Datura Fastuosa

Евгений чокнулся с испанцем, хотя не вполне его понял. Слова, произнесенные незнакомцем на мелодичном испанском языке, звучали как чужая, хотя и проникающая до самых глубин музыка. Евгений чувствовал, что его странным образом влечет к новому другу, хотя он сам не понимал, почему.

Рука об руку новые друзья вышли из кофейни. В тот момент, когда они расставались, на улице показался Север и, узнав Евгения, был до того изумлен, что замер на месте.

— Скажи, — произнес подошедший Север, обращаясь к Евгению, — скажи мне, дружище, во имя неба, что все это значит. Ты — посещаешь кофейню? Ты — в коротких отношениях с чужеземцем? К тому же ты выглядишь таким возбужденным и разгоряченным, словно только что явно выпил стаканом больше, чем диктует благоразумие.

Евгений поведал другу, как все это вышло: как профессорша настояла на том, чтобы он посещал кофейню, и как он познакомился там с иностранцем.

— Ишь ты, какую проницательность и знание жизни проявляет профессорша! — воскликнул Север. — Видит, что птенец оперился, и посылает его учиться летать! О, мудрая старая женщина!

— Прошу тебя, — возразил Евгений, — не злословь о моей матери, которая желает только моего спокойствия и счастья и которой я, благодаря ее доброте, обязан знакомством с прекраснейшим человеком. Мы как раз только что расстались.

— С прекраснейшим человеком? — перебил его Север. — Ну, что касается меня, то я не доверил бы этому человеку и понюшки табаку. Он, кстати, испанец, секретарь испанского графа Анхельо Мора, который недавно сюда приехал и поселился в том красивом особняке возле городских ворот, который, как тебе известно, принадлежал разорившемуся банкиру Овердину. Но ты, верно, все это знаешь от него самого.

— Вовсе нет, — возразил Евгений, — мне и в голову не пришло расспрашивать его об имени и состоянии.

— Истинно широкий космополитический взгляд на вещи, мой добрый Евгений, — смеясь, продолжал Север. — Этого субъекта зовут Фермино Вальес, он, без сомнения, мошенник, ибо всякий раз, как я его видел, мне чудилось в нем какое-то коварство, а кроме того, я встречал его при очень странных и сомнительных обстоятельствах. Остерегайся его и будь с ним осторожен, благочестивый профессорский сынок!

— Я уже заметил, — с неудовольствием сказал Евгений, — что ты намеренно меня ранишь и злишь своими жестокими суждениями о людях, но меня ты не собьешь с толку, я доверяю лишь голосу, звучащему в моей душе, и только его приказу я намерен следовать.

— Да будет так! — сказал на это Север. — Да охранят тебя небеса, чтобы твой внутренний голос не оказался фальшивым оракулом!

Евгений сам не мог понять, как это стало возможным, что вся его душа, весь его внутренний мир с первых минут так раскрылись перед незнакомым испанцем, и, хоть он приписывал власти момента то странное волнение, в котором тогда пребывал, он все же вынужден был признать, что образ чужеземца сразу же проник в его душу и прочно в ней поселился. Нечто таинственное, даже чудесное, открывшееся ему в этом человеке, подействовало на него с поистине волшебной силой; должно быть, это таинственное и послужило причиной того странного недоверия, которое испытывал к испанцу Север.

На следующий день, когда Евгений опять появился в кофейне, чужеземец, казалось, давно уже с нетерпением его поджидал. Несправедливо, сказал он, что вчера он не ответил доверием на доверие Евгения и ничего не рассказал ему о собственной жизни. Его зовут Фермино Вальес, он испанец по рождению и в настоящее время является секретарем испанского графа Анхельо Мора, которого встретил в Аугсбурге и с которым приехал сюда. Евгений ответил ему, что все это он уже узнал вчера от одного из своих друзей, по имени Север. Мгновенно щеки испанца вспыхнули, на них появился багровый румянец, который, однако, столь же быстро исчез. Затем испанец заговорил язвительным, полным иронической горечи тоном:

— Вот уж не думал, что люди, до которых мне никогда в жизни не было и не будет никакого дела, оказывают мне честь знать меня. Но все же я сомневаюсь, что ваш друг может рассказать вам обо мне больше, чем я сам.

И далее Фермино Вальес, не таясь, поведал новому другу, что, едва выйдя из нежного детского возраста и поддавшись коварным уговорам могущественных родственников, он ушел в монастырь и принял обет, против которого вскоре восстала его душа. Более того, подвергаясь опасности претерпевать в будущем невыразимые вечные муки, без малейшей надежды на спасение, он все же не смог противостоять необоримому желанию вновь очутиться на свободе и, когда благосклонная судьба предоставила ему для этого случай, ухитрился сбежать из монастыря. Живо, в ярких красках Фермино описывал суровую жизнь в ордене, чьи правила сотворило изобретательное безумие крайнего фанатизма, и противопоставлял ей свою позднейшую жизнь в миру, такую богатую и разнообразную, какую только можно предположить у одаренного разумом авантюриста.

Евгений словно оказался в четко очерченном магическом пространстве, ему представилось, что в волшебном зеркале мечты он различает этот новый, незнакомый ему мир, населенный блестящими фигурами, и незаметно в его груди проснулось страстное желание самому принадлежать этому миру. Он заметил, что его безудержное восхищение многим из рассказанного, в особенности тот или иной наивный вопрос, от которого он не мог удержаться, вызывают у испанца улыбку, и лицо юноши залила краска стыда. Ему в голову пришла убийственная мысль, что в свои мужские лета он все еще остается ребенком.

Как неизбежно и должно было случиться, испанец с каждым днем обретал все большую власть над неопытным Евгением. Едва только приближался привычный час, Евгений нетерпеливо спешил в кофейню и задерживался там теперь все дольше и дольше, ибо, хоть он сам себе в этом не признавался, его страшило возвращение из шумного, веселого мира в безрадостную пустынь. Фермино сумел ловко расширить то малое пространство, в коем он до сих пор общался со своим новым другом. Он посещал теперь с Евгением театр, общественные гуляния, и обычно вечер заканчивался в каком-нибудь ресторане, где горячительные напитки доводили и без того возбужденного Евгения до буйной веселости. Поздно ночью он приходил домой, бросался на кровать, но не для того, чтобы спокойно уснуть, как бывало прежде, но чтобы предаваться неясным, будоражащим душу грезам, и перед ним представали картины, которые в былые дни, верно, привели бы его в ужас. Утром он чувствовал себя разбитым и утомленным, не способным к занятиям наукой, и лишь по мере того, как стрелки вновь приближались к заветному часу, когда он обычно отправлялся на встречу с Фермино, все чувства его разладившейся жизни оживали вновь, и его неудержимо влекло из дому.

Как-то раз, когда Евгений уже собрался было отправиться в кофейню, он, по обыкновению, заглянул к профессорше, чтобы наскоро попрощаться.

— Входите, Евгений, мне необходимо с вами поговорить, — почти выкрикнула, вставая ему навстречу, почтенная дама, и той, каким она произнесла эти слова, был полон такой строгости и непривычной серьезности, что юноша буквально остолбенел от внезапного замешательства.

Он вошел в комнату; ему был непереносим взгляд профессорши, в котором глубокое огорчение сочеталось с непоколебимым достоинством.

Профессорша спокойно и твердо указала юноше на то, что он все больше и больше соблазняется весьма предосудительным образом жизни, попирающим честность, добрые нравы и порядок, и что все это рано или поздно неизбежно приведет его к гибели.

Возможно, утверждая это, старая женщина судила о юношеской жизни слишком сурово, исходя из нравов прежних, более благочестивых, времен, но, так или иначе, в своей длинной строгой речи она была порой столь резка и категорична, что, кажется, перешла все границы разумного. Это, как обычно, привело к обратному результату, ибо чувство неправоты, которое поначалу охватило юношу, уступило место горечи и недовольству, более того, в нем крепло убеждение, что, собственно говоря, он не столь уж виноват, так как никогда еще не поддавался никакой недозволенной слабости. И, как водится, упрек профессорши не достиг глубины сердца, но отскочил от груди провинившегося, не оказав на него ни малейшего воздействия.