Datura Fastuosa

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тихая семейная жизнь. Выезд в свет. Испанец Фермино Вальес. Предостережения разумного друга

Часы пробили пять, и последний сладкий утренний сон слетел с какого-то редкостного цветка, когда Евгений покинул свое ложе, влез в цветастый ботанический шлафрок профессора и с головой погрузился в занятия, покуда его не отвлек от них звон маленького колокольчика. Это произошло ровно в семь утра и было знаком того, что профессорша уже встала, оделась и утренний кофе готов и ждет Евгения в ее комнате. Туда и направился Евгений; пожелав профессорше доброго утра и поцеловав ей руку, как благочестивый малыш, который по утрам приветствует свою мать, Евгений с удовольствием взял со стола уже набитую курительную трубку и зажег ее специально скрученным бумажным жгутом, поднесенным ему Гретхен. За дружеской беседой они незаметно досидели до восьми, потом Евгений спустился в сад и вошел в оранжерею, где, насколько дозволяли погода и время года, занимался ботаническими работами до одиннадцати. После этого он обычно переодевался к обеду и ровно в двенадцать уже стоял у накрытого стола, на котором аппетитно дымилась суповая миска. Профессорша очень радовалась, когда Евгений ронял замечание вроде того, что рыба сегодня удачно приправлена, а жаркое просто тает на языке, и т. п. «Ты совсем как мой Хельмс, — восклицала она в восторге, — он тоже всегда хвалил мою кухню, не то что другие мужья, которым в любом кабаке вкуснее, чем дома! Да, милый Евгений, у вас тот же веселый и добродушный нрав, что и у моего незабвенного покойного мужа!» Тут начинались нескончаемые рассказы и вспоминались различные случаи из скромной, тихой жизни покойного, и профессорша становилась чуть ли не болтлива, а Евгений, которому все эти случаи были уже давно известны, всякий раз бывал заново растроган, и немудреная обеденная трапеза маленького семейства завершалась тем, что последние капли вина выпивались за светлую память профессора. Послеобеденные часы мало чем отличались от утренних. Евгений проводил их за своими штудиями, покуда в шесть часов семейство снова не собиралось вместе. Два часа, в присутствии профессорши, Евгений занимался с Гретхен, обучая ее той или иной науке или языкам. В восемь подавался ужин, а в десять они отправлялись на покой. Каждый день был неотличимо похож на другой, и только воскресенье вносило некоторое разнообразие, так как по воскресеньям Евгений, облачившись в тот или иной праздничный сюртук профессора, иногда весьма оригинальной расцветки и не менее оригинального покроя, шел после завтрака вместе с профессоршей и Гретхен в церковь, а после обеда — ежели благоприятствовала погода — они совершали прогулку в соседнюю, не слишком отдаленную деревушку.

Так и тянулась эта непритязательная, почти монастырская жизнь, которой Евгений нисколько не тяготился, и ее распорядок, казалось, окончательно определился. Однако всякий раз, когда дух, опасно заблуждаясь относительно собственной физической природы, пребывает в печальном разладе с требованиями жизни, в человеке может зародиться некий разрушительный, болезнетворный элемент. Болезнью в данном случае позволительно назвать ипохондрическую самоудовлетворенность, от которой застыло и одеревенело бытие Евгения, подавляя его природную веселость, заставляя его казаться резким, холодным и отчужденным по отношению ко всему, что находилось вне его тесного домашнего круга. Поскольку он никогда теперь не покидал дома, кроме как по воскресеньям, под материнско-супружеским надзором профессорши, он совершенно перестал видеться со своими былыми друзьями: и сам к ним не ходил, и всячески избегал их посещений. Даже общество Севера, самого старого, испытанного друга, всякий раз так явно его пугало, что тот давно уже держался от него в стороне.

— Ты теперь, в сущности, для нас все равно что умер. Однако пробуждение может убить тебя на самом деле! — так сказал Север, прощаясь с другом, когда они виделись в последний раз; но Евгению даже не пришло в голову задуматься над этими странными словами и над тем, что же Север, в сущности, хотел ему сказать.

Следы душевного неблагополучия вскоре выразились в смертельной бледности, покрывшей лицо Евгения. Юношеский огонь в его глазах постепенно угас, он говорил теперь слабым и сиплым астматическим голосом, и когда люди видели его в праздничном наряде покойного профессора, им казалось, что это сам покойник встал из гроба, желая изгнать юношу из своих одежд и вновь занять его место. Напрасно профессорша в страхе за Евгения допытывалась, не чувствует ли он себя больным и не нужно ли позвать врача; Евгений уверял, что все в полном порядке и он никогда еще не чувствовал себя так хорошо.

Как-то раз Евгений сидел в садовой беседке, углубившись в книгу, когда туда вошла профессорша, села напротив него и принялась молча и пристально на него смотреть. Занятый чтением, Евгений едва ли замечал ее присутствие.

— Этого я не хотела, — наконец заговорила профессорша, — видит Бог, этого я не хотела, об этом я даже не думала и не помышляла.

Евгений, пораженный непривычно резким звучанием ее голоса, испуганно вскочил со скамьи.

— Евгений, — продолжала профессорша уже чуть мягче и приветливее, — вы совершенно отдалились от мира, ваш образ жизни — вот что разрушает и губит вашу юность! Вы полагаете, что мне не следует порицать вас за то, что вы живете в таком отшельническом уединении, что вы целиком посвятили себя мне и науке? Но это не так. Мне чужда мысль, что вы должны пожертвовать свои лучшие годы нашему союзу, который вы неправильно понимаете и который вовсе не требует от вас таких жертв. Евгений, вам необходимо вернуться в живую жизнь, поверьте мне, она не будет вам опасна при ваших благочестивых взглядах.

В ответ Евгений заверил, что он испытывает отвращение ко всему, что находится вне его маленького мирка, его истинной родины, что пребывание среди людей его страшит, он чувствует себя среди них неуютно, и, наконец, он просто не знает, с чего начать, как ему действовать, чтобы выйти из одиночества.

Профессорша, вновь обретя свой обычный дружелюбный тон, сказала ему, что профессор Хельмс не меньше его любил уединенную, посвященную углубленным научным занятиям жизнь, но тем не менее довольно часто, а в более молодые годы чуть ли не ежедневно посещал одну известную кофейню, где собирались ученые, писатели, но прежде всего — заезжие люди. В результате профессор находился в постоянном контакте с миром и с людьми, черпая там немало полезных сведений и для своей науки. Так же, без сомнения, следует поступать и ему, Евгению.

Если бы профессорша не настаивала, Евгений вряд ли решился бы на то, чтобы и вправду нарушить свое затворничество.

Кофейня, о которой упоминала почтенная дама, действительно была местом сбора различных представителей литературной богемы и ученого мира, и вместе с тем ее облюбовали заезжие иностранцы, так что по вечерам в ее залах всегда царили шумное веселье и непрестанная кутерьма.

Можно представить себе, как странно было отшельнику Евгению впервые оказаться в таком пестром и шумном обществе. Однако его стесненность вскоре прошла, когда он обнаружил, что никто не обращает на него никакого внимания. Он чувствовал себя все более непринужденно, и его дерзость дошла до того, что он решился подойти к стоящему без дела кельнеру и заказать себе кое-какие освежающие напитки, а затем пробраться в курительную комнату и, усевшись в уголке, прислушиваясь к разговорам, закурить, по своему обыкновению, трубку. Только тогда он почувствовал себя вполне в своей тарелке и, странным образом взволнованный царящим вокруг радостным оживлением, начал безмятежно пускать в воздух колечки дыма.

Поблизости от него вскоре занял место человек, чья одежда и манеры явно выдавали в нем чужеземца. То был мужчина в самом расцвете сил, росту скорее низкого, чем высокого, прекрасно сложенный, его движения были быстры и необычайно гибки, а лицо отличалось весьма своеобразным выражением. Этому человеку никак не удавалось объясниться с подошедшим кельнером: чем больше он старался, чем сильнее впадал в раж и гневался, тем чуднее звучали немногие немецкие слова, которые он с трудом из себя выдавливал. Наконец он воскликнул по-испански: «Клянусь, этот человек доконает меня своей глупостью!» Евгений хорошо понимал и неплохо говорил по-испански. Отбросив робость, он приблизился к незнакомцу и предложил ему свои услуги в качестве переводчика. Незнакомец окинул его проницательным взглядом, черты его смягчились, лицо озарилось приветливой улыбкой, и он заверил Евгения, что почитает за счастье встретить человека, объясняющегося на его родном языке, на котором обычно говорят столь редко, несмотря на то, что, пожалуй, это один из прекраснейших языков на свете. Он похвалил произношение Евгения и закончил тем, что предложил ему скрепить их знакомство, которым он обязан счастливому случаю, за стаканом доброго ароматного крепкого вина, из тех, что производят на землях его родины.

Евгений покраснел, как застенчивый ребенок, однако, осушив пару стаканов душистого хереса, заказанного незнакомцем, ощутил, вместе с приятным теплом, разлившимся по телу, особое удовольствие от общения с жизнерадостным собеседником.

Юноша не должен на него обижаться, сказал наконец незнакомец, после того как некоторое время молча и пристально разглядывал Евгения, но он вынужден признаться, что при первом взгляде внешность юноши глубоко его поразила. Юное лицо, явная образованность — все это находится в таком резком и непонятном противоречии с его старомодной одеждой; но, верно, существуют совсем особые причины, заставляющие человека так сильно уродовать свою внешность.

Евгений вновь покраснел, одного взгляда на свои темно-коричневые рукава с обтяжными золотыми пуговицами на отворотах было достаточно, чтобы осознать, как сильно он выделяется среди всех присутствующих, особенно по сравнению с испанцем, одетым в черный сюртук по последней моде, из-под которого видна тончайшая белоснежная сорочка, не говоря уже о булавке с брильянтом на галстуке, которая, как показалось Евгению, была сама элегантность.

Не дожидаясь ответа, испанец продолжал: хотя и не в его правилах выспрашивать людей об их жизненных обстоятельствах, но он не станет отрицать, что его новый друг вызвал у него неподдельный интерес, и должен признаться, что принимает Евгения за молодого ученого, которого одолевают разнообразные несчастья и заботы, о чем свидетельствуют его бледность, ввалившиеся щеки и старомодная одежда — наверняка подарок какого-то престарелого мецената, — которую его молодой друг вынужден носить из-за невозможности купить другую. Он, испанец, может и хочет оказать ему помощь, ибо относится к нему как к встреченному на чужбине земляку, а посему просит Евгения не таиться и быть с ним вполне откровенным, как со старым другом.

Евгений покраснел в третий раз, теперь уже от чувства горечи и даже гнева на досадное недоразумение, причиной коего явился злополучный сюртук старого Хельмса; возможно, подобным же образом о нем судят все присутствующие в кофейне, а не только испанец. Гнев заставил его раскрыть свое сердце и развязать язык. Евгений без утайки выложил незнакомцу свою историю, говорил о профессорше с энтузиазмом, который внушала ему его искренняя детская любовь к почтенной матроне, заверил, что считает себя счастливейшим человеком и желает, чтобы теперешнее положение длилось до самой его смерти.

Испанец все это внимательно выслушал, после чего заговорил веско и авторитетно:

— Я тоже был некогда одинок, еще более одинок, чем вы, и, пребывая в таком одиночестве, которое принято называть безутешным, полагал, что судьба уже не имеет на меня никаких видов. Но волны жизни взметнулись, меня подхватил их водоворот, угрожая низвергнуть в бездну. Вскоре я, однако, вынырнул, отважный пловец, и плыву теперь, радостный и счастливый, в серебряном потоке, не страшась пагубной глубины, скрытой под волнами. Только на самом верху, на гребне волны, понимаешь жизнь, чье первое требование гласит: радостно вкушай все услады! Так осушим же наши бокалы за веселье, за светлое наслаждение жизнью!