Чума в Бедрограде

— Ты уйдёшь отсюда, только если гарантируешь, что Габриэль Евгеньевич до сих пор сохраняет свою эстетическую ценность, — надменно постановили Охрович и Краснокаменный.

— Его чума уже на той стадии, в которой отваливаются конечности?

— Без конечностей он нам не нужен.

— Подобные фетиши слишком редки, чтобы вкладывать в них силы.

— Мы решили отныне следовать вкусам массового потребителя.

— Так сказать, продаться толпе.

— Нам нужны ресурсы.

— Ресурсы, Дима. Нужны нам.

— Габриэль Евгеньевич — ещё ресурс?

— Не знаю, ничего не знаю, — махнул рукой Дима. — Святотатыч звучал… озабоченно. И ничего не рассказал — ни где нашли, ни как, ни в каком состоянии. Хотите знать — придётся меня отпустить.

Набор юного медика по-прежнему был в сумке, которую Дима нынче даже с плеча не снимал, дабы нигде не забыть. Спасибо, он знал себя. В общем, можно было вставать и ехать, даже куртку накидывать не надо. Куртки (равно как и плаща, пиджака, пальто, шубы или мантии) у Димы не было.

В смысле, вообще не было в Бедрограде.

Он, так сказать, тут налегке.

(Всё, что хранилось на бывшей гуанаковской квартире в черте города, давно уже присвоили Охрович и Краснокаменный, до Ройша всё никак не получалось доехать, а в ворохе шмоток, оставшихся в Порту, верхней одежды почему-то не обнаружилось.)

И леший бы с ней, просто сейчас это наблюдение почему-то привнесло в и без того увлекательную жизнь столь необходимую нотку лёгкой растерянности.

Что Дима вообще делает в Бедрограде?

То же, что и всегда.

Хуйню какую-то.

— Не думаю, что тебе стоит ехать одному, — заметил традиционно здравый Ларий. — В восемь Сергей Корнеевич обещал заглянуть — он всё равно наверняка в Порт. Дождёшься?

Дима дождался, благо оставалось всего ничего. Потерпев из вежливости несколько минут, Ройш заявил, что его не интересует повторное обсуждение прошедшей встречи гэбен и что он, соответственно, направляется домой. На предостережение Лария о том, что, возможно, ему тоже не следует ехать куда-то одному, Ройш снисходительно заметил, что желающие могут его сопроводить, и вышел. Охрович и Краснокаменный, повозмущавшись должное количество времени, подхватили свой мешок и вышли следом.

Дима посидел ещё немного с Ларием, потрепался о насущных мелочах, потом посидел ещё немного с Ларием в неловкой тишине, а потом решил, что он, пожалуй, предпочтёт ждать Гуанако за дверьми кафедры.

И дождался.

— Здравствуй, мрачная рожа, — жизнерадостно поприветствовал его из конца коридора Гуанако, резво подбегая и оставляя за собой картинную цепочку грязных следов. — Всё опять плохо, и мы с Попельдопелем зря сочиняли сказки?

«Да», — хотел ответить Дима, но не ответил.

Разве можно ломать мечты столь мокрого человека.

После того, как Гуанако потыкал Диме пальцем в юрфаковских наблюдателей и они вдвоём немного просто пошлялись по университетским землям, покойный профессор распрощался и ускакал в неизвестном канализационном направлении. Его почему-то крайне прельщала идея сфабриковать данные о естественном происхождении чумы, так что он, видимо, потратил всё последнее время на чтение технической документации от Лария, осмотры водохранилищ и обсуждение чтения и осмотров с Попельдопелем.

Что было бы полезно, если бы было полезно.

— Привет и тебе, Маэстро Дружелюбие, — пробурчал Дима. — Плохость всего зависит от того, насколько для тебя важно, чтобы Габриэль Евгеньевич был в сознании, когда ты надумаешь им в очередной раз повосхищаться. И от того, считаешь ли ты критичным временное отстранение Университетской гэбни.

Гуанако опешил в полном смысле этого слова — по крайней мере, перестал гарцевать.

— Ммм, — рассудительно заметил он и потянулся за сигаретами.

Выучил уже Дима, выучил два заветных слова (и первое из них «Габриэль», и второе — «Евгеньевич»), которые ставят Гуанако на паузу в любой ситуации! Наверное, если сражаться с ним в бесчестном бою, достаточно в ответственный момент прокричать это заклинание, и получишь шанс нанести роковой удар.

— Вот именно, — кивнул Дима. — Не уверен, что у нас есть время на перекур прямо здесь, Святотатыч ждёт.

Кафедра истории науки и техники находится на втором этаже, идти до выхода (даже если не до парадного), казалось бы, всего ничего, но вся важная информация умудрилась уложиться в несколько лестничных пролётов. По вопросу гэбни Гуанако пожал плечами — не то чтобы подобный исход мог кого-то удивить, мол, хотя надежда жила.

По вопросу Габриэля Евгеньевича в Порту он плечами пожимать не стал, а стал вместо этого по-нехорошему весёлым. Причём Дима заподозрил, что заветными словами в данном случае были вовсе даже и «в Порту».

— Окажи мне последнюю милость, — попросил Гуанако на выходе, старательно не глядя в сторону Димы. — Давай мы не будем сейчас гадать, как так вышло и что это значит для мировой истории, а?

Да кто предлагал гадать-то. Дима давно уже перестал гадать, Дима занимал свои мысли другими интересными вещами. Гадать без толку, слишком много вариантов.

Впрочем, представляется сомнительным тот из них, в котором Габриэль Евгеньевич убрёл в Порт сам.

И ещё: у Гуанако довольно отчётливо было написано на роже, что всё он прекрасно понимает относительно значения сего знаменательного события для мировой истории.

В такси Дима снял очки. Во-первых, они ему смертельно надоели (сколько времени уж прошло, а продолжают натирать переносицу), а во-вторых, он просто представил, как осматривает бренное тело Габриэля Евгеньевича в очках с простыми стёклами, будучи сам же в очках с простыми стёклами, и как было бы нездорово комично.

Плюс воспоминания о каморке Святотатыча, безжизненном Габриэле Евгеньевиче и очках.

Где-то это всё уже было.

Гуанако покосился с некоторой иронией, но говорить ничего не стал.

Это всё было странно, неестественно и странно. Меньше недели назад они снова встретились (какая неожиданность) и снова вроде как спутались (по крайней мере, эротические контакты определённо имели место). Дима не жаловался, но как будто не хватало какой-то паузы, чтобы выдохнуть и прочувствовать момент.