Чудо о розе

Однажды вечером в субботу мы трое, Дивер, Вильруа и я, немножко отстали от остальных и оказались перед открытой дверью столовой, мы играли в странную игру: я как будто влюблен в Дивера, но это мы так шутили, никто все равно не верил, что это всерьез. В Меттре мне приходилось ерничать, потому что любовь душила меня. Мне нужно было ее высказать, выкричать, выплеснуть, но опасаясь, что малейший мой намек поставит Дивера в неловкое положение или он посмеется надо мной и мне придется лишиться всех этих случайных радостей: мимолетных касаний, взглядов, ласк, которые хоть как-то освобождали меня от невыносимого груза любви, я предпочел выражать свою любовь в карикатурном виде, подшучивать и зубоскалить. Я высмеивал Дивера, мою любовь и себя самого. Я действительно искренне любил, чувства мои были чисты и прекрасны, но видны были не они, а только их уродливые отражения, словно в зеркале смеха городка аттракционов. Дивер опасался моей иронии. Однако то, что я высмеивал слова любви и проявление нежных чувств, разрушало во мне само очарование любви или, вернее, вот как: я привык любить через смешное или ему вопреки. Я хочу сказать, что, когда я замечаю в мальчишке какую-нибудь смешную черточку, недостаток, изъян в его красоте, это не мешает мне влюбиться в него. Скажу больше: именно благодаря этому я и влюбляюсь. Слишком устав любить, я выслеживал их, подсматривал за ними, пока очарование не оказывалось разрушенным. Я выжидал случай, подлавливал взгляд, который открыл бы мне какую-нибудь уродливую черточку, находил необычный угол зрения, благодаря которому стало бы заметно это уродство, штришок или некая особенность, портившая его красоту, чтобы освободиться от любовного бремени, но очень часто все происходило как раз наоборот, когда я придирчиво оглядывал мальчишку со всех сторон, он начинал сверкать миллионом других огней и завлекал меня в тенеты своего очарования, казавшегося еще сильнее, потому что отражалось в многочисленных гранях. И обнаруженного изъяна мне было недостаточно, чтобы освободиться. Напротив. Пытаясь его отыскать, я каждый раз открывал новую грань шедевра. Должен ли я видеть именно в этом причину своих любовных извращений? Я обожал своих любовников, один из которых слегка заикался, у другого были смешные, прилипшие к черепу уши, еще у одного не хватало трех пальцев на руке. Список мог бы быть длинным. Я так много смеялся над Дивером, я навесил на него — и на мои с ним отношения — столько гротескных аксессуаров, что белизна его кожи, которая у кого другого производила бы неприятное впечатление, казалась вполне нормальной, а потом начинала даже нравиться. Ничего удивительного, что в конце концов я дошел до поедания экскрементов — разговоры об этом прежде вызывали рвотные позывы — и даже хуже того — до безумия, может быть, благодаря моей любви к заключенным в этих самых камерах, где я, не в силах различить собственную вонь в той смрадной мешанине запахов и расслышать собственный пердеж в общем гаме, в конце концов принял, а потом даже распробовал и полюбил все, что исходит от воров и котов, и так вот привык к экскрементам. Или, вполне вероятно, я позволил себе дойти до такого из-за желания как можно больше отдалиться от этого мира. Я был захвачен и увлечен падением, которое из-за своей стремительности и отвесности, обрывая все нити, связывающие меня с миром, толкает меня в тюрьму, в нечистоты, в сновидение и ад, чтобы дать мне приземлиться, наконец, в священном саду, где цветут розы, чья красота таится в изгибах лепестков, в их складочках, разрывах, пятнышках, дырочках, проеденных насекомыми, почерневших краях, и так до самых стеблей с колючими шипами.

Вильруа подсмеивался над моей любовью к Диверу, в которой видел лишь кривлянье, но при этом не забывал о моем положении здесь. Он заботился о моем будущем и о том, чтобы я мог выглядеть достойно. Благодаря ему все, что я делал, приобретало размах. Словно больше ветра наполняло мои движения, и это напоминало мне мальчишку, пригнувшегося к рулю велосипеда, который стремительно мчится вниз по склону, и встречный ветер, задирая рубашку, открывает взору прямую и твердую узкую грудь. Он хотел, чтобы я получил мужское воспитание. И мне кажется, что, будучи еще совсем юным, я сознательно не захотел в мечтах своих быть на галере прекрасной пленницей, я предпочел роль юнги, чтобы у меня была возможность взрослеть рядом с капитаном и занять его место. Можно сказать, что коты передавали своим юным любовникам своеобразный кодекс чести (причем нечто вроде военной чести). Он не мог бы согласиться — как не согласился бы ни один кот — чтобы его любовник стал петухом в камере. Он велел мне драться, если понадобится защищать себя, но далее этого было недостаточно. Чтобы удары мои вернее достигали цели, чтобы мое влияние и авторитет выросли как можно больше, мне самому надлежало взять кого-нибудь под свою защиту. Он решил, что я должен обзавестись любовником. Он сам выбрал мне мальчишку из семейства Е. Это был довольно развязный парень, который рассмеялся мне прямо в лицо, когда однажды летним вечером Вильруа за лавровыми зарослями представил ему меня со словами:

— Он будет твоим мужчиной. Я так сказал.

Вильруа захотел, чтобы я трахнул этого парня прямо у него на глазах. Как-то вечером он устроил нам свидание за домиком семейства Б. Не знаю, какую хитрость измыслил мой будущий любовник, чтобы улизнуть из семейства Е и незамеченным пересечь большой двор, но едва лишь он появился, Вильруа велел ему лечь на землю, в траву и крапиву.

— Снимай штаны, — скомандовал он.

Мальчишка спустил брюки. Был вечер, темнело. Хотя Вильруа и не мог видеть, как я покраснел, он догадался о моем смущении по неловким движениям. Он сказал мне:

— Ну давай, Жанно, воткни ему.

Я взглянул на него. Мне хотелось броситься ему в ноги. Меня тревожила мысль, что он разлюбит меня, я могу ему разонравиться, если буду действовать, как мужчина. Он нетерпеливо повторил:

— Ну чего стоишь, давай быстрее, а то некогда. Что, трусишь?

Лежа на траве, выставив голые ягодицы, парень ждал, безучастный и безразличный ко всему происходящему. Вильруа сжал мне руку:

— Хочешь, я тебе помогу? Пропусти.

Он улегся на мальчишку, причем голова его была приподнята, как у змеи, и сказал мне:

— Иди сюда, встань впереди.

Я присел на корточки прямо перед ними. Вильруа вошел в него с первого раза, как всегда.

— Ну давай быстренько.

Здесь я предлагаю вам дать волю своему воображению и представить, как происходили эти детские игры.

Вильруа не мог поцеловать мальчика, он метал мне в лицо взгляды, которые, концентрируясь, превращались в один долгий поцелуй. Наконец, коротко вскрикнув от наслаждения, он затих, но я кончил еще чуть раньше, чем он. Мы все трое одновременно поднялись, не испытывая никакого смущения, причем мальчишка еще меньше, чем остальные. Вильруа подтолкнул его ко мне:

— Поцелуйтесь.

Я поцеловал его. Вильруа добавил:

— Теперь это твой мужчина.

И повернулся ко мне:

— Будешь о нем заботиться, это твой любовник.

И после этой краткой процедуры, вновь обретая свой властный тон старшего, он сказал ему:

— А теперь вали отсюда, хватит глаза мозолить.

Когда тот ушел, Вильруа дружески притянул меня за шею и сказал:

— Ну что, малыш, все в порядке?

И мы присоединились к остальным, которые как раз поднимались по лестнице, направляясь в дортуар.

Я чувствовал себя сильнее. Я ускользал от Вильруа, но поскольку Дивер притягивал меня, он мог бы сорвать испытание на мужественность, любя меня, и он подтрунивал над любовью, что я питал к нему. А Вильруа в свою очередь находил удовольствие в том, чтобы возбуждать собственную ревность. Неожиданно резким толчком он впихнул нас, Дивера и меня, в пустую столовую и закрыл за нами дверь. Десять секунд мы оставались стоять, запертые во тьме. Придя в себя, Дивер заорал:

— Идиот!

Я чувствовал его смущение даже в темноте, несмотря на темноту. Приблизившись к нему, я попытался его поцеловать, но он со смехом отстранил меня. Я, засмеявшись тоже, сказал ему: «Что, поджилки трясутся?» Он, не переставая смеяться в темноте, ответил: «Вот именно, трясутся». Невыносимый стыд залил мои щеки, ведь я, кажется, понял, что до сих пор он заигрывал со мной, только чтобы поиздеваться и выставить в смешном свете. Он просто насмехался, когда заявлял: «Милый, как бы я хотел всадить в тебя пистон», на самом деле он и не думал об этом, он говорил так, как, в его представлении, должен был бы говорить любой кот. И я осознал всю свою некрасивость, бритый череп, жалкую растительность на щеках, а я-то думал, что большинство котов продолжают искать во мне женщину. Однако я ничем не выказал своего смятения и первым бросился к двери, стал громко колотить в нее, умоляя Вильруа открыть и выпустить нас. Он открыл, насмехаясь над нами. Не знаю, какую цель преследовал он, запирая нас. Может быть, хотел унизить, потому что как-то вечером — а ведь я, его любовник, которого он обожал, которого осыпал милостями, не мог сомневаться в его дружбе — как-то вечером после ужина он велел мне идти к раковине вытирать посуду. Удивленный, я поднялся, а он при всех бросил мне прямо в лицо отвратительную сальную тряпку, потом грубо рассмеялся собственной шутке, и его смех оскорбил меня до глубины души.

Я простодушно предавал своего кота. Дети вообще делают все на свете наивно и простодушно, и я спрашивал себя, а что если несмотря на предательства, о которых я догадывался, Булькен все-таки любил меня. Может быть, он любил меня из-за этого еще больше, а может, он полюбил бы меня, если бы я смог им овладеть. Мне нужно было решиться на это.

Возвратившись из мастерской, где мы плели камуфляжные сети, я стал искать его взглядом. Его нигде не было. Я испугался, а вдруг он втихаря отправился на шестое отделение, чтобы попытаться разузнать что-нибудь о Роки. Обернувшись к Раснеру, который маршировал рядом, я спросил, не видел ли он Пьеро. Вместо него ответил Лу-C-Утра-Пораньше, физиономия его оставалась, как всегда, бесстрастной, и голосу своему он тоже попытался придать безразличие, он делал вид, будто не догадывался о моей любви к Булькену:

— А вертухаи разрешили ему слинять, он хочет встретиться со своими. Он уже поднялся раньше.

Я постарался никак не выдать своего смятения. Я продолжал маршировать в колонне как ни в чем не бывало. Раснер поправил его: «Да это так, слухи». Голос Лу сзади меня опять произнес:

— Бочако все старается к нему пристроиться.

Как только мы оказались под лестницей, словно по заказу зажегся свет, и в пять часов вечера Централ вдруг магическим образом приобрел вид какой-нибудь хлебопекарни, которая бесшумно трудится, одна во всем спящем городе. Я растолкал тех, кто поднимался впереди и, перескакивая через две ступеньки, взлетел на три этажа, он стоял наверху, прямой и неподвижный, как всегда, обе руки плоско лежали на животе, на поясе брюк. Увидев, как я поднимаюсь с такой скоростью, он улыбнулся, но, поскольку стоял он на четыре ступеньки выше, в его улыбке мне почудилась насмешка.

— Шлюха, сволочь, — прокричал я приглушенно, задыхаясь от быстрого бега. Я изнемогал от тяжелого физического усилия и уже не мог сдерживаться.

— Да что с тобой, Жанно?

Я верил в его непосредственность и ожидал быстрой реакции. Вероятнее всего, удара кулаком. Я думал, что какое-нибудь резкое движение подтвердит, насколько его поведение может быть естественным. Изнемогая, я прохрипел:

— А твоего кота я раком поставлю и отдеру.

И вдруг я осознал, что не имею на него никаких прав. Я не обладал достаточным авторитетом, чтобы заставить признать себя и требовать от него, чтобы он принадлежал мне по велению одного моего взгляда или повинуясь взмаху руки. С другой стороны, я прекрасно знал, что понятие «дружба» не значит в Централе ровным счетом ничего, если не подразумевает любовь. Если что-то и обязывало бы его хранить мне верность, так это только одно: физическое обладание, а я не обладал им даже во сне. Он повторил:

— Жанно, да что это с тобой?

Заключенные, что шли за мною, уже поднимались по лестнице. Мы слышали шум их шагов.

— Уходи, Жанно, я прошу тебя. Если нас опять увидят вместе, обо мне станут трепаться.

Но я все-таки приблизился к нему, стиснув зубы, и крепко схватил обеими руками за талию. Я сжимал его изо всех сил. Я был удивлен: он даже не делал попытки высвободиться. Подняв на меня умоляющие глаза, он только повторял:

— Жанно, ну отпусти меня.

Я отпустил, и он скрылся в своей камере. И как раз вовремя: наши молчаливые сотоварищи были уже здесь. Я смешался с ними, но не мог отделаться от чувства, что, только обладая Булькеном, я смог бы стать его другом со всеми правами, какие только дает дружба. Именно о дружбе мечтаю я ночи напролет, и с каждым разом это все более глубокая, более тесная и искренняя дружба. Мне необходимо обладание Булькеном. Впрочем, «обладание» — точное ли это слово? Мы предавались любви, и тела наши переплетались… Я осознаю, что ночей так мало, я представлял в воображении такие прекрасные сцены любви, и тем сильнее была моя грусть при пробуждении, когда я понимал, что он мертв, что тело его гниет на кладбище Централа рядом с телом Бочако.