Чума в Бедрограде

Хотя бы потому что работает.

А фаланги рано или поздно усохнут — не руками Гошки и не руками Бедроградской гэбни, ясен хер, но усохнут. И вообще — если Университетскую гэбню таки удастся убрать, в жизни фаланг будет чуть меньше бесконечной беззубой грызни в черте одного города, чуть меньше гаденькой радости. А это хорошо, верно?

Да, это хорошо.

А значит, Университетскую гэбню уберут — и вот это уже как раз руками Бедроградской гэбни.

Руками Гошки.

Наверное, он и правда стареет, если от одного стародавнего хорошего прихода и недельки без сна так разнылся. Вплоть до религиозной поебени, поди ж ты. Ну да, обвалились тогда канализации под метелинскими мануфактурами, стрёмно было, что всё пролетит со свистом, вот и подсел на измену от неведомых вратовских химикалий. Гошка не стальной и не железобетонный. Что надо сделать — так это не разводить тут интеллигентские нюни, а признать, что он тоже способен наложить в штаны, и дальше заниматься делами.

Дел-то нынче — ого-го. Университетская гэбня умненькая, Университетская гэбня заранее пронюхала как-то про чуму, Университетская гэбня не боится контратаковать.

Университетская гэбня вчера утром прислала запрос на встречу по причине неназванных чрезвычайных обстоятельств. Вчера днём Бедроградская гэбня запрос подтвердила — так и так надо было навестить завкафский дом, а тут удалось выжать вдвое больше пользы!

Ни вчера вечером, ни сегодня ночью Университетская гэбня свой запрос не отозвала.

Гошка что только лично на херову Пинегу не смотался — Молевич там, Молевич устроил целую поисково-спасательную, Молевич точно не в Бедрограде, наблюдатели рвут рубашки в клятвах. Как может произойти встреча двух гэбен, если одна из них обезглавлена?

Впрочем, вопрос «как Университет может травануть чумой своего обожаемого завкафа?» тоже пару дней назад был риторическим.

Встреча гэбен назначена на пять вечера, вот и заглянем в блестящие университетские глазёнки.

Это не значит, что до пяти полагается проёбываться. Вчера нужные люди уже бывали во всём таком из себя нейтральном Порту, жаждали закупить партии кровавой твири по бешеным ценам — а твири в Порту нынче нет, и все знают, куда она ухнула. Местная наркосеть взбеленилась, ясен хер. Сегодня в Порт должно прийти немного гуманитарной помощи в виде коробков с твирью по бросовым ценам — и таких, чтобы краска, прикрывающая авторство подарка, достаточно легко стиралась. Бедроградская гэбня добрая и щедрая, Университет только и умеет, что тянуть жилы, — выбирайте.

Раз уж Порт отказался от нейтралитета, сколько часов в такой ситуации их не-нейтралитет будет в пользу интеллектуально обогащённых?

Особенно с учётом некоторых дополнительных факторов.

Гошка уже устал талдычить: нечего Университету лезть в городскую политику, не имея на то ресурсов. Они если что и тянут, то только жилы из Порта. Другого им не потянуть. Никто не может долго управлять без ресурсов.

Впрочем, отсутствие ресурсов тоже подобает проверить, и как раз сегодня.

— Спишь? — дверь открылась, и за ней показался Соций — в полной боевой. — Пора идти уже.

— К счастью, не сплю.

Гошка не слышал — смеётся ли, говорит ли, — но надеялся, что смеётся.

Всё это так просто и понятно, что становится стыдно за то, что позволил себе поддаться и всерьёз задуматься о всяком там. Нервы не канаты, а свалить уже Университет — задачка та ещё; сперва, когда стало ссыкотно, что не свалят, приглючились картины всеобщей гибели, теперь, когда вероятность не свалить опять зрима, они вернулись. Даже забавно, шаман из глюка смутно кого-то напоминает — батюшку, небось. Или декана юрфака, или кто ещё жизнь успел попортить (становитесь в очередь, сукины дети). Не самая нормальная, но простая и объяснимая реакция психики, Фрайд бы не стал марать руки о такую херню.

Гошка резко сел, скинул ноги с койки и ещё раз потёр глаза.

Даже самые эффектные кишки всегда прибиты к потолку аккуратными такими гвоздиками.

И, если не забывать вынимать линзы перед сном, их всегда можно увидеть.

Глава 19. Если достаточно сильно зажмуриться

Университет. Шухер

…А он говорил: не ходи в леса, там дикие звери, грифоны и лисы. Зачем тебе в леса, милая, хорошая? Зачем тебе не сидится дома, рядом, здесь?

И всё же ушла, ушла и не вернулась.

Вчера вечером умер один из студентов, похожий на цаплю парень с третьего курса. Шухер прежде его в глаза не видел, ему не доводилось толком бывать на истфаке. Умер так нелепо, как только возможно: процедуры уже закончились, кровь у него забрали, и от нехватки крови закружилась голова, споткнулся на пороге борделя, ударился виском о косяк. Случайность, ничего больше.

Шухер никогда не хотел слишком многого: читать свои лекции, не терять связь с Ванечкой, ходить по субботам в радиоклуб слушать постановки на хорошей технике и выписывать из Британии «Мировой научно-фантастический вестник» на желтоватой, с рождения будто старой бумаге. Просыпаться невольно с первыми лучами солнца, жмуриться на клён за форточкой и завтракать всегда яичницей из трёх яиц. Иметь немного уважения, немного уважать других и летом ездить на Козюльское озеро, сидеть у костерка с каким-нибудь пухлым журналом на коленях.

Шухер никогда не хотел многого, но и это оказалось слишком, не правда ли.

Ваня пропала. Накричала на него, выплеснулась из кабинета — и больше не показывалась. Ушла и не вернулась, и последнее, что он сказал ей, — какие-то глупые отговоры от медицинских процедур.

Да пусть бы она тысячу раз лежала на койке медфаковского лазарета — только бы он её видел, только бы мог следить за пульсом и приносить ей чай с кафедры!

На кровати сиротливо раскинулся широкий серо-зелёный свитер, почти в цвет глаз, у неё красивые глаза, красивее, чем у Шухера. Большой, с толстым воротом — она любит такие, всё время носит.

…Чушь, конечно. Ваня любит что-то другое, что-то ещё, только он, Шухер, не знает, что, и не умеет спросить.

— Могли ли мы подумать, что время пролетит так быстро? Кажется, ещё вчера каждый житель Всероссийского Соседства с нетерпением и замиранием духа припадал к радиоприёмнику, ожидая новостей с Первого Большого Переворота, и вот — уже совсем скоро, всего через несколько дней вся страна сможет отпраздновать десятилетний юбилей этого знаменательного события!

Радио вещало само себе в маленькой серенькой кухоньке, где над плитой стоял Шухер.

Он присутствовал на Первом Большом Перевороте, и Ванечка присутствовала — с отрядом, конечно. Это было прекрасное событие, действительно великое. Торжественность заставляла робеть, и всё же Шухер смотрел тогда на то, как грандиозные ветви опускаются в землю, как огромные неповоротливые машины засыпают их землёй, смотрел и думал, что Набедренных не мог, никак не мог ошибаться.

В человеке неубиваема жажда к переворотам и переменам, так движется эволюция и прогресс. И всё же не все перемены к добру. Как справиться с пагубной жаждой менять то, что в изменениях не нуждается?

Омыв руки от крови Революции, Набедренных сказал: мы будем переворачивать деревья.

— Тридцать лет необходимо вековому дубу, чтобы его ветви прижились в земле и стали корнями. Тридцать лет, из которых десять уже прошло. И в день десятилетия, 20 сентября 1883 года, всё Всероссийское Соседство обернётся к Первому Большому Перевёрнутому, чтобы увидеть листья на его бывших корнях и сказать: дерево приживается, и вместе с ним всё ближе к абсолютному подтверждению тезис Набедренных о равенстве корней и ветвей, верхов и низов!