Чужое небо

В конце концов, он просто молча сел в кресло, дожидаясь момента, когда схлынет разгулявшийся в крови адреналин, а мысли придут в норму достаточно, чтобы сформировать адекватные вопросы.

— Баки, ты еще со мной? — спросила она, когда, пощекотав слегка его ладонь, не получила привычной ответной реакции.

Барнс моргнул запоздало, без энтузиазма сжал и разжал кулак.

— Я думал, ты доктор, — произнес солдат, и голос его звучал потеряно, почти разочарованно, хотя он сам не мог объяснить, чем именно, и очень старался этого не выдать. — Учёная…

Перемена была очевидна, и явно не в лучшую сторону. Снова. Ее недомолвки в который раз внесли ненужные коррективы в то, что и без того возводилось титаническим трудом и было все еще слишком хрупким, чтобы вот так запросто рушить.

Один из очень немногих законов жизни, который всегда исправно соблюдался: захочешь как лучше, выйдет как всегда.

Попытки установить солдату катетер остались ждать лучших времен или, по крайней мере, нормализации пульса.

— Прежде всего, я агент. А потом уже доктор, учёная и… все остальное. С другим резюме в МГБ не принимают.

Дальше она ждала, что он засыплет ее вопросами, но вместо этого он продолжил сидеть с каменным лицом, обдумывая что-то, ей совершенно недоступное. Это продолжалось довольно долго, и тишина грозила раздавить, как вдруг он повернул голову и посмотрел на нее с едва заметным, но все-таки читаемым раздражением:

— Выходит, ты могла защищаться. Все это время. Ты могла… Почему ты ни разу не остановила меня?

— Зачем мне было это делать?

Прекрасно скрытое раздражение в его взгляде сменилось очевидным, кричащим непониманием, о котором он просто не смог умолчать.

— Я… Я не понимаю.

Но так ли много у него было шансов рассчитывать на понимание и претендовать на объяснение? Ровно столько, сколько их было на пробежку или прогулку. То есть — по нолям.

Баки отвел разочарованный взгляд и отвернул лицо в сторону живой руки, больше всего теперь мечтая, чтобы все поскорее закончилось, и он мог снова вернуться в комнату, где ждал его блокнот, карандаш и строчки-обрывки прошлой, безвозвратно потерянной жизни.

— Пожалуйста, ответь мне честно, — с затаившейся надеждой попросил Баки, равнодушно наблюдая, как по тоненькой трубке бежит вишневого цвета его собственная кровь, — я подопытная крыса?

Ей потребовалось время, чтобы ответить. Правдой? Ложью? Правдивой ложью?

— Да.

Но правда была в том, что она уже сама не различала, где первое, а где второе.

— Нет.

Баки повернулся к ней, и под этим убитым и убивающим взглядом она едва нашла в себе силы не отвернуться.

— Прости.

Баки молчал какое-то время, апатично сжимая и разжимая кулак, а потом хмыкнул и улыбнулся, как ему самому казалось, отвратительно-фальшивой, но все-таки улыбкой.

— За что? — и пока она удивленно хлопала глазами, закончил мысль: — Это твоя работа. Ты всего лишь ее выполняешь.

Кровь продолжала медленно течь, собираясь в самую малость странные для Барнса, мягкие и прозрачные пакеты, заменяемые по мере наполнения. Видимо, Баки упустил в технологическом прогрессе что-то очень важное, потому что раньше ему доводилось видеть в качестве резервуаров для растворов только стеклянные бутыли. А еще, кажется, он пропустил целый этап в эволюции письменных принадлежностей, потому что такой ручки в глаза не видел. И это всё только за год изоляции…

— Как ты себя чувствуешь? — она все время сидела рядом, контролируя процесс, но большей частью не напоминала о своем присутствии, заполняя какие-то бумаги этой самой странной ручкой с малюсеньким «носиком» вместо заостренного чернильного пера.

Сперва он решил ответить дежурное «хорошо», но потом понял, что на данном этапе, когда по скромным подсчетам наполненных прозрачных пакетов с него должно было стечь уже многим больше пинты, ему самому стало интересно, как же он себя чувствует и где долгожданные симптомы кровопотери?

Зрение было все таким же острым, ориентация в пространстве — идеальной, а самое главное — его не тянуло в сон. Наоборот, все тело зудело, требуя активности.

— Хорошо, — наконец, вдумчиво и взвешенно ответил Баки, по-прежнему косясь на странную письменную принадлежность.

— Шариковая, — проследив заинтересованный взгляд, она оторвала ручку от страницы и протянула ему. — Их совсем недавно стали производить и еще не массово, но я настояла, чтобы парочку таких включили в последнюю доставку. Ими бесполезные кипы бумаг заполнять намного проще.

Вопреки природной любознательности, Баки отказался взять ручку по вполне очевидным причинам: живая рука была занята, а другая… для другой этот предмет был слишком дефицитным и хрупким, чтобы так легкомысленно рисковать.

— Бесполезные кипы? — Барнс скосил взгляд на стол у стены и снова увидел на одной из заполненных форм гербовую печать, насколько позволяли ему судить скудные знания государственного устройства чужой страны, принадлежащую высшим чинам.

— Абсолютно, — игнорируя попытки отказаться, она вложила в его левую руку только что дописанный лист, и Баки далеко не сразу сообразил, что ему с ним делать.

Потому что читать подобное ему совершенно точно не было позволено, но тогда… зачем?

Столько времени тщательно подавляемое, а теперь раздразненное любопытство в Барнсе перевесило чашу весов. Получив нежданный, но такой необходимый, едва заметный одобрительный кивок, Баки мгновенно утонул в рукописной каллиграфии.

И только еще сильнее запутался.

— Это… это обо мне? — спросил он, неохотно оторвав взгляд от текста, который помнил уже наизусть, но почему-то думал, что, стоит ему моргнуть, и написанное тот час изменит свой смысл.

— От меня требуют подробных отчетов, — она кивнула, одновременно отвечая на поставленный, и, вполне вероятно, на десяток последующих вопросов. — Честно говоря, мне уже порядком надоело их писать, но сверху это никого не волнует.

— Но ведь… — Барнс еще раз просканировал взглядом страницу, испытав острую потребность прочесть остальное. — В них ни слова правды. Я не…

Сильнее прочего Баки зацепило «…повреждения мозга необратимы. Объект страдает глубокой амнезией и вряд ли когда-либо сможет назвать собственное имя, не то что вспомнить про идеалы американской демократии».

— Да, ты не объект. И ты уже не страдаешь амнезией. Но им об этом знать вовсе не обязательно.

Баки, больше не ограниченному в движениях катетером и трубками, позволено было встать и уйти, но он остался сидеть и молча складывать в голове кусочки одному ему ведомой мозаики, в которой по-прежнему отчаянно не хватало деталей.