Далекие журавли

— Можно?..

Фельзингер поднял голову. В двери стояла Герда Мунтшау. Фельзингер удивился и встал.

— Да, да, проходите, пожалуйста… Чего спрашивать-то?..

Герда подошла к столу, привычным движением сдвинула платок к затылку. На полном, круглом лице, в уголках глаз обозначились морщины, и все же для своего возраста она выглядела очень моложаво. Глаза ее светились радостью.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Фельзингер удивился, чувствуя, как он почему-то робеет перед этой женщиной.

— Нет, садиться не буду. Тороплюсь… Я с просьбой.

— Говорите. Чем могу помочь?

— К дочери собираюсь. Отпусти меня, Вольдемар…

— К дочери?.. К Эльвире?..

— Ну да… К Эльвире.

— В гости, что ли?

— Нет… навсегда.

— Как… навсегда?!

— Да так… зовут, значит. Алеша, муж ее, Алексей Максимович, сам мне написал. Все продайте, пишет, и приезжайте к нам, мама. Так и написал: мама. Новую квартиру, пишет, получили… Три комнаты, кухня, ванная, паровое отопление… Такое вежливое, приятное письмо. Даже прослезилась, когда читала…

Герда, увлекаясь, говорила и говорила что-то еще, но Фельзингер уже не слышал ее. Он медленно сел, чувствуя, как кровь отхлынула от лица и слабость прокатилась по ногам, тупо глядел на Герду, на ее круглое, гладкое, довольное лицо, потом уставился на ее заявление. Стол перед ним вдруг покачнулся, в глазах помутнело, закружилось, замельтешили, заплясали, запрыгали тысячи красных чертиков, делая злорадные рожицы. Он помотал головой, разгоняя наваждение, нащупал на столе шариковую ручку и аккуратно, подавляя дрожь, вывел в верхнем левом углу заявления одно слово «удовлетворить» — и быстро, размашисто поставил поперек подпись. На Герду он старался не смотреть и больше не сказал ни слова.

Вбежал Костя, шумно отдуваясь, решительно взобрался в кресло.

— Спасибо! — сказала Герда и, довольная, потрепала чуб мальчику.

…Такие, значит, дела, милейший Владимир Каспарович. Фельзингер язвительно усмехнулся, уронив голову на руки. Ловко же тебя обвели, пока ты тут сомнениями терзался да письма строчил. Необъяснимо… Непостижимо…

Почему так? Почему так упорно обходит его счастье? Галю унес нелепый случай. Элла, поняв, что не суждено сбыться ее мечте, погналась за неведомым в Ригу. Не получилась жизнь у нее. Как и у него. Не получилась…

Костя сидел в кресле у окна и с любопытством глазел на улицу. Фельзингер подошел к окну, склонился над сыном.

— Ты что меня целуешь, папа? — у Кости округлились глаза. — Хочешь меня опять к бабушке Полине отправить? Но я не хочу уезжать, пап. Мне здесь больше нравится. Я хочу с тобой остаться, па-ап…

Фельзингер поднял сына на руки, прижался щекой к вихрастой головке.

— Нет, Костик, никуда тебя не отправлю. Никуда. Останешься со мной и с бабушкой Марией. — У него дрогнул голос. — Никуда мы отсюда не уедем…

Перевод Г. Бельгера.

ЭРНСТ КОНЧАК

ВЕРОНИКА

Рассказ

То, что я спрыгну с поезда, мне стало ясно, как только я узнал о намерении родителей ехать дальше. В семье, конечно, поднимется переполох. Но через некоторое время я неожиданно появлюсь дома, и все снова успокоятся.

Мне бы только не прозевать, когда поезд, пыхтя и надрываясь, начнет подниматься в гору и замедлит движение. В это время можно спрыгнуть без особого риска. Если же упустишь момент — дело может кончиться плохо.

Несколько раз я уже прыгал с поезда, и всегда удачно, хотя и летел с откоса кувырком.

Неопытные считают, что нужно прыгать против движения поезда, снизив якобы тем самым скорость. Какая наивность. Если прыгающий таким способом сломает только ногу, все равно может считать себя счастливчиком.

Но сейчас ночь, кромешная тьма, не видно даже протянутой руки, не говоря уже об очертаниях домов. Единственная надежда определить наиболее подходящий для прыжка момент — это замедленный перестук колес.

Из предосторожности открываю дверь лишь на ширину ладони. В лицо хлестнул холодный ветер. Состав как раз находится на повороте, и в темноте видно, как из трубы паровоза неравномерными толчками взлетают к небу снопы искр.

Монотонно поют колеса: тах, тах-тук, тах, тах-тук! Но вот начинается подъем. Паровоз фыркает, кряхтит, тянет из последних сил, однако сохранить прежний ритм ему все же не удается, и перестук колес становится все более замедленным. Еще несколько секунд, и я спрыгну в ночную темень, не простившись ни с отцом, ни с матерью. Что поделаешь. Мне необходимо еще раз увидеть Веронику.

А всему виной этот неожиданный отъезд! Мы даже не успели с ней обсудить наши планы, поговорить о будущем, о том, как все устроить, чтобы остаться вместе, навсегда.

Кроме нас в вагоне находятся еще несколько семей, которые работали на совхозных полях под Самарой и теперь вслед за линией фронта устремились к своим родным местам. Рассказывают, что дорога свободна всего лишь на каких-то двести — триста километров, а там снова придется ждать, пока будут разгромлены банды белых и восстановлены железнодорожные мосты.

Конечно, я мог бы сказать родителям, что мне хочется еще несколько недель поработать в совхозе, чтобы получить побольше денег. Работа у нас хотя и была тяжелой, но платили хорошо. Однако такой маневр все равно оказался бы бесполезным. «Ты поедешь с нами! — отрезал бы отец. — В такое трудное время семья должна быть вместе».

Рассказывать же им о Веронике не имело смысла. Это разгневало бы отца, а мать довело бы до слез. С родителями я всегда был откровенным, и они отвечали мне взаимностью. Вероника была моей первой тайной.

Когда я, три года назад, самостоятельно, без помощи родителей, нанялся кучером к одному фабриканту, мне было двенадцать лет. Отец тогда сказал матери: «За Виктора у меня голова не болит, если я умру, он сам заработает себе на хлеб».

Я очень гордился признанием отца и чувствовал себя если не мужчиной, то все же достаточно взрослым, чтобы поступать самостоятельно. И вообще старался выглядеть старше своих лет, постоянно вытягивался, тянул шею, чтобы казаться более высоким. Иногда это помогало. Но скоро я действительно обогнал в росте своих сверстников на целую голову.