Дама с собачкой и тремя детьми

Переписка с милыми сердцу людьми стала большим облегчением для неё на чужбине. Другой радостью было чтение русских классиков. Записавшись в Праге в библиотеку и обнаружив там книги отечественных писателей, она принялась перечитывать их, а многое открывать для себя заново.

Больная дочь - неизбывная забота, а ещё крошка-внук, отнимали много сил, так что о собственных немощах думать не приходилось. Вызывала досаду только обувь: в поисках пропитания ей приходилось много ходить, а туфли совсем развалились, и каждый шаг причинял муку.

Спасение пришло самым чудесным образом. Не входя в подробности, главное заключалось в следующем. В одном из парижских страховых обществ были обнаружены принадлежавшие М.Ф.Авилову акции, и добрые люди поставили об этом в известность вдову. Никогда не вникавшая в денежные дела мужа, Лидия Алексеевна была удивлена и, конечно, чрезвычайно счастлива. Ей причиталось получить десять тысяч французских франков. Это было неслыханное богатство и избавление от бед!

Первое, что она сделала, разбогатев, - купила себе новые туфли.

Лидии Алексеевне удалось перевезти больную дочь и внука в Москву. С Гзовским они окончательно распрощались, и тот сгинул где-то в Америке. Сестра Эля осталась за границей. Позднее она перебралась в Англию, постоянно помогая родственникам посылками, пока с началом новой войны их связь не оборвалась. "Думая о ней, могу только плакать", - записала сестра.

40. Д о м а

" Но разве может быть, что мы приехали, что мы дома, среди своих? Это не сон? На столе кофе, пасха, кулич, слоёные пирожки... Я всё вижу, всё слышу, но... я ещё не верю. Какой-то туман в голове. Разве бывает такое счастье?"

Но счастье промелькнуло, и наступили будни. Дочь была неизлечимо больна. Врачи, как за границей, так и в Москве, не могли определить, чем она страдает. Женщина становилась беспомощным инвалидом. "Голова Нины не держалась на шее, а лежала на плече; глаза почти никогда не открывались. Фигурой она напоминала пустое платье, повешенное на плечики, - так она была худа. Её кормили с ложечки, одевали, раздевали. Передвигалась она с большим трудом. Но сознание у неё сохранилось полностью, хотя реакция на всё была очень замедленная (Из воспоминаний родственницы". Мать самоотверженно ухаживала за нею. Хорошо, что рядом опять была верная Анюта, взявшая на себя заботу о крошечном Мишеньке.

Наконец, врачи определили у Нины энцефалит, - хотя сегодня, возможно, назвали бы и другую болезнь. По дороге в эмиграцию ей пришлось рожать, и в родильном доме она заразилась тяжёлым недугом. Энцефалит уже был сильно запущен, излечение сделалось невозможным. Нина скончалась в 1930 году, оставив на руках матери десятилетнего сына. "Мамочка, я для тебя его родила, - сказала она на прощание.
– Он твой."

"А могла бы я пережить Нину, не будь Миши?
– размышляла впоследствии Лидия Алексеевна.
– Да, он мой. Мой единственный луч." Внук на долгие годы стал средоточием всей её жизни. Наверно, ни одной своей привязанности она не отдавалась с большей силой, чем любви к сынишке Нины.

41. П о с л е д н и е г о д ы

"Я неправильная старуха! Я не умею догорать. Я не состарилась, а притворилась старухой, потому что на мне маска старости, и я должна ей соответствовать. Но я по-прежнему хочу жить с той же силой, как в молодости."

Между тем здоровье оставляло желать лучшего. Ко всем возрастным напастям прибавилась боль в коленях . Жили они теперь не в квартире, но в одной, но большой и солнечной комнате, что не давало покоя домоуправлению. И вот очередной Швондер вынудил её обменять свою 27-метровую комнату на втором этаже на 18-метровую полутёмную на пятом. Там еле установили кровати, стол и шкаф, да ещё пришлось установить кухонный стол с керосинкой, потому что стряпать приходилось тут же. Плохо было то, что лестницы ей были уже трудны, а никакого лифта не было и в помине.

Миша окончил школу, успешно поступил в Геологический институт, где сделался отличником и даже стал получать стипендию. Деньги он приносил домой, вызывая смятение бабки. Всю жизнь ей приходилось жить за чей-то счёт: вначале родителей, потом мужа, затем нежно любивших мать сыновей, а теперь ещё и внука. Совершенно паразитическое существование, сокрушалась она. У мальчика появились новые интересы, а старая бабка загораживает ему мир. "Мой Миша вырос. Он работает на меня, мой дорогой. Он делает это с радостью, а мне тяжело. На какую ещё неокрепшую шею мне пришлось сесть!" К тому же она стала глохнуть.

"Я вся седая, старая. Смерть близких и другие тяжёлые несчастья раздавили меня, обессилели, обезличили. Тяжело жить. Противно жить. Когда же конец? Ещё жить? Зачем? (1937 г.)" К тому же она стала глохнуть.

.

"У сыновей своя жизнь, работа..." Нет, сыновья не забывали про мать, регулярно навещали её, приносили продукты и деньги; к тому же рядом хлопотала Анюта... "У меня ничего нет, кроме моих мыслей..." Мыслей о чём? О чём думала она, лёжа на пятом этаже в своей тёмной комнате-коридоре, не в состоянии покинуть её из-за своих больных ног? Не о несчастной стране, переживавшей тридцатые годы: несчастья, длившиеся бесконечно, стали правилом жизни. Не о литературе, конечно. Какая литература? Насчёт своих талантов она никогда не заблуждалась. Так, брожение молодости. "А что я теперь знаю? Только свою нищету, своё убожество; тот обман, который давали мне моя прошлая обеспеченность и сытость." Что можно любить, на что надеяться нынче? Но во что она верила всю жизнь?

Чехов однажды высказался так: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется. Я верю в отдельных людей; я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России, - интеллигенты они или мужики, - в них сила, хотя их и мало." Вот и она, наверно, видела спасенье "в отдельных личностях". Нет, - в одной. "Я никогда, никогда не расставалась мыслями об Антоне Павловиче!" Это - "душистая роса, обрызгавшая мою молодость..."

Снова и снова перечитывала она старую тетрадку с кратким повествованием, сердито озаглавленным ею когда-то "О любви". Неужели она хотела дополнить, исправить рассказанное Чеховым? Зачем? Она напишет всё заново, с самого начала, и только правду, ни слова вымысла. Только то, что было.

Она начала писать.

С детства привыкнув к двойной жизни, - той, что видна всем, и другой, существующей в воображении, она прятала свои наброски, никому не говорила о них. "Любовь... В 74 года я думаю о любви! Ведь я её никогда не знала. Так жизнь и прошла. Была ли у меня влюблённость в Чехова? Конечно, была.... Но такая подавленная, такая загнанная... Одна боль."

"Ни одного слова выдумки в моём романе нет. Всё время, пока я писала, я чувствовала себя связанной страхом увлечься своей фантазией, мечтой, предположением, догадкой, и этим исказить правду. Слишком священна для меня память Антона Павловича, чтобы я могла допустить в воспоминаниях о нём хотя какую-нибудь неточность."

"Всё труднее и труднее писать - записывает она в 1940 году. - Конечно, никогда не будет легче. Сегодня рука твёрже, но это ненадолго. Возможно, что скоро совсем буду не в состоянии взять перо в руки." Но она закончила свой труд! Публикации её воспоминаний "А.П.Чехов в моей жизни" помешала война, и опубликованы они были уже после войны, в посвящённом Чехову сборнике.