День, когда он сошел с ума

Слова дяди прозвучали для меня как некая основа, на которую я мог опереться. Я был так невинен в те годы, и это помогло мне убедить себя в том, что я поступил правильно, а моя мать в любом случае осталась бы пленницей. Что бы я ни сделал, чтобы вытащить ее оттуда, это обрекло бы и ее, и меня на еще большие страдания. В каком-то смысле я чувствовал себя виновным в том, что происходило между ними. На фотографиях в гостиной они молоды и счастливы, и это было абсолютно непохоже на то, как они обращались друг с другом сейчас. Мне кажется, что отец в какой-то степени винил меня в своих личных неудачах. Со мной он чувствовал себя рабом, с ней – юношей. По крайней мере, именно так я понял телефонный разговор, который состоялся у нас с мамой через несколько дней после приезда в Солт-Лейк-Сити. «Твой отец меняется», – сказала она мне. «Не думаю, что такое можно изменить, – ответил я, – он жил так слишком много лет». «Он стал таким только после того, как появился ты», – сказала мать. Я не нашел, что ответить. Да и что бы я мог сказать? Сказать что-то – значило бы признать, что и мать винит меня в сложившейся ситуации. Я не сделал ничего, я только существовал, только любил ее. Я промолчал, и она поняла, что значит это молчание. После этого мы оба положили трубку, зная, что еще нескоро продолжим этот разговор. Ее слова слишком больно ранили меня, чтобы притворяться, что она меня ничуть не задела. Они были для меня как пощечина печали, как удар одиночества. Они разбили мне сердце и заставили увидеть реальную картину, которую я не замечал много лет. Я был лишним в их доме, и, возможно, мне следовало раньше принять решение и уйти оттуда.

По крайней мере, так я думал после того звонка. Несколько недель спустя, когда мы с дядей перетаскивали коробки в подвале под магазином, мы услышали, как кто-то вошел. Дядя как раз расставлял ящики с испанским вином и потому попросил меня подняться и принять покупателей. Как только моя голова показалась над прилавком, я сразу понял, зачем они пришли. Двое полицейских бродили по магазину, оглядывая витрины женевских вин. Лица у них были серьезные, и только через несколько секунд они заметили мое присутствие. Они представляли собой две противоположности полицейской службы: один светлый, второй – очень смуглый. Блондин был очень высоким, темный – очень низким. Первый был чрезвычайно опрятен: чистая, выглаженная форма, значок на своем месте, аккуратно уложенные волосы. Второй – чрезвычайно неряшлив: верхняя пуговица рубашки расстегнута, грязные ботинки, на щеках трехдневная щетина.

– Привет, парень, – поприветствовал меня смуглый полицейский.

– Привет, ребята, – ответил я.

– Ты Джейкоб? – вмешался блондин.

– Да.

Как я уже сказал, Стелла, я знал, о чем пойдет речь, но что-то во мне хотело верить, что я ошибаюсь.

– У нас плохие новости, – сказал темный, почесывая себе бороду.

Блондин предпочел не вмешиваться в разговор, лишь холодно глядел на меня.

– Что случилось? – спросил я.

– Твоя мать умерла.

Он обрушил на меня эту новость без всякой жалости. После этих слов все остальное потеряло для меня всякое значение. Помню, что мы говорили еще четыре-пять минут, но не помню ничего, кроме тех слов, которые раздавались в моей голове снова и снова: мама умерла от рук отца два дня назад, и он проведет в тюрьме весь остаток своей жизни. Больше меня ничто не интересовало. За остальным разговором я следил так же отстраненно, как и тот полицейский-блондин. В какой-то момент мне показалось, что темный пришел один, а светлый был только моим альтер эго, которое мог видеть только я и которое отражало, как я переживал все случившееся. Наполовину отстранившись от ситуации, наполовину внутри нее.

Следующие дни я словно пребывал в чистилище. Я размышлял над произошедшим и над тем, как я бы мог помочь ей, если бы был рядом. Состояние моего духа было похоже на американские горки: я обвинял себя в смерти матери – и в следующую секунду чувствовал облегчение, что все наконец закончилось; или начинал ненавидеть себя за то, что вышел за порог нашего дома.

Дяде пришлось еще хуже. Он каждый день винил себя в том, что так и не попытался снова помочь сестре после произошедшего много лет назад. Он никогда мне этого не говорил, но я догадывался об этом, особенно по тому, как он вел себя со мной. В то время он как раз познакомился с женщиной, и теперь, когда он мог рассчитывать на мою помощь и магазин мог продолжать работать в его отсутствие, он решил отправиться в путешествие по Франции, посетить южные виноградники и отвлечься от смерти сестры.

Через несколько дней после того, как они уехали, все изменилось. В магазине я, как никогда, чувствовал себя потерянным и одиноким. Но кое-что навсегда изменило мою судьбу. То самое место, которое стало свидетелем того, как мне сообщили новость о смерти единственной женщины, составлявшей часть меня, стало свидетелем момента, когда я увидел женщину всей моей жизни: Аманду.

Глава 35

26 декабря 2013 года.

Бостон

Кровь закипела в жилах директора, когда он, не веря своим глазам, прочел заглавие альбома. Сердце бешено заколотилось, одно за другим сотни воспоминаний о годах, проведенных в Солт-Лейк-Сити, ударили ему в голову. Он не понимал, как этот альбом оказался у Клаудии. Если он правильно помнил, они жили там не более двух лет с тех пор, как родилась дочь.

Годы в Солт-Лейк-Сити были худшими в его жизни. Когда он приехал в этот город, ему было чуть более двадцати. Он только что получил профессию и чувствовал себя достаточно талантливым, чтобы совершить что-то стоящее в мире психологии. Его взяли в частную клинику, открывшуюся пару месяцев назад. Настоящий момент он воспринимал как необходимую ступень для получения опыта, благодаря которому он станет успешным психологом. Прошло несколько месяцев с тех пор, как Дженкинс переехал в Солт-Лейк-Сити, прежде чем он познакомился с Лаурой, девушкой, бывшей на год младше него, со светло-каштановыми волосами и зелеными глазами, в которых он затерялся навсегда. К его удивлению, очень скоро она превратилась в миссис Дженкинс. Их отношения были полны пылкости и страсти. Жизнь закрутила доктора в неудержимом круговороте чувств.

Они познакомились случайно, столкнувшись на углу: хлеб, который он только что купил, взлетел в воздух, книги, которые она несла домой, рассыпались по тротуару. Оба кинулись их собирать, и Дженкинс с удивлением прочел название на одной из обложек – «Толкование сновидений» Зигмунда Фрейда. Его поразило, что у нее оказалась одна из его любимых книг, написанная человеком, которого директор считал отцом психоанализа.

Запинаясь от волнения, он осмелился пригласить ее на свидание. В тот же вечер они несколько часов болтали без остановки, сидя в закусочной в центре Солт-Лейк-Сити. Директор поглощенно слушал, как она без умолку что-то рассказывала, и любовался взглядом ее зеленых глаз. Это была смесь восторга и желания, голода и вожделения. Лаура вся была потоком энергии, вихрем чувств, каждая ее мысль сопровождалась бурной жестикуляцией. Директор влюбился в нее, в ее интерес к психологии. Они разделяли одни и те же мнения по поводу Фрейда, Скиннера и Карла Роджерса, по поводу снов, заблуждений, потенциала человеческого существа и его способности к ассимиляции травматического опыта. Они говорили о гипнозе и амнезии, об обучении и обусловленности человеческого существования. Лаура хохотала над теориями о памяти и ее способности искажаться. Ее восхищали механизмы разума, служащие для того, чтобы стирать болезненные воспоминания, и его дар генерировать новые так, будто они были реальны. Затем разговор пошел о них самих, их мечтах, стремлениях и желаниях.

В ту ночь они занялись любовью. Постепенно они начали проводить все больше времени вместе. Дженкинс тайком выбирался из клиники, чтобы встретиться с ней, бежал в центр города, к старому дому, где жила Лаура, и они занимались любовью: в спальне, в гостиной, на кухне.

Всего через полгода он вдруг осознал, что сидит в маленькой лодке, плывущей на закате по городскому озеру, и просит руки Лауры, шепча, что она – лучшее, что случилось с ним в жизни. Лаура, с ее обычным энтузиазмом, энергией и склонностью к эклектизму, прыгнула к нему на шею с криками «да» и обвила его шею тонкими руками. От прыжка лодка накренилась, и они оказались в воде, а кольцо осталось лежать на дне озера.

Свадьбу они отпраздновали так же быстро, как пролетел их букетно-конфетный период. Месяц спустя после помолвки, которую скрепили, искупавшись в озере, они заключили брак в часовне Солт-Лейк-Сити в присутствии родителей Дженкинса (которые не одобряли столь поспешное безрассудство), двоих его двоюродных братьев (которым очень понравилась Лаура) и нескольких соседей из Солт-Лейк-Сити, которые пришли разведать последние новости. Со стороны Лауры не было никого, но доктора это не удивило. Лаура говорила ему, что в их семье натянутые отношения, и ему не показалось странным, что она никого не пригласила.

Поначалу он пытался убедить ее связаться с родителями, но девушка отказала, и ему пришлось принять все как есть. В конце концов, он женился на ней и ее энергии, а не на семье, которая по непонятной ему причине отдалилась от нее.

Через несколько месяцев после свадьбы Лаура забеременела. Она оставила свою одержимость психологией и стала готовиться к рождению ребенка. Она с нетерпением ждала его, хотя энтузиазм прошедших месяцев немного поугас. Дженкинс продолжал работать в психиатрическом центре Солт-Лейк-Сити. Постепенно его начали замечать за его способность находить общий язык с пациентами, да и более уважаемые клиники стали обращать на него пристальное внимание. Время от времени ему звонили из частных учреждений и пытались соблазнить его попытать удачу в других городах страны. Однако он не чувствовал себя достаточно готовым для этого и предпочел дождаться рождения ребенка, чтобы принять окончательное решение.

Дженкинс заметил, что с началом беременности Лаура уже не была так весела, как прежде. Он пытался поднять ей настроение, балуя подарками и обустраивая ее старый дом, где они теперь жили вместе, однако это не приносило ожидаемого эффекта. На четвертый месяц беременности ситуация ухудшилась. Нельзя сказать, что это произошло за одну ночь, но как-то раз, после очередного визита к гинекологу, Лаура попала в петлю, из которой уже не смогла выбраться.

В голове Дженкинса, который по-прежнему смотрел на альбом, раздавались слова, сказанные во время того разговора: