Чума в Бедрограде

Или затем, что один леший знает, как они там способны перекроить протокол прошедшей встречи и какой степенью официальности обрастёт эта неофициальная просьба.

Или затем, что бывают в мире мотивации и за пределами выгоды нашей гэбни.

Но кем бы был Дима, если бы стал вслух озвучивать относительно здравые аргументы!

— Ты и сам прекрасно знаешь, зачем, — ответил он несколько в сторону. — Считай, что это опасная смесь любопытства, кровавой мести и околосуицидальных наклонностей.

— Как и следовало ожидать, сплошной старший отряд, — недовольно бросил Гуанако.

— Ты с самого начала знал, с кем связался, — не менее недовольно бросил Дима.

Гуанако некоторое время раздражённо смотрел перед собой, после чего вздохнул с образцовым «кого мы тут обманываем» на лице, прижал Диму к себе и тихо сказал:

— Не ходи. Пожалуйста.

«Возможно, об этом пожалеет кто-то другой», — мрачным пророком возвестил в Диминой голове его личный внутренний Ройш.

Дима любил людей. Дима любил жить.

Дима не любил, когда жизнь сводилась к выбору между тем, будешь ли ты сожалеть о каких-то людях, и тем, будут ли они сожалеть о тебе.

Сраные тенета, а не человеческие взаимоотношения.

Что там было про недостатки семи лет в степи? Так вот, у них есть и достоинства.

— Возможно, их просто заинтересовал таинственный университетский медик, — увещевал Гуанако. — Возможно, они пока не разобрались, кто он такой на самом деле. Но совершенно ведь невозможно, что на личной встрече Бедроградская гэбня тебя не признает. Андрей — так точно признает.

Если бы встреча была с Андреем, Дима бы Гуанако и рассказывать не стал (а ну как отговорит), Дима бы потратил эту ночь на поиск дрели.

(Это частная мечта, на которую каждый имеет право, и очередная совсем другая история.)

— Андрея там не будет, — Дима решил, что время драматического разоблачения настало. — Аудиенции у нашего турко-греческого величества жаждет, собственно, не вся Бедроградская гэбня. Вернее, жаждала вся, но наша героическая гэбня отбила у большинства это желание. Поставили условие — встречаться со мной допущен только один голова, причём наши же и выбирали, какой. Что не Андрей — ясно, что не Гошка — тоже ясно. Относительно двух других Охрович и Краснокаменный поставили мысленный эксперимент по подкидыванию монетки, и из бескосого тавра и некоего малоизвестного господина Акровского мне достался последний. Так что всё путём.

Гуанако захлопал глазами.

— Чего? — с абсолютно нездешним видом переспросил он.

По крайней мере, сегодня никто не блюдёт иллюзию того, что слушает.

— Путём всё, говорю, — чинно повторил Дима. — Не со всей гэбней мне встречаться, а только с одним её головой, и это не страшный и ужасный Андрей.

— Да понял я, понял. Ещё раз: с кем ты встречаешься?

— Ага, встречаюсь-таки! — не удержался Дима. — С многоуважаемым Социем Всеволодьевичем, головой гэбни города Бедрограда. Их там, знаешь, четверо: Гошка — это который, знаешь, Александр, Андрей — это который, знаешь, в Медицинский Корпус ездил, Бахта Рука — это, знаешь, тавр без косы, у тавров часто такие странные имена, и этот вот самый Соций. Знаешь.

— Фамилию, блядь, повтори, — сосредоточенно приказал Гуанако.

— Чью?

— Основателя Временного Расстрельного Комитета, блядь!

— Скотина ты, — обиделся Дима.

Докопались же все до Временного Расстрельного Комитета, а. Не о Твирине (видите — теперь знает!) он тогда думал, совсем не о Твирине. Потерял концентрацию.

Все эти гэбни и прочие политзаключённые так привыкли к допросам, расстрелам, доносам и прочим радостям жизни госслужащих, что никому как будто и в голову не приходит, что бывает иначе.

Что бывает, например, так: живёт себе человек, знает умеренно горя, ничего особо вопиющего не делает, а потом бац — и допрос. И не только. И это, например, может быть неожиданно.

И, например, неприятно.

И, например, не все и не всегда просто привыкают и забывают об этом немаловажном элементе всероссийской реальности.

(С расстрелами Дима, впрочем, немного перегнул-таки палку. Они в этих краях преимущественно вымышленные.)

Гуанако тем временем решил поделиться ещё некоторым количеством информации, которую и так все знали.

Весьма сердитым тоном поделиться.

— Напоминаю: я на допросе у Бедроградской гэбни бывал только в далёкой студенческой юности, сажала-то меня потом Столичная, — он назидательно покачал головой. — А в моей далёкой студенческой юности у Бедроградской гэбни был совсем другой состав, только тавр с тех времён и остался. Так что, не считая всяких знакомств по Колошме, я этих людей не знаю. Майский эпизод знакомством тоже считать не будем. И досье на этих людей я у Лария попросить не потрудился, когда влез в чуму. Имена запомнил, и ладно. У нас же все их так ласково, по именам, блядь, величают. Дима, леший твоего батюшку, повтори, пожалуйста, фамилию человека, с которым у тебя назначено свидание.

— Ну, знаешь, я вот был на допросе у нынешнего состава Бедроградской гэбни, и нежными друзьями это нас всё равно не сделало. Это тогда, помнишь, когда после этого на Колошме очутился. Я потому поясняю, что твоя манера проговаривать полностью всё то, что мы оба знаем и хорошо помним, смахивает на лёгкую форму склероза. И нет, я не наезжаю, просто какая разница? — Немного посопев, Дима решил, что всё-таки стоит проявить милосердие. — Акровский, говорю, Соций Всеволодьевич.

Гуанако цыкнул зубом, озабоченно потёр лоб.

— Ну и на что Соций Всеволодьевич похож?

— Ты ведёшь себя так, как будто знаешь что-то, чего я не знаю, — проявил наблюдательность Дима.

— Состав Временного Расстрельного Комитета, например.

Аргх!

— Твирин-Мальвин-Гныщевич-Плэть-Золотцэ-был-но-вышел, — оттараторил Дима, — и покончим с этим.

— И почему вышел? — экзаменаторским тоном осведомился Гуанако.

— Усики спиздили, — проворчал Дима.

— Садитесь, три. Лучше ложитесь, раз вы и так сидите, — постановил Гуанако. — Опиши мне Акровского, блядь.

— Не буду ничего описывать человеку, который ставит мне тройки за горькую правду. И вообще я с медфака. — Дима задумался, не закурить ли, но складские стены уже маячили в зоне видимости — видимо, проще дождаться. — Честное слово, в тот раз, что мы виделись, я был занят немного более интересными вещами, чем рассматривание. Не говоря уже о том, что и рассматривать-то там особо нечего. Если память меня не подводит, восемь лет назад Акровский более всего напоминал крупногабаритный шкаф из необработанной палы.