Datura Fastuosa

Довольно странно, однако, что, после того как Евгений два дня находился в полном изнеможении и блуждал как во сне, память о происшедшем полностью растворилась в его душе, превратившись лишь в смутное сновидение.

Ангельская фигура прекрасной невесты, как он увидел ее тогда, в комнате профессора, и была тем светлым образом, что предстал ему теперь во всей обжигающей жизненности, и неизъяснимая боль, которую он тогда испытал, с новой силой стеснила ему грудь. Однако теперь ему представилось, что он сам и есть жених и это к нему невеста простирает руки, чтобы он ее обнял и прижал к своей груди. И когда он, в избытке чувств, уже хотел было броситься к ней, он ощутил себя вдруг скованным и чей-то голос прокричал ему в самое ухо: «Дуралей, что ты намерен делать, ты ведь уже не принадлежишь себе, ты продал свою молодость; для тебя уже не расцветет весна любви и наслаждения, ты окоченеешь в ледяных объятиях зимы и превратишься в старика».

С криком ужаса пробудился Евгений ото сна, но ему все еще чудилось, будто он видит невесту, а позади себя — госпожу профессоршу, которая силится закрыть ему глаза своими длинными ледяными пальцами, чтобы он не мог узреть ангельскую красоту девушки. «Прочь! — закричал он. — Прочь от меня! Моя молодость еще не продана, я еще не окоченел в ледяных объятиях зимы!»

Вместе с жарким томлением в нем пробудилось и глубокое отвращение, которое внушала ему теперь мысль о союзе с шестидесятилетней вдовой.

Наутро Евгений, естественно, выглядел несколько растерянным; профессорша тотчас же осведомилась о его самочувствии и, когда он пожаловался на усталость и головную боль, собственноручно приготовила ему укрепляющее питье и вообще всячески его баловала, как изнеженного больного ребенка.

«И за всю эту безграничную материнскую нежность, за всю эту любовь, — сказал себе Евгений, — я собираюсь отплатить ей черной неблагодарностью, в безумном ослеплении готов отказаться от нее, от всех своих радостей, от своей жизни? И все из-за неясного сновидения, которое никогда не оживет для меня и, возможно, является не чем иным, как соблазном сатаны, дабы ослепить меня греховным желанием и довести до погибели? Разве требуется мне еще думать и размышлять? Мое решение твердо и неизменно!»

В тот же вечер почти шестидесятилетняя вдова профессора Хельмса стала невестой юного Евгения, который еще числился студентом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Жизненные воззрения опытного в мирских делах юноши. Проклятие сделаться посмешищем. Поединок во имя невесты. Неудавшаяся ночная серенада и состоявшаяся свадьба. Mimosa pudica ^[1]

Евгений возился в оранжерее, обрезая не в меру разросшиеся растения в горшках, когда к нему вошел Север, единственный друг, с которым он время от времени виделся. Заметив Евгения, поглощенного работой. Север буквально остолбенел от удивления, а затем разразился преувеличенно громким смехом.

Так реагировал бы каждый, даже менее чувствительный ко всему причудливому и неестественному, чем жизнерадостный, склонный к веселью Север.

Старая профессорша, со свойственными ей добродушием и сердечностью, разрешила жениху пользоваться обширным гардеробом покойного профессора и даже высказалась в том смысле, что она поймет, если Евгений не захочет выходить на улицу в его старомодных костюмах, но ей было бы весьма приятно, если бы он все же использовал его красивую и удобную домашнюю одежду.

И вот Евгений предстал перед другом в широком долгополом профессорском шлафроке из редкостной индийской материи, затканной разнообразными яркими цветами, на голове у него был высокий ночной колпак из той же материи, на котором спереди красовалась ослепительная Lilium bulbiferum (огненная лилия). В этом причудливом маскарадном наряде Евгений, с его юным лицом, походил на заколдованного принца.

— Господи, сохрани нас и помилуй! — вскричал Север, несколько отдышавшись от приступа смеха. — Я уж было подумал, что встретил привидение и что покойный профессор восстал из гроба и бродит среди своих цветов, сам похожий на цветущий куст в этом необыкновенном наряде. Скажи, Евгений, чего ради ты прибег к этому странному маскараду?

Евгений заверил друга, что не находит в этом костюме ничего особенного. Профессорша, при их теперешних отношениях, разрешила ему носить шлафроки покойного профессора, которые очень удобны, практичны и к тому же пошиты из такой удивительной материи, равной которой не сыскать ныне в целом свете. Дело в том, что на ней точнейшим образом вытканы скопированные с натуры цветы и травы, а в придачу к шлафрокам имеется еще и некоторое количество замечательных ночных колпаков, также способных заменить собой целый Herbarium vivum^[2]. Колпаки, однако же, он намерен с должным почтением носить лишь по особо торжественным дням. Что касается сегодняшнего наряда, то он примечателен тем, что покойный профессор собственноручно несмываемыми чернилами написал на нем подле каждой травки и каждого цветка точное название, в чем Север убедится при ближайшем рассмотрении шлафрока и колпака, так что подобный костюм может служить еще и прекрасным наглядным пособием для всякого любознательного ученика.

Взяв в руки и поднеся к глазам колпак, протянутый ему Евгением, Север действительно прочитал на нем множество названий, описанных от руки красивым, четким почерком, как-то: Lilium bulbiferum, Pitcairnia angustifolia, Cynoglossum omphalodes, Daphne mezereum, Gloxinia maculata и другие. Север уже готов был снова разразиться хохотом, но внезапно сделался серьезен, испытующе заглянул другу в глаза и сказал:

— Евгений! Неужели это возможно… неужели это правда? Нет, этого не может быть, это всего лишь глупые, нелепые слухи, которые распространяет злобная молва в пику тебе и профессорше! Посмейся, Евгений, посмейся от души: представь себе, люди утверждают, что ты женишься на старухе!

Евгений немного смутился и испугался, но затем, опустив глаза, твердо сказал другу, что все это чистая правда.

— В таком случае, — вскричал Север, необыкновенно разгорячившись, — меня послала сюда сама судьба, дабы отвести тебя от края губительной бездны, где ты в ослеплении пребываешь! Скажи мне, какое безумие на тебя нашло, что ты готов продать себя, свои самые лучшие, цветущие годы за жалкие, оскорбительные подачки?

Север, как это всегда было ему свойственно, все более и более распалялся, он говорил безостановочно, под конец даже стал извергать проклятия, направленные то против профессорши, то против Евгения, приправляя их бранными студенческими словечками, и Евгению с трудом удалось его успокоить, заставив замолчать, и принудить выслушать его самого. Именно неистовая горячность Севера полностью вернула Евгению самообладание. Он ясно и спокойно объяснил другу, какие именно отношения связывают его с профессоршей, честно рассказал, как все это развивалось, и закончил вопросом, что дает Северу основание сомневаться в том, что союз с профессоршей навеки составит его, Евгения, счастье.

Бедный мои друг, сказал наконец Север, который тем временем тоже успокоился, в какой густой сети недоразумений и недомолвок ты очутился! Но, возможно, мне удзстся развязать крепко затянутые узлы, ибо, лишь освободившись от пут, ты оценишь все преимущества свободы. Тебе надобно отсюда бежать!

— Никогда! — вскрикнул возмущенный Евгений. — Мое решение твердо и непоколебимо! Ты — несчастный маловер и скептик, если можешь усомниться в благочестивом устремлении, в преданной материнской любви почтеннейшей из матрон, готовой повести по жизни меня, неопытного, неразумного ребенка!

— Послушай, — продолжал убеждать его Север, — ты сам называешь себя неразумным ребенком; отчасти ты прав, ты и есть ребенок, и житейский опыт дает мне перед тобой преимущество, которого не дают годы, ибо я лишь немногим старше тебя. Не считай, что я рвусь быть твоим наставником, но, уверяю тебя, ты, с твоими воззрениями, просто не способен сейчас взглянуть на дело трезво и непредубежденно. Не думай, я не питаю ни малейшего сомнения в добропорядочных намерениях госпожи профессорши, более того, я убежден, что она хочет единственно твоего блага. Но ты, мой добрый Евгений, пребываешь в величайшем заблуждении. Существует старое, меткое высказывание, что женщины могут всё, кроме одного: выскочить из самих себя и переселиться в душу другого. То, что они чувствуют сами, они считают нормой для всех остальных, и их собственный внутренний мир есть для них прототип, применительно к которому они судят о душевном состоянии прочих людей. Насколько я знаю старую профессоршу и могу судить о ее натуре, она никогда не была способна на сильные чувства, напротив, ей всегда была свойственна некоторая флегма, та, что позволяет девушкам и женщинам долго не стариться, ибо она еще и сегодня выглядит довольно молодо для своих лет. Мы оба знаем, что старый Хельмс тоже был порядочным флегматиком, как и то, что, наряду со стародавней благочестивой простотой нравов, профессору было свойственно подлинно сердечное добродушие, так что это был на редкость спокойный и счастливый брачный союз, где муж никогда не критиковал жену за недостаточно вкусный суп, а жена никогда не затевала уборку его кабинета в неподходящее для него время. Это вечное andante супружеского дуэта профессорша желала бы со всей приятностью доиграть с тобой, так как она уверена, что и в тебе достаточно флегмы, дабы не перейти на allegro^[3] и не ринуться очертя голову в неведомый тебе мир. Ежели под пестрым ботаническим шлафроком будет по-прежнему тишь да гладь, то ей, право же, все равно, кто его носит: старый профессор или юный студент Евгений. О, без сомнения, профессорша станет тебя холить и лелеять, я заранее напрашиваюсь в гости на чашечку настоящего мокко, великолепно приготовленного почтенной матроной, и я уверен, что она с удовольствием будет смотреть, как я выкурю в компании с тобой трубочку превосходного варинаса, которую она самолично набьет и которую я затем запалю с помощью бумажного жгута, свернутого из записей покойного профессора и аккуратно обрезанного госпожой профессоршей. Но что, если в это спокойствие, которое, на мой взгляд, безнадежнее спокойствия безлюдной пустыни, однажды ворвется буря подлинной жизни?..