Делай, что должно

Предположения Лилии Юрьевны, по-прежнему очень гражданского человека, все-таки держались на вещах более прочных, чем интуиция. Едва выйдя на улицу, Огнев понял, что Денисенко отправился в штаб не просто так, а уловив своим чутким слухом изменившиеся звуки близкого фронта. Разрывов было не слышно!

Тем же утром всезнающий "солдатский телеграф" принес новость, еще не попавшую в сводки, но передаваемую из уст в уста как без сомнения верную: немцы взяты под Сталинградом в плотное кольцо, оно замкнулось и выбраться оттуда врагу не удастся. Попытка пробиться к ним уже провалилась, и те танки, что пытались прорваться к Сталинграду, догорают в степи.

Денисенко вернулся, когда уже совершенно рассвело. Поземка кружила у него под ногами, пока он шел к командному пункту, и под каждым шагом возникали снежные облачка. Обветренное, красное от ледяного ветра лицо его светилось какой-то отчаянной, яростной радостью. Ветер окутывал его снежной пылью, но он, казалось этого не замечал. Концы отросших наконец усов, опушенные инеем, победно торчали вверх, будто у маршала Буденного.

— Дождались! — прогремел он, — Дождались, Алексей Петрович!

— Взяли-таки фрицев в колечко? Слышал, "солдатский телеграф" тебя опередил, Степан Григорьевич!

— Лучше, — Денисенко внимательно вгляделся в лицо старого товарища, — Лучше! Знаешь, кого наша дивизия била все эти дни? Кто, кровью умывшись, сейчас откатился за Аксай? Чьи танки тут горели, знаешь?! Манштейна! — обратясь к фронту, он потряс сжатым кулаком, — Вот! Вот ему гаду, за Крым!

В первый раз даже не с того дня, как получил похоронку, а как бы не с начала войны даже Степан Григорьевич торжествующе рассмеялся, глядя на запад и будто вторя его хриплому голосу, за краем отозвалась дальняя, но тяжелая канонада.

Пожалуй, ни для кого больше в части этот успех не значил так много, как для него. Денисенко видел немцев в четырнадцатом и в восемнадцатом году, когда интервенты хозяйничали в его родных краях. Он видел, как железной лавиной шли они по крымской земле в сорок первом. И сейчас, на излете сорок второго, на его глазах вся эта хваленая, безжалостная, выплавленная в крупповских печах немецкая кувалда на полном замахе слетела с рукояти и упала на мерзлую землю, лишенная своей гибельной силы.

Глава 14. Саратов, эвакогоспиталь. Весна 1943 года

"Если долго писем не будет, ты не бойся. Почта отстать может, распутица, сама понимаешь. Знай, что жив и при деле, и за меня не беспокойся. И сама пиши почаще. Только уж не шли мне больше похоронок. Я знаю, что ты у меня заговоренная. Но сердце-то екает".

Стало быть, этой осенью снова Раису в погибшие записали. Хорошо, что первым делом письмо брату отправила. Прав, как же прав был Алексей Петрович! Пишите родным, чтобы ваша весточка обогнала полковую канцелярию.

Но у Раисы теперь сердце не на месте. При деле старшина Поливанов, значит и весь разведвзвод при деле. Какова доля разведчика, она хорошо знает. До сих пор везло брату. Повезет ли теперь?

Весна в Саратов в сорок третьем году пришла по всем правилам воинского искусства. С февраля короткие оттепели пробивались в зимний город, как разведка. Подтапливали исподволь сугробы, обозначали лунки вокруг деревьев. Пока в первых числах марта, аккурат в тот день, когда не выключавшееся ни на час радио передало сводку об освобождении Ржева и Льгова, с грохотом не обрушился с карниза лед, знаменуя артподготовку. Весна перешла в наступление по всем фронтам.

Понемногу Раиса привыкла к новому месту службы. Мирная тыловая открытость примелькалась, и она уже не чувствовала себя беззащитной в открытом, считай в чистом поле выросшем больничном городке. Даже когда объявляли воздушную тревогу.

Родилась уверенность, что она снова на своем месте. Вот начальство отметило за хорошую технику гипсования. Девушки-сестры зовут тетей Раей, точно так же, как звали в Крыму. Значит, все идет так, как и должно быть. И вести с фронта обнадеживают с каждой сводкой. С такими мыслями Раиса заступила на очередное дежурство, по графику стояли вечер и ночь, и пошла обходить палаты на своем этаже.

Еще не расставшийся с костылями, но заметно бодрый Лазарев сидел, обложившись учебниками анатомии. Бывший архитектор нашел себя в жанре технического рисовальщика. Еще будучи лежачим, он, за неимением другой натуры, начал зарисовывать во всех видах собственную ногу. На пятый день эти рисунки увидел начальник госпиталя, похвалил и попросил автора по возможности не оставлять это полезное занятие. То ли подействовали убеждения о важности таких зарисовок для хирургии, то ли то, что наброски понравились самому Миротворцеву, то ли их автор сам понял, что это в десятки раз важнее любых стенгазет и графиков. Но в дело Лазарев ушел с головой и теперь старательно читал и зарисовывал. Он даже про карикатуры почти позабыл.

Привычно отсалютовав Раисе карандашом, "наше вам, с кисточкой", он придвинул поближе лампу, и углубился в чтение, для порядка ворча себе под нос, "и как у вашего брата вся эта латынь в голове умещается, моя уже по швам идет".

В палате для выздоравливающих собрались все ходячие, там стояло радио и ждали вечерней сводки. А пока время не подошло, слушали, как девушка-санитарка, маленькая и очень серьезная школьница, читает вслух. Мало-мальски интересные книги были нарасхват, на Джека Лондона или Жюль Верна занимали очередь, оставалась школьная программа.

– “Обстоятельства требуют… я должен вас оставить, — сказал он наконец, — вы скоро, может быть, услышите… Но перед разлукой я должен с вами сам объясниться…” — она старалась читать с выражением, как будто отвечая на уроке литературы. Пожалуй, учительница поставила бы “пять”. Хотя неутомимая руководительница драмкружка в брянском детдоме, доброй памяти Анна Феликсовна, посоветовала бы не так торопиться. — “Я не то, что вы предполагаете, — продолжал он, потупя голову, — я не француз Дефорж, я Дубровский”.

Раиса невольно улыбнулась, вспомнив, как в том же возрасте читала Пушкина с подругами по ролям, и вышла, притворив дверь.

“Я Дубровский”. Начальник плавучего госпиталя СТС-145 очень уважал своего однофамильца. “Спокойно, Маша! Я Дубровский”, - этой присказкой ободрял он свою незаменимую помощницу, старшую медсестру Машу Аристархову.

Внезапно очень ясно, до последней черточки, Раиса его увидела. Не пушкинского разбойника, а своего командира. В сдвинутой под подбородок марлевой маске, усталого, с тенями под глазами, но улыбающегося и очень довольного, что операция прошла хорошо, и теперь можно наконец стащить перчатки. Руки у Дубровского были маленькие, с тонкими запястьями, почти как у женщины. О том любила с тихим восторгом говорить Нина Федоровна…