Чума в Бедрограде

И что это за приписка про «несерьёзно и не очень честно»?

У них было что-то похожее на доказательства намерений Бедроградской гэбни? Что, блядь? И откуда? Сами сфабриковали и вдруг усовестились, когда до дела дошло?

Гошка недовольно тряхнул головой — нашёл время думать! И так дурная привычка, а сейчас вообще без толку, сейчас первоочередная задача — нагнать вокруг завкафского исчезновения драматизма погуще да пожирнее. Молевичу пора бы переключиться с чумы в Бедрограде на что-нибудь более подходящее его пламенной натуре. Поиски пропавшего возлюбленного — прекрасный сюжет, благодарные радиослушатели заранее утонули в соплях.

Так как радиоприёмника поблизости не наблюдалось, взгляд Гошки сам непроизвольно нашёл ему замену и упёрся в бесконечные книжные полки, оцепившие комнату по периметру. Антикварный горшок возвращается! Все издания у завкафа были либо ветхими и раритетными, либо, наоборот, подарочными и расфуфыренными — тяжёлые переплёты, кожа с тиснением, деньги некуда девать.

Ближе к окну, в паре сантиметров от зарослей белоснежного ворса, во всё это буйство затесался целый ряд паршивых овец в мягких обложках — в смутно знакомых мягких обложках. Гошка пригляделся: они самые, выпуски «Литературы Нового Бедрограда». Было в пятидесятых-шестидесятых такое всё из себя элитарное студенческое чтиво, его ещё потом закрыли к лешему за какой-то плагиат с порнографической повести Хикеракли. Когда Гошка учился на юрфаке, хорошим тоном считалось непременно быть в курсе содержания свежего номера за пару дней до выхода.

С хорошим тоном и вообще всякой там литературой у Гошки были сложные отношения. Натянутые и драматичные. Книжки читают те, кому заняться больше нечем, но иногда ведь и правда бывает нечем — когда сидишь в сортире, например.

Короче, как ни тяжко было это признавать, херову «Литературу Нового Бедрограда» Гошка раньше знал едва ли не наизусть. По крайней мере всю ту, которая вышла за пять лет его учёбы. Сейчас, стоя с пистолетом наперевес посреди уютного гнёздышка головы враждебной гэбни, Гошка в который раз осознал, что в жизни ничего не бывает зря: завкаф-то на младших курсах в этом самом журнале печатался! Он точно помнит, помнит-помнит, там ещё был один рассказ, такой, полный мистический прозрений, про —

То что нужно, короче.

Подборка «Литературы Нового Бедрограда» полетела на пол. Какой же это год? Шестьдесят четвёртый? Пятый? Осенью читал, в коллоквиум с тем несчастным зачётом по имперскому священному праву, никому не нужная историческая дребедень, преподавателю петарда в карман досталась — но курс-то какой был?

А, вот он, нужный выпуск. Завкафское имя даже на обложке есть, с ума сойти как всё серьёзно.

Гошка ткнулся в содержание, нашёл рассказ — «Белое дерево», леший еби! — и открыл сразу последнюю страницу. Кого вообще волнует, чем всё началось, главное — чем кончится.

«В лесу было сыро и глухо, ноги мои всё охотнее бросались навстречу ветвям низких деревьев — продолжай идти, пока не упадёшь, только так всё закончится. В прогалине впереди сверкнула трава — неожиданно высокая, зелёная, та, которой можно напиться. В ней будет мягко, и когда я уйду — никто не услышит звука моих шагов.

Ветви разжались, и я выпал на поляну — утреннюю, безмолвную. Отсыревшее небо, всхлипнув, распахнулось — продолжай идти.

Здравствуй, я почти уже здесь, я уже не слышу себя; сейчас дыхание моё падёт росой, прозрачной, беззвучной, и они не найдут меня, и даже тело, даже то, что останется, не ухватят их жадные руки. Они вспомнят, и спросят, и ты ответишь — он улетел.

На том конце поляны, по щиколотку в траве, стояло белое дерево, источавшее тихий свет, пропахший грозовым озоном и ещё чем-то — поднебесным, невыразимым.

Я не зря шёл.

Здравствуй.

На ветви дерева, почти касаясь ногами травы, висел я — уродливый, кривой, с нерасплёсканным хохотом на лице. Я должен был заглянуть в свои глаза, должен, но —

Слишком страшно?

Смешной смертный страх, последнее сомнение — и небо с ворчанием сомкнулось обратно, свет впитался в древесную кору, блестящая как ножи трава зашелестела. Я достал из кармана бумагу и ручку, написал записку — простите-прощайте, я пришёл, дальше некуда, инициалы. Я умер, повесился на суку, как последняя шваль — иначе было нельзя. Я просто хотел летать, но вы слишком липкие, слишком цепкие, мне пришлось идти. И я пришёл.

Я пришёл.

Прощай.

Я сунул записку в карман к себе и вскинул голову — теперь сделаны все дела, можно смотреть. В моих мёртвых глазах было только стекло — простое, небесное — и от этого стекла я вдруг впервые почувствовал, как назойливо, до мозолей жмут мне ноги. Столько лет носил, привык, не замечал, смирился, озлобился, опошлился, пал пора конец сколько можно скинуть скорее скинуть моё тело скроено не по размеру но его можно скинуть скорее скорее скорее скорее скорее —

— скорее —

— лететь.

Я честно листал потом сводки, даже ездил ещё раз в родную деревню — ведь кто-то же должен был быть мной, чьё-то тело я нашёл тогда на суку, в чей-то карман засовывал размокшую записку! Впустую; жизнь в деревне простая и жестокая, исчезают люди чаще, чем можно подумать. Этот напился и помёрз, тот ухнул в реку — всех не учтёшь. Так что нет ничего удивительного в том, что ни упоминаний о самоубийце, ни семьи его я не сумел отыскать — чего уж говорить о самом теле или белом дереве на краю поляны. Ходи не ходи — всё впустую.

Слишком густые вокруг моей родной деревни леса».

О глубокий внутренний мир завкафа, полный смертей и воскрешений!

Гошка неаккуратно рванул прочитанную страницу. «Литература Нового Бедрограда» нехотя, буквально-таки с хрипом расставалась с фальшивыми покойниками —

«Думаешь, это всё не по-настоящему? Думаешь, ещё живой?»

Зачем мне думать, я и так знаю.

Так стоп, это уже не то. Ни в одном глазу не то, вообще не оттуда.

Память совсем оборзела от культурных вливаний такого градуса, сама теперь подбрасывает какие-то посторонние цитаты.

Или не цитаты —

«Не умрёт уже, некому больше. Померли все и так».

И шаман хихикал, хихикал и шуршал своей юбкой, чавкал, ковыряясь в потрохах.

«Не веришь? Не хочешь вспоминать? Не нравится?»

Что за нахер в голову лезет?

— Ты чего? — застыл на пороге Андрей, явно тоже задумавшись о грязи с ботинок и порхающих блядях. Белоснежный ворс поверх паркета никого не оставит равнодушным.