовой и грянул гром, как молот. Сдавалось, будто небосвод над головой расколот! Меж тем, исхлестанный дождем с колючим градом купно, Проезжий рыцарь гнал коня во мраке неотступно. У церкви спешился ездок, приют себе ища. Казалось, теплится внутри неяркая свеча. С коня проворно соскочив и к скважине замочной Приникнув оком, видит он злодейство в час полночный. Там дева на сыром полу лежит при свете плошки, И жестким спутаны ремнем ее босые ножки. Направо, подле алтаря, рыдает эта дева, А три монаха красных ей могилу роют слева. Своим губителям она взмолилась о пощаде: — Я выходить не стану днем, а только на ночь глядя! Гулять я буду по ночам, таясь при свете дня. Во имя господа, в живых оставьте вы меня! — Но смысла не было в слезах и жалобах напрасных. Ходили заступы в руках у трех монахов красных. Огонь погас. Оцепенев, застыл во тьме проезжий, Как вдруг раздался слабый стон со дна могилы свежей. Зарытая под алтарем, дитя свое жалея, Просила дева для него крещенья и елея. Она злосчастья не кляла, не чаяла участья. Она страшилась умереть, не получив причастья. — Скорей вставайте, монсеньор, епископ Корнуэля! Вы спите в неге и тепле на пуховой постели, А дева юная, в земле, томится в темной щели! Зарытая под алтарем, дитя свое жалея, Она желает для него крещенья и елея. Она желает для него елея и крещенья, А для себя — святых даров и божьего прощенья! Велит разрыть Кемпера граф ужасную для взора Дыру в земле, под алтарем, к прибытью монсеньора. Разрыв дыру под алтарем и факелом светя, Нашли у девы на груди уснувшее дитя. Зубами кисти белых рук она терзала в яме, Пока заглохнул сердца стук под белыми грудями. Сеньор епископ зарыдал при виде той девицы И трое суток не снимал колючей власяницы. Перед могилой, босиком, он преклонил колени И, слезы горькие лия, не прерывал молений. На третью ночь меж двух свечей лежащее дитя Ступило на церковный пол, глазенками блестя. Среди молящихся мирян и братьев чернорясных Ребенок малый обличил троих монахов красных. Злодеев заживо сожгли при кликах громкогласных И разнесли по ветру прах троих монахов красных.

Сокол

Графскую сокол покинул перчатку. У бедной крестьянки убил он хохлатку. Камень крестьянка в обидчика мечет. Камнем убиты сеньор и кречет. В галльскую землю зовет чужаков Графиня-вдова, как корова быков. Пришелся нам солоно гнет чужеземный. Народ притесняют, как скот подъяремный. Не в силах платить непомерную дань, В крови утопая, бунтует Бретань. Имущество жгут и друг друга увечат За то, что убиты хохлатка и кречет. Крестьяне, в канун иоаннова дня, Столпились на Черной Горе, у огня. — Крестьян одолели невзгоды и беды. Взгляните, — нас тридцать мужчин, кашееды! Забравшись в бунтарское это гнездо, Сказал, опираясь на вилы, Кадо: — Налог живодерам платить — мало чести. Я первый не дам ничего, хоть повесьте! — Да будет благой Иоанн мне порукой! Клянусь я голодных детей моих мукой И угольем красным святого огня: Не стану платить, хоть убейте меня! — Дотла разорен я! Неужто, ей-богу, С котомкой бродить от порога к порогу? Ни горстки зерна не осталось в ларе! А что с нами будет, Кадо, в декабре? — Со мной не придется тебе побираться. Запросят ли недруги драки — мы драться! Чего пожелают — получат сполна. Война им нужна? Значит, будет война! — Клянемся мы твердью земной и небесной, Клянемся водою соленой и пресной, В свидетели звезды призвав и луну, Клянемся начать до рассвета войну! Кадо над смутьянами принял команду: — Поспеем, друзья, до рассвета в Гверанду! Затем головню из костра он берет, И все с головнями пустились вперед. Жена главаря — не трусливого нрава. Ее не страшит никакая расправа. С собой прихватила увесистый кол. Идет и поет, подоткнувши подол: — Зачем сыновей народила я мужу? Чтоб вечно терпеть им бескормицу, стужу, Да зимней порой подаянья просить, Да тесаный камень сеньорам носить? На топливо бревна таскать им в поместье, Обиды от них получать и бесчестье, Молчать, бессловесной скотине под стать, И землю босыми ногами топтать? Я вас не затем родила, мои парни, Чтоб графских собак вы кормили на псарне. Чем корм лошадям задавать или гончим, Мы всех угнетателей наших прикончим! Вела их дорога вдоль горного кряжа. Пастушьи рога, темноту будоража, Трубили кругом над кострами войны. — Огнем покараем холопов казны! Три тысячи сто набиралось в ту пору Повстанцев, покинувших Черную Гору. Покуда вступили они в Лангоад, Пополнили добрых шесть тысяч отряд. Когда оказались они под Гверандой, Кадо тридцать тысяч имел под командой. Шутя прикатили из ланды, с низов, Под стены Гверанды три сотни возов. Три сотни возов сухотравного сена У стен крепостных запалили мгновенно. И стены таким полыхали огнем, Что вилы железные плавились в нем. И с каждой минутой пожара свирепость Росла, и горящая рушилась крепость, Где кости трещали в огне и в чаду, Как грешников кости в кромешном аду. Как волки в капканах, от боли и жёлчи Там сборщики податей выли по-волчьи. Ничто не спасло их от участи злой. К восходу зари они стали золой.

Сеньор Нанн и фея

Прекрасного сеньора Нанна С невестой обручили рано. Чету, что рано обручили, Навек нежданно разлучили. Жене сеньора Нанна в ночь Послал господь сынка и дочь. И восхитили несказанно Двояшки беленькие Нанна! — Спасибо, — молвил он жене.— Ты сына подарила мне! Захочешь подкрепиться мясом — Я с поймы прискачу с бекасом Иль подстрелю лесную лань. Возьми с меня любую дань! — Хоть лань — бекасины вкусней, Не езди в лес, мой друг, за ней! — А он, с копьем наперевес, Стремглав летит в зеленый лес На вороном своем коне, Ни слова не сказав жене, И, вопреки ее желанью, Бросается за белой ланью. Столь яростна была гоньба, Что градом пот бежал со лба. Вот сумерки сгустились в чаще. Весь в мыле был скакун храпящий. Увидел Нанн в пещеру вход Меж пряных трав и светлых вод. Там фею отражала гладь, Чесавшую за прядью прядь Зубцами золотого гребня. (У фей ведь золота — что щебня!) С коня, утратившего прыть, Он соскочил — воды испить. — Ключей моих мутишь ты влагу, Но проклянешь свою отвагу. Ты в жены должен взять меня Иль проживешь всего три дня, Иль чахнуть будешь до кончины, Семь лет подряд, как от кручины. — Твоих не замутил я вод. Притом женат я целый год. Чем брачный свой обет нарушу, Скорей отдам я богу душу! Легко сказать! Мы не вольны Жениться от живой жены. Пробьет ли завтра иль сегодня Мой час — рассудит власть господня. Но петлю мне милей на шею Надеть, чем звать женою фею! — О мать, погнал я в лес коня. Там фея сглазила меня. Ты приготовь постель мне сразу. В три дня погибну я от сглазу. Но от моей любимой скрой, Что я лежу в земле сырой. Три дня прошло. Невестки сон Встревожил погребальный звон. — Свекровь моя, скажите мне, Кто умер в нашей стороне? Я вижу, духовенство в белом Внизу поет над мертвым телом. Мне звон протяжный колокольный Вселяет в сердце страх невольный! — Дитя мое, три дня тому, Найдя приют у нас в дому, Скончался здесь бедняк бездольный. Откинь, забудь свой страх невольный! — Скажите правду мне, свекровь, Где мой супруг, моя любовь? — Уехал, — молвила свекровь,— Но скоро встретитесь вы вновь! — Свекровь моя, какой наряд Надеть мне в церковь? Говорят, Не в моде голубой и алый. — Ты черный выбери, пожалуй! Подходит к церкви госпожа. Земля разрыхлена, свежа, И холм на родовом кладбище Скрывает новое жилище. — Кто спит здесь, господи помилуй? Она глядит на холм унылый. — Дитя мое, супруг твой милый Сегодня ночью взят могилой!

Портной и гномы

Паску, верзила, вздумал красть: Портновская не кормит снасть. Теперь мужчины всей Бретани Французов бьют на поле брани. Когда, бог даст, придут с войны, Он снова сядет шить штаны. Он заступ в пятницу берет И в гроте роется, как крот. А к вечеру стремглав назад Летит, украв у гномов клад. Припрятал клад, а сам — в кровать! Ему теперь несдобровать. «Задвиньте накрепко засов! Иль не слыхать вам голосов — «Понедельник, вторник, среда, четверг и пятница!» «Помилуй, боже! Гномы — здесь. И двор заполонили весь!» Они, перемахнув ограду, Плясать пустились до упаду: «Понедельник, вторник, среда, четверг и пятница!» Они вскарабкались на дом И в кровле сделали пролом. «Дружище, ты в руках чудовищ. Кладь выбрось, не жалей сокровищ! В тебе чуть-чуть осталось жизни. Себя святой водою взбрызни! Портной Паску, ты сам не свой. Скорей укройся с головой!» «Ай, ай! Смеются… Жди подвоха! Кто улизнет от них — пройдоха. Спаси меня господь! В пролом Башку просунул первый гном. Глаза как жар горят во лбу! Пролез — и съехал по столбу. Святая дева! Раз, два, три… Уже тьма-тьмущая внутри! О господи! Дышать мне тяжко!» — Вскричал испуганный портняжка. Он сразу побледнел как смерть, А гномы в воздухе — круть-верть! У них плясать — одно занятье И выкликать свое заклятье: «Понедельник, вторник, среда, четверг и пятница!» «Как ты храпишь, Паску, бедняжка! Хоть нос бы высунул, портняжка. Дружище наш, Паску-портной! Ты плут, мошенник записной. К нам приходи плясать в пещеру. Тебе покажем лад и меру! Понедельник, вторник, среда, четверг и пятница! Когда придет охота красть — У нас напляшешься ты всласть. Себе хребет сломаешь, вор!» — Вдобавок, деньги гномов — сор!

Немецкие баллады

В переводах Л. Гинзбурга

Крестьянин и рыцарь

На некий постоялый двор Заброшены судьбою, Мужик и рыцарь жаркий спор Вели между собою. Нет любопытней ничего Иной словесной схватки. А ну, посмотрим, кто кого Положит на лопатки. «Я родом княжеским горжусь, Я землями владею!» «А я горжусь, что я тружусь И хлеб насущный сею. Когда б не сеял я зерно, Не рыл бы огород,— Подох бы с голоду давно Твой именитый род!» «Мой гордый нрав и честь мою Повсюду славят в мире. Под лютню песни я пою, Фехтую на турнире! Каких мне дам пришлось любить И как я был любим! А ты, крестьянин, должен быть Навек рабом моим». «Заслуга, брат, невелика Всю ночь бренчать на лютне. Сравнится ль гордость мужика С ничтожной честью трутня? Не танцы и не стук рапир — Поклясться я готов,— А труд крестьянский держит мир Надежней трех китов». «Но если грянет час войны, Начнется бой суровый, Кто из немецкой стороны Пойдет в поход крестовый? В пустыне — пекло, как в аду, Но ад мне нипочем! И, сарацинам на беду, Я действую мечом!» «Махать мечом — нелегкий труд, И нет об этом спора, Но в дни войны с кого берут Бессчетные поборы? Кто должен чертовы войска Кормить да одевать? Нет, даже тут без мужика Не обойтись, видать!»