Чужое небо

Барнсу выдали свитер, мешковатый и довольно большой, но на него все равно налезший с трудом, и особенно на металлическую руку, которая, хоть и не отличалась особо размерами, гибкостью и мягкостью человеческой коже уступала. С длинным рукавом на стальном протезе Баки чувствовал себя словно в смирительной рубашке. Кроме свитера — штаны, на вид неприлично толстые, словно полярные, но Барнс избирательностью никогда особо не страдал, поэтому надел без вопросов. Армейские сапоги и темно-зеленого цвета ватник, который еще сильнее ограничил в движениях.

Если кто-то из одетых в добротную, строго по размеру солдатскую форму охранников и хотел посмеяться, то злой, как черт командир быстро пресек все поползновения. Барнса молча обступили с четырех сторон и повели к дверям, за которыми ждал лифт.

По пути наверх Баки не считал этажи и даже не пытался прикинуть глубину — было слишком тесно пятерым в замкнутом пространстве, кроме того, он нервничал, предвкушая дальнейшее, еще вчера абсолютно нереальное развитие событий. Его везли наверх. Зачем — неважно. Главное — наверх! Для него — словно в иной мир, огромный и забытый, где воздух не проходит обработку, где дует ветер, а если поднять голову, то станет видно небо, с которого, быть может, пойдет дождь. Или скорее — снег. Белыми, крупными хлопьями он осядет кристально-чистой пеленой на бескрайнюю землю, ту самую, что наверху, ту самую, что обманчиво зовется… свободой.

Зазеркалье Баки Барнса, его личный стеклянный шарик, в центре которого навечно застыл Бруклин 1944-го и вечная метель, стоит только потрясти.

Снаружи ожидал предрассветный мрак. Мороз щипал ноздри и сковывал грудь, мешая сделать глубокий вдох. Чувствительному, отвыкшему от такого обилия запахов обонянию Баки свобода пахла хвоей, металлом, резиной и бензином, и очень по-особому — холодом, обжигающим открытое лицо, кончики ушей и пальцы на правой руке. Небо было высоко, недосягаемо далеко, оно терялось чернильными пятнами в сосновых вершинах, с него крохотными белесыми точками светили незнакомые звезды.

— За бортом минус тридцать два, командир! Тот, кто запросил транспортировку, уверен, что это тепличное растение не окочурится по дороге?

— Тот, кто запросил его транспортировку, сошлет нас всех в ГУЛаг уже к двенадцати полудня по кремлевским часам, и это будет лучшее из наказаний, если мы не поторопимся. Солдат!

Его окликнули громко и зло, и Баки усилием заставил себя опустить голову, сморгнуть резь от ветра в глазах и растеряно посмотреть сначала на обступивших его охранников, затем — на командира. Сам он даже не заметил момента, когда врос в землю и, запрокинув голову, самозабвенно прикипел взглядом к небу, глубоко дыша отчаянно сопротивляющимися неадаптированными легкими. Теперь он чувствовал себя так, словно его оглушило взрывом: огромный, в одночасье расширившийся до необъятных размеров мир дрожал и качался перед глазами. Ему хотелось раскинуть руки и долго-долго, до хрипоты, до сорванного голоса кричать. Просто чтобы кто-нибудь, пусть даже то самое недосягаемое небо узнало, что Баки Барнс не умер. Что он еще здесь! Живой!

В грузовик его затолкали вовсе не потому, что он сопротивлялся, а просто потому, что он слегка… опьянел, причем даже не от переизбытка кислорода, низкой температуры и всего прочего. Он просто потерялся в новизне и остроте забытых ощущений. Слишком много его потаенных желаний сбылось в это рождественское утро, в праздник, о котором атеисты русские, скорее всего, даже не подозревали.

Уже в грузовике, пока охрана активно рассаживалась по местам, командир снял с себя и зачем-то натянул на голову Баки странного вида шапку — меховую изнутри, со свисающими по бокам меховыми лоскутами, полностью закрывающими уши.

Барнс дал обещание не оказывать сопротивления и не создавать прочих проблем, поэтому он ехал молча, охранительно прижав металлическую руку к тому месту под одеждой, куда спрятал чужой дневник и свой блокнот. Конечно, внутренние беспокойство и любопытство раздирали его, конечно, он хотел знать, куда именно и зачем его везут, и кто настолько влиятельный оказался заинтересован его доставкой в Москву. Но охрана, сидящая с ним бок о бок в ограниченном пространстве, совершенно ясно давала понять, что на диалог не настроена, поэтому Баки молчал.

Отвернув голову, насколько позволяло чужое близкое присутствие, он смотрел в окно. Там шел снег.

Баки помнил снег. Много каменно-твердого альпийского снега. Баки ненавидел снег. Но еще сильнее, чем ненавидел, он его любил. Потому что снег падал с неба, а небо Баки обожал. Даже чужое и хмурое.

В России снега было много, куда больше, чем где бы то ни было. Из окна машины, на недосягаемом для прикосновения расстоянии, на переплетающихся веках бесконечных деревьев он казался таким мягким, сверкающим и пушистым. Он отражал в темноте свет звезд и освещал ночь. Магическим образом он завораживал Баки, пленил его сознание, утягивая в омут воспоминаний, в тот ноябрьский день в австрийских Альпах, где вместо заснеженных деревьев на горизонте стояли горы, а прямо по направлению взгляда — мост, по которому, словно дьявол, несся поезд из одного конца преисподней, как позже выяснилось, в другой.

Лес по обочинам занесенной снегом дороги сменился белоснежными полями и едва виднеющимися где-то вдалеке краснозвездными башнями легендарного Кремля.

— Баки, нееет!

В ушах у Барнса все еще звучал тот невыносимый крик отрицания, который не мог слышать никто, кроме него. У него перед глазами все еще стояло перекошенное ужасом осознания, знакомое лицо, и до боли в мышцах хотелось вскинуть руку, ухватиться, удержаться… Но он не мог, знал, что нельзя, знал, что поздно, а тот самый поезд с конечной станцией «Holle» (нем. Ад) давно уже ушел.

Когда пустынные дороги кончились и начались узкие, смутно Баки знакомые еще по Бруклину городские улочки, рассвет уже давно окрасил мир в серо-белую палитру. Под слоями одежды это не было заметно, но Баки трясло. Не от холода. Происходило то, чего он так боялся. И теперь, когда прошла пьянящая эйфория, остался только страх, медленно перерождающийся в панику. Его перевозили, он не знал — куда, и рядом не было той, кто могла бы ответить на его вопросы или хотя бы просто успокоить.

Грузовик резко встал, инерция толкнула Баки вперед, швыряя из мыслей в реальность, и он не сделал ничего, чтобы этому воспрепятствовать, лишь понадеялся на пару коротких мгновений, что они просто увязли в снегу.

— На выход! — прозвучал приказ, и надеждам не суждено было сбыться. Охранник толкнул дверь и вылез первым, ожидая движений солдата с винтовкой наизготовку. На плечи Баки вместо приклада легли чужие руки, подгоняя и совершенно не давая времени сориентироваться. Он боялся даже вдохнуть лишний раз, чтобы ненароком не спровоцировать, поэтому из машины его буквально выпихнули, заставив увязнуть едва не по колено в здоровенном сугробе.

— Полковник! — услышав этот голос, Баки лишь чудом не наделал глупостей, оставшись в итоге стоять спокойно, только обернулся слегка, чтобы убедиться, что ему не чудится.

— Агент! — охранники возле Барнса засуетились, стали озираться, словно кого-то искали. — Приказано было доставить объект по указанному адресу и передать сопровождению. Где сопровождение, агент?

— Я и есть сопровождение, полковник. Вот подтверждение, — она сдержанно указала взглядом на зажатую в руках папку. — И письмо для вас лично.

Герб, отпечатанный в красном сургуче, что запаивал конверт из желтоватой грубой бумаги, Барнс рассмотрел даже на расстоянии. Но это была недостойная внимания мелочь, потому что весь его интерес был сосредоточен на ней.