Цыганские сказания

В туалете Катарина настаивает, чтобы я переодевалась прямо возле зеркала у раковин:

— Если у тебя кончится везение, оно треснет, и я успею дать дёру и лечь куда-нибудь в канавку прежде, чем рванёт.

Чтобы я не стеснялась, сиротка блокирует дверь — с её размерами это нетрудно — так что выходить нам приходится мимо небольшой, но очень возмущённой толпы. Мокрые тряпки пришлось бросить прямо у раковин.

— Надо теперь тебя куда-то пристроить, чтоб ты удачи набиралась... пока тётя Дина не даст сигнал.

— Тётя Дина?

— Да, я ей отослала сообщение.

— И что, по твоему мнению, должна сделать мама Кристо?

— Ты цыганка или нет?

— Да при чём тут это?!

— Что, по-твоему, делают цыганки, когда кто-то, по их мнению, удерживает одну из них против её воли, ну, там, в больнице, в полицейском участке, вроде того?

— Ты что, хочешь сказать, что через полчаса возле подвальчика, где монахи окопались, будет горланить проклятья толпа из полутора сотен рыночных торговок и бесстрашных домохозяек?

— Отличный план, правда? Заметь, не ты его придумала.

— Ты что, совсем идиотка? Или их всех зачаруют, или передушат, или то и другое, им же придётся противостоять вампирам, к тому же посвящённым в жрецы!

Коммуникатор в кармане у Катарины пищит.

— Ищи светловолосых детей. Лучше рыжих, — говорит она, кинув взгляд на экран.

— Зачем?

— Гладить на счастье. Рыжие кошки тоже подойдут.

— Это тётя Дина написала так делать?

— Естественно. Хотя по хорошему ты должна была сама догадаться. Айда на третий этаж, там аттракционы, детский кинозал и кафешки.

— Подожди, а с цыганками и вампирами что?

Сиротка уже заскакивает на эскалатор и нетерпеливо оборачивается ко мне, так что приходится прыгать следом.

— Напомни, ты в какой части Империи родилась, красавица?

— В Пруссии.

— Остаётся только выяснить, ты совсем идиотка или думаешь очень медленно?

— Какого чёрта, следи за выражениями! Я тебя, между прочим, старше!

— У них на двери перекошенный крест! В Пруссии его все ставят, куда ни попадя, чтобы призвать удачу! Без понятия, как им удаётся вертеть удачей так, чтобы кто-то шёл в их сторону, но то, что они глаза отводят, когда им надо и кому надо, значит, что они точно имеют дело с удачей! А теперь, внимание, сколько бы ни было у них удачи, насколько её хватит, если чаровать придётся целую толпу цыганок, в изощрённых и отчасти нецензурных выражениях наводящих на монашков сглаз и порчу, да ещё и обвешанных золотыми булавками и амулетами? Или ты думаешь, тётя Дина всё, что в Будапеште было, на тебя нацепила?

— Но задушить их вампиры всё равно могут!

— Если руки будут заняты — нет. Может быть, бисероплетением я одна здесь увлекаюсь, но купить по дороге сюда по десятку фунтов бус цыганкам ничего не стоит. Тем более, что тётя Дина сказала, что ты оплачиваешь банкет. О, гляди, вон рыженькая!

Несомненно, только столбняк от вида разноглазой Катарины с зелёными кудряшками на башке позволяет нам не схлопотать по лицу от родителей, пока мы мечемся по всему третьему этажу и с сиропными улыбками наглаживаем всех рыжих детей и подростков, каких только сюда привели за хорошие оценки в триместре. Я стараюсь разряжать обстановку, как могу, выкрикивая «Какой славный малыш!» и «Приходите к нам в цирк!». По счастью, дети в торговом центре кончаются раньше, чем охрана успевает нами заинтересоваться, и мы выбегаем в поисках рыжиков на улицу. Никогда не думала, что буду так скучать по Пруссии: вот уж где апельсиновых голов было хоть лопатой собирай! Хотя по сравнению с Сербией в Венгрии ещё ничего, к тому же только начались каникулы, и дети так и кишат кругом. Я, кажется, никогда ещё так не любила детей вообще.

— Подожди, подожди, дай деньги! — требую я, увидев вывеску магазина музыкальных инструментов. Катарина наконец-то выглядит не так уж понимающей ситуацию.

— Зачем? Я предпочитаю бить в другие бубны.

— Давай, не рассуждай.

Хотя сразу несколько патлатых подростков примериваются в лавочке к гитарам, очереди на кассу нет, и сто упаковок серебряных струн я покупаю буквально за одну минуту.

— Что это у тебя в коробке? Ой, и что мы с этим будем делать?

— Чисть их. Быстро, — сама я, не тратя времени, ставлю коробку на тротуар, присаживаюсь возле неё на корточки и принимаюсь лихорадочно обдирать картонные упаковки с плоских катушек.

— Зачем?!

— Просто делай! И клади катушки в карманы. Поцелуй меня леший, почему на женских кофтах такие дурацкие маленькие карманы?

— Зато у меня на джинсах и жилетке — на половину этой коробки.

— Замечательно. Значит, основная неприятная работа достанется тебе, — я мимолётно облизываю палец, нечаянно надрезанный тонкой струной. — Что вполне логично, если настоящий цвет у твоих чудных кудряшек именно такой, какой я думаю.

— А при чём тут мои волосы?

— Они ведь совсем как у Кристо, да? И потому тебя сначала прятали в Пруссии? Белоголовая, голубоглазая, обычная прусская немка, ну, с турецкой примесью. Никому в голову не придёт, что «волчонок». И тем более какой-то особенно ценный. И сейчас никому не приходит; император ещё больше тебя заинтересован в соблюдении тайны. Зачем-то ему нужен такой козырь в рукаве, — Катарина, не мигая, смотрит на меня, что наводит меня на ещё одну мысль. — Кстати, не вытаскивай пока вторую линзу. Всегда можно будет сделать вид, что ненастоящий глаз как раз голубой. Давай, чисть, ещё остались катушки. Император уже говорил тебе, зачем ты нужна ему?

— Белая волчица, которая связана с ним присягой, но не кровью, — сиротка невольно понижает голос.

— Чтобы убить его, если он начнёт проявлять признаки безумия? А пока — увеличивать его силу своей. Как Кристо делает. Интересно, кого он провоцировал на реакцию, когда устраивал мне шоу, тебя или меня? Старый хрыч, манипулятор недоделанный... — я поневоле представляю, как нож Катарины, слишком быстрой и сильной, чтобы я смогла её остановить, вскрывает горло Ловаша Батори, и кровь плещет, покрывая моё лицо, мои губы, одежду, мебель... Ох, дьявол! Хорошо, что на дне коробки оставалась только одна катушка: меня рвёт желчью. Да, я же давно не ела. Но сейчас набивать живот нельзя. — Купи мне воды рот прополоскать, скорее.

Ещё немного, и от мерзкого вкуса во рту я выплюну собственный желудок. Несколько секунд, ушедших у Катарины на то, чтобы вырвать из рук мороженщика бутылку минералки — которую он, к слову, протягивал какому-то почтенному старичку — втиснуть в опустевшую ладонь купюру и подбежать ко мне, кажутся долгими минутами.

— Нервическая ты какая-то, — констатирует сиротка, наблюдая, как я жадно глотаю воду. И в этот момент в одном из её карманов пищит. — Ах ты, он в самом низу теперь!

С чисто цыганской непосредственностью чертыхаясь и взывая к святым попеременно, она вытаскивает мотки серебряной проволоки, пока не вызволяет коммуникатор.

— Ага! Теперь нам пора обратно.

— А дорогу ты помнишь?

— Вернусь по нашим следам, я помню, где мы выскочили к людям.

— Следам? На асфальте?!

— Кристо тебе, видно, не обо всём рассказывал. Не до лекций сейчас, идём давай, — Катарина довольно грубо поднимает меня на ноги и буквально волочит за руку прочь с оживлённой улицы. Чего ж я кеды какие-нибудь не купила! Каблуки ботильонов по ощущениям резко превратились в семисантиметровые.

Открывшаяся нам картина стоит того, чтобы быть запечатлённой на эпическом полотне четыре метра на три нарочно для Венгерской национальной галереи. Улицы вокруг дома, ставшего прибежищем монахов Ордена Сорокопута, заполнены цыганскими матронами. Не иначе, как у кого-нибудь были очередные крестины или свадьба, потому что даже в немаленьком Будапеште цыганок должно быть меньше, тем более, что здесь мало молодок и вообще нет девушек — точно к кому-то гости с окрестностей съехались. Каждая, не жалея сил своих, по-чёрному божит «извергов», так что мы с Катариной ещё на половине пути понимаем, что не собьёмся: можно просто идти на звук. По краю толпы бродит четверо или пятеро растерянных полицейских с рациями в руках. Вряд ли они быстро дождутся подкрепления, пока во дворце заваруха, так что остаётся им только нежно увещевать непонятно с чего взбесившихся цыган. Одному, щупленькому и такому рыжему, что у меня рука дёргается его погладить, уже пристроилась гадать по ладони бойкая молодуха в кухонном переднике и пластиковых шлёпанцах на босу ногу.

Пробившись ближе к дому, мы видим, что ставни с подвальных окон сняты и стёкла в них выбиты. В одно из них заглядывает тучная цыганская матрона, крестится и, развернувшись, поднимает юбку — верно, чтобы застыдить «извергов» видом могучей своей задницы. Или чтоб снизить силу чар, говорят, иногда помогает. Выпрямившись и оправив юбку движениями, исполненными глубочайшего чувства собственного достоинства и вместе с тем полного удовлетворения совершённым поступком, матрона вновь присоединяется к общему хору.