День да ночь
Шрифт:
– Умыл ты нас, Афонин, - признался Кречетов.
– Умыл. А это все? Может, еще что-нибудь?
– Да так, мелочь...
– Что за мелочь? Нам тоже полезно знать, что мы пролопушили.
– А еще, товарищ лейтенант, портупея у вас скрипит. У фрица скрипеть не будет, они портупеи не носят.
Уши у Хаустова вспыхнули. Одна только радость, что в темноте этого никто не видел. Сейчас он и решил, раз и навсегда, что как только вернется на КП, снимет эту чертову портупею и не наденет ее до конца войны.
– Понятно, - решил выручить лейтенанта Кречетов.
–
– Случиться может, - покладисто согласился Афонин. Чего впустую спорить со старшим лейтенантом.
– А ты нас вплотную подпустил. И без оружия встретил. Автомат у тебя на шинели отдыхает...
– Вас всего двое, а у меня нож под рукой. Ничего, управился бы. И потом, - Кречетов почувствовал, что Афонин усмехается, - Бакурский с пулеметом вас под прицелом держал. На всякий случай. Ему двоих срезать, что комару чихнуть.
– М-да, - протянул Кречетов.
– Серьезный, вижу, здесь народ собрался. А где Бакурский? До сих пор нас под прицелом держит?
– Зачем, он делом занят. Пока мы с вами шумим, он наблюдает. Впереди наших нет, без наблюдения нельзя.
И получилось: вроде бы он учит старшего лейтенанта. Объясняет ему, как надо себя вести, когда впереди наших нет. Кречетов не обиделся. Только еще раз протянул:
– М-да...
– И похвалил: - Порядок у вас здесь. Нормально.
И не стал говорить, как много от них зависит. Если они сумеют подорвать танк, осветить степь, да еще придержат автоматчиков, хоть бы на пару минут, то всем остальным намного легче будет. Сказал: "Удачи вам, ребята!" Знал, что удача им очень понадобится.
Потом офицеры пошли дальше по расположению своих немногочисленных войск.
* * *
По дороге шла машина. Шла с потушенными фарами. Ее не было видно в темноте, но по звуку мотора чувствовалось, что приближается она быстро и вот-вот будет рядом.
Бакурский подхватил пулемет, ударил ладонью по диску, проверил, плотно ли тот стоит на месте. Поднял пулемет на бруствер, утопил сошки, пригнулся и вжал в плечо приклад. Пытался разглядеть прицельную планку и, сам того не замечая, от напряжения, до боли закусил нижнюю губу. В такой темнотище, не то что прицел, пальцы на собственной руке разглядеть было невозможно.
Афонин прислушался, вгляделся в темноту.
– Наши, - наконец определил он.
– Разведка возвращается.
Бакурский опустил приклад, но так и остался полусогнутым.
– Ты что, стрелять хотел?
– спросил Афонин.
– Д-д-д... Д-думал... фрицы...
– Договорились - без команды не стрелять.
Бакурский виновато молчал.
– Ш-ш-ш-ш...
– промчалась темной тенью машина.
– Ш-ш-ш-ш...
– и исчезла.
– Разведка вернулась, значит скоро придут, - решил Афонин.
– Послушаем.
Оба замерли. Молчали, прислушивались. Потом Афонин легонько толкнул Бакурского локтем:
– Слышишь?
– Нет...
Афонин подождал немного, закрыл глаза, прислушивался.
– А теперь?
– Ка-ка-кажется... слышу...
Издалека едва-едва доносился
слабый гул моторов. Он то притихал, то становился громче.– Вроде стоят.
– Мо-моторы... прогревают...
Потом этот далекий гул стал крепчать, зазвучал громче... Кажется приближался.
– Идут, - определил Афонин.
– Будем встречать.
Он подтянул длинноватые рукава гимнастерки, проверил, легко ли можно вынуть из чехла нож, повесил на шею автомат и зарядил ракетницу. Потом нащупал провод и стал вглядываться в то место, где заложили фугас. В этой кромешной тьме Афонину надо было увидеть, а скорей почувствовать, что танк подошел к фугасу достаточно близко.
– Убери пока пулемет и садись на дно, - посоветовал он Бакурскому.
– З-з-зачем?.. Скоро... По-появятся...
– Фугас рванет, нас здесь осколками накроет. И пулемет покорежить может. Укрыться надо. Когда подорвем, возьмемся за другие дела.
– П-понял...
– Бакурский снял пулемет и поставил его на дно окопа, но сам остался стоять.
– По-по-побуду... с тобой... В-в-вместе... укроемся...
Они стояли, вглядываясь в темноту, вслушиваясь в нее.
– Ши-ши-шинель...
– вдруг сказал Бакурский.
– Чего?
– не понял Афонин.
– Ши-шинель... надень... По-по-потеряешь...
– Неловко в ней, после боя подберу. И пилотку тоже.
– Афонин снял пилотку и бросил ее на шинель.
– Готов?
– Го-го-готов!.. Будь спокоен...
– Главное не торопись, - напомнил Афонин.
– Сорвешься, всю обедню испортишь. Ракету пущу, тогда давай. Не жалей патронов.
– Не... по-по-пожалею...
* * *
Прошла, прошуршала машина и остановилась возле КП.
– Разведка вернулась. Значит фрицы идут.
– Ракитин машинально дотронулся до повязки, туго стягивающей голову, расстегнул ремень и стал снимать шинель.
– Открывается окно - начинается кино.
– Опарин тоже сбросил шинель.
– Ну, гады, совсем обнахалились. Я из-за них вторую ночь нормально поспать не могу.
– Ничего хорошего в длительном сне нет, - сообщил Лихачев.
– Человек, когда спит, полностью отключается и ничего полезного сделать не может. Наполеон это прекрасно понимал и спал всего четыре часа в сутки. Потому и совершил так много. Стал императором Франции. Неужели тебе не хочется совершить что-нибудь значительное?
– Не хочется, - искренне отказался Опарин совершать что-то значительное.
– И в императоры Франции меня не тянет, - столь же откровенно признался он.
– Я лучше поспал бы.
– Скучный ты человек, Опарин, - Лихачев снял шинель.
– Нет в тебе искорки, никуда ты не стремишься. Не интересно с тобой.
– Да уж, какой есть, - заявил Опарин.
– У меня, между прочим, четвертый разряд по токарным работам. Поставили бы твоего Наполеона к токарному станку, мы бы еще посмотрели кто кого.
Дрозд с недоумением глядел на них. Танки сейчас пойдут, тут такое начнется... А они треплются черт знает о чем. О Наполеоне. И сержант их не останавливает, как будто, так и надо.