Дама с собачкой и тремя детьми
Шрифт:
Лидия Алексеевна тут же пришла в ужас. Раз муж просит прислать домработницу, значит, он серьёзно болен и за ним некому ухаживать. Заболеть в чужих краях, быть всеми покинутым и страдать от отсутствия заботы!.. Анюта стала тотчас собираться в дальнюю дорогу, однако ехать ей никуда не пришлось. Вскоре пришла новая телеграмма, извещавшая о внезапной смерти Авилова.
Если для матери рухнул сразу весь мир, то дети пережили кончину отца гораздо легче. Освободившись от отцовского гнёта, он и поспешили устроить судьбы по собственному усмотрению. Не прошло и полугода, как Нина обвенчалась со своим Гзовским и оставила мать. Для Лидии Алексеевны, крайне тяжело переживавшей кончину мужа, утрата дочери явилась новым нестерпимым горем. Цветущая
Вернувшись в Москву, она не захотела поселиться в опустевшем доме и обосновалась у сына. Вечерами она бродила по улицам, шла к тихой Спиридоновке, где они раньше счастливо жили, кружила вокруг особнячка, смотрела на знакомые занавески в окнах, на огни своей люстры в гостиной. Сейчас там жили родственники, однако она не собиралась в дом. Она представляла, будто ничего не случилось: муж жив и сидит дома, ждёт её, задержавшуюся на заседании литературного общества. И революции тоже нет. В столовой накрывают семейный чай. Дети тоже в доме, разбрелись по своим комнатам. Как может быть иначе, если по-прежнему горят знакомые лампы, освещая привычные обои, и на занавесках мелькают родные тени?!
Она была близка к помешательству. Если бы не болезнь дочери и потребовавшаяся ей помощь, заставившие мать встряхнуться, она бы ещё долго не смогла взять себя в руки.
Нину она увезла в Клекотки. Местные крестьяне тепло относились к семье Авиловых, бывших дачниками, а не помещиками в привычном смысле. Едва они приехали, целая толпа мужиков собралась у господского крыльца.
– Матушка, - сочувственно говорили они.
– Матушка... И узнать-то тебя нельзя... Царство ему Небесное... Живи спокойно. Мы тебя убережём, мы в обиду не дадим...
По деревням в это время уже было очень неспокойно. Н, к счастью, Клекотки всё ещё оставались мирным островком, и они спокойно прожили там два месяца. Но родные, опасаясь зимовать в деревне, постепенно разъезжались. Приехал за женой Гзовский и забрал Нину с собой. Лидия Алексеевна осталась одна. Ехать ей было некуда. Впервые в жизни она больше не имела ни семьи, ни собственного дома.
35. Д о р о г а
Длинные осенние ночи в опустевшем доме были невыносимы, и Лидия Алексеевна решилась на отъезд. В Рязанской губернии, в городе Михайлов жила вдова её брата, с которой она дружила и у которой бывала раньше. Туда она и собралась, решив там перезимовать.
Вещей набралось много. Она ещё не понимала, что времена изменились, носильщики отсутствуют, да и поезда ходят не по расписанию: в стране началась железнодорожная забастовка.
Поезд, случайно остановившийся возле их станции, был товарным. В теплушках ехали возвращавшиеся с фронта солдаты. Осенью 1917 года они были ещё смирными; пьяных и буйных снимали с поездов. Седую, измождённую женщину в трауре сочувственно подняли в теплушку на руках; следом побросали её обременительный багаж. Она оказалась одна в полном солдатами вагоне.
Заметив, что солдаты спокойно сидели или лежали, не выражая враждебности, она немного успокоилась и даже робко предложила им папирос. Завязался разговор. Уже не страшась, она уселась поудобнее, вкратце рассказала о своих обстоятельствах и даже попросила помочь с багажом на станции пересадки. Но на следующей же станции дверь их теплушки распахнулась, и к ним полезла толпа разгорячённых солдат. Произошла драка. Дверь еле удалось задвинуть.
С такими приключениями Лидия Алексеевна всё-таки добралась до Михайлова. На первых порах встретили её по-родственному, отвели две удобные комнаты, и она успокоилась, решив, что здесь и перезимует. Но у её бывшей невестки уже завёлся новый муж. "Обстоятельства изменились"; она списалась с находившимися в Москве детьми, и Нина с Лёвой тотчас приехали к матери. Забрать её с собой у них не было возможности,
однако они вынуждены были это сделать.Предстояла новая дорога. Поезда ходили с большим опозданием; со станции им любезно обещали телеграфировать о приближении состава и сдержали слово. До вокзала они добирались в пролётке. Ночь была тёмная и такая ветреная, что на мосту их чуть не повалило. Но она уже ничего не страшилась: ведь рядом были её ненаглядные дети.
Пришедший поезд был полон "мешочниками", которых на каждой станции, по распоряжению начальства, пытались ссадить. Авиловы стали свидетелями настоящего сражения и спрятались в конторе, чтобы не видеть неприятных сцен. Крики, вопли, проклятия; даже послышались выстрелы. Дамы пришли в ужас.
В тот поезд они так и не сели. Пришлось ждать на станции следующего. Они кое-как втиснулись со своими вещами. У них были куплены билеты; чтобы добраться до своего купе, надо было перелезать через горы мешков, потому что и в этом поезде ехали мешочники. И опять мешочников выкидывали вон, опять все кричали, вырывая друг у друга мешки, ругались и лезли в драку. При помощи милиции Авиловы всё-таки добрались до своего купе, однако оно оказалось переполненным всё теми же мешочниками. Лидию Алексеевну кое-как втиснули на диван, а её дети уселись на полу, на вещах и вплоть до Москвы не вставали с мест. Дорогой Лидия Алексеевна наконец поняла, что в стране произошло что-то ужасное.
36. О к а я н н ы е д н и
Они с детьми поселились в каменном доме, в большой трёхкомнатной квартире, которую было очень трудно отапливать. Спасались чаем: Анюта грела самовар за самоваром. Эта крестьянская девушка, в пятнадцатилетнем возрасте поселившаяся у Авиловых, давно сделалась почти членом их семьи. Бесконечно преданная "барыне", она взяла на себя все хозяйственные заботы. "Ни от кого я столько преданности и заботы не видела, - признавалась Лидия Алексеевна.
– Я без неё жить не могла". И вот Анюта ставила самовары, покупала продукты, топила плиту, когда были дрова, и что-то пекла из чёрной муки, потому что другой не было, пока замерзавшая "барыня", надев на себя всё, что можно, размышляла в промозглой комнате о своей жизни. Прежнее ослепление, тот обман, который давали ей минувшие обеспеченность и сытость, внезапно исчезли, позволив действительности предстать в пугающей наготе. "Хлеба нам дают по четверти фунта, - записала она в дневнике.
– Если наши внуки станут удивляться, как мы остались живы, пусть знают, что никогда не надо отчаиваться. Но, может быть, мы ещё умрём с голоду, тогда и внуков не будет."
"Так как жить было совершенно не на что, и мы сильно голодали, то стала я ежедневно выходить на рынок продавать свои вещи, уцелевшие от грабежа. Хорошо шли тряпки; и вот я, обвешанная своими юбками и блузками, становилась в ряд торгующих, и таким образом зарабатывала нам на хлеб... Сколько раз вместе со всеми мне приходилось бежать от комиссаров, укрываться от облавы... Наш ряд так и назывался буржуйным или дворянским. Можно сказать, сливки прежней Москвы.
"Шила я также сумочки, кисеты, галстуки. Тогда покупателями были деревня и солдаты, товары шли ходко. Голодали мы сильно два года. Трудно было жить ещё и потому, что голод сопровождался холодом. Дрова на счету. Ни чая, ни кофе. Стала я прихварывать. Дым, грязь, копоть, сырость, мыши на столе. Прибавьте всякие периодические развлечения: обыски, аресты, уплотнения... И вот арестовали Лёву."
Лев Авилов пробыл в лагере пять лет. Нина уехала из Москвы ещё раньше. Её муж Гзовский, никогда по молодости не воевавший офицер, которому тем не менее было рискованно оставаться на родине, решил уехать за границу, и преданная Нина последовала за ним.
– Я её больше никогда не увижу!
– в отчаянии твердила мать. Предчувствие на этот раз обмануло материнское сердце, она ещё увидела дочь, - но лучше бы этого не случилось.
1 января 1919 года она радостно записала в тетрадке: "Сегодня в первый раз за долгое время разделась и спала, как спят культурные люди. Лишь бы пережить сильные морозы..."